Отрывок из повести "Светлая вода"
В уездный город N въехала …”довольно красивая рессорная небольшая бричка, в которой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян”… Эта фраза первой пришла на ум Санину по приезду в Кемь. Его прибытие тоже не наделало шума и едва ли было кем-то замечено.
Двух дней хватило Санину, чтобы обойти весь этот не самый большой и богатый город Карелии. Он даже забирался на высокие скальные каменные лбы, поднимавшиеся в самом его центре. Оттуда город был виден как на ладони. В дождь такие скалы становились непреодолимым препятствием.
В 1785 году Кемь получила статус уездного города, и на празднование этого события приехал гражданский губернатор Олонецкой губернии русский поэт Гавриил Державин. Сразу следует признать, что уездный город N на литературной и исторической карте России не менее значителен, чем Москва или Петербург. В литературе это пошло от Пушкина и Гоголя. Сейчас стало почему-то забываться, откуда пошла Русская земля и вся ее великая литература…
Когда-то эти места славились обилием рыбы и зверя и это давало занятие многим жителям. Живших в этих местах называли поморами. В прежние времена Кемь считалась центром всего Поморского края. Поморы строили морские суда, отправляли их на дальние промыслы за треской на Мурманский берег и за морским зверем на Новую землю. Их суда отличались достаточной грузоподъемностью, были устойчивыми и безопасными при плавании во льдах. Местные поморы первыми стали ходить на Шпицберген, вели активную торговлю с Норвегией.
Условия промысла рыбы, боя морского зверя в северных широтах всегда были трудны и опасны. Неслучайно, поморы отличались особой религиозностью. Отправляясь на промысел, они читали молитву: "Ход наш морской на летнюю страду долгий, благословения твоего, спаситель Иисусе Христе, боже наш, просим, на тебя уповаем, да поможешь нам всечасно и не оставишь в бедствиях на волнах морских и пошлешь нам ветры попутные и возвратимся в благополучии и с удачей к крову своему"...
На Белом море до сих пор можно было увидеть поклонные кресты. Их ставили как опознавательные знаки, "признаки" и своеобразные маяки на самых высоких и открытых местах. Они заносились в поморские лоции и различались по числу и величине. Кресты хорошо видно с проходящих судов. По старинному обычаю их ставили по обету, в благодарность судьбе за удачный промысел и избавление от беды. Поклонный крест ставили "на добычу", чтобы рыба лучше ловилась. Норвежские промышленники увидели в этом нарастающую русскую угрозу, соперничество. Они повели с крестами настоящую войну. Кемские поморы часто замечали, что их кресты на островах и мысах исчезали, а оставшиеся, часто оказывались насквозь простреленными...
Теперь наступило другое время. О прежних славных морских походах и промыслах напоминал только небольшой краеведческий музей.
По-настоящему большой воды у города не видно. Кемская губа с низким болотистым берегом еще не Белое море, как и Маркизова лужа у Петербурга, не настоящая Балтика. В этом нет ничего обидного. Для многих там начиналась дорога в большой океан.
Оказавшись в стороне от быстро меняющейся жизни, этот город сохранил свое культурное значение. Ведь он находился на пути в Соловецкий монастырь, и большинство приезжающих попадали туда именно отсюда.
Еще недавно такое расположение Кеми для многих звучало пугающе. Воротами ада называли небольшой скалистый остров, расположенный неподалеку от города. Попов остров, а потом остров Революции, где теперь находился поморский поселок Рабочеостровск. Раньше там стояло два десятка деревянных бараков, опутанных колючей проволокой и вышки для часовых. Между бараками заключенные положили деревянный настил, который между собой называли Невским проспектом. Таким выглядел знаменитый Кемский пересыльный пункт, “самое проклятое место на земном шаре”... Отсюда у заключенных начиналась дорога на Соловки.
От лагерного причала теперь остались только почерневшие сваи. Он сгорел еще в 2000 году. Там же сохранилась затопленная баржа, на которой возили заключенных на Соловки. Страшные следы этого времени по-прежнему заставляли задумываться о хрупкости человеческой жизни.
У охраны пересыльного пункта были свои развлечения. На местном причале упражнялись в подсчете чаек. Выбранная жертва из заключенных должна была во всю силу легких кричать: "Чайка раз! Чайка два! Чайка три!" – пока охране не надоедало. Такое приходило в голову, когда пресыщались обычной жестокостью. Простая смерть заключенного переставала быть событием и не удивляла. Наступала банальная скука.
Чаек у берега было много и сейчас. Здесь всегда какой-то суматошный птичий базар. В какой-то момент Санин снова увидел себя маленьким мальчиком, следившим за полетом птиц. Он тогда старательно пытался поймать их движение, менявшийся размах крыльев на своем рисунке. Для этого все вокруг происходило слишком быстро. На листе у него получались только частые кривые линии. Чайки носились совсем близко, он хорошо слышал свист их крыльев, видел острые кривые клювы. Крик у них был беспокойный и растерянный. Санин потом сохранил этот необычный рисунок. Каждый раз, когда он смотрел на него, ему снова слышался их тревожный плач.
Они со Светланой вместе ходили в Благовещенский собор. Когда-то он был самым большим собором в Карелии и принадлежал Соловецкому монастырю. Это самое первое каменное здание в городе. Его обезглавленную высокую колокольню и красные кирпичные хорошо видно из разных точек города. В советское время там находилась пересыльная тюрьма, потом сделали какой-то военный склад.
Есть ли на земле человек, которому разрушение храма принесло хоть капельку блага? Восстанавливать его начали только в 1991 году, потом все остановилось из-за отсутствия денег. Службу проводили в подвале, под храмом. Люди и туда шли.
Они тоже спустились вниз по ступенькам. В полумраке подвала под арочными сводами мерцали свечи, а со стен на них смотрели плачущие лики святых. Смотрели, как из могилы. Темнота сжимала пространство вокруг, становилось трудно дышать. У Светланы в темноте поблескивали глаза, в них тоже стояли слезы. Она держала дрожавшими пальцами тонкую длинную свечу. Было видно, как по ним пульсировала алая кровь.
Санин тогда подумал, что для настоящей веры и храма не нужно. По-настоящему, бог должен жить в каждом из них. Если его не было, то его место часто занимал дьявол. Человеческая душа не терпела пустоты.
Рядом с собором сохранилось трехэтажное здание, которое раньше все жители города обходили стороной. Там находилось Управление Соловецких лагерей, ресторан и гостиница “Прибой” для сотрудников НКВД.
В Кеми сохранился еще и другой известный храм – Успенский собор, построенный народными умельцами из прочной кондовой мелкослойной сосны без единого гвоздя. Таких замечательных памятников деревянного зодчества на Севере в живом виде почти не осталось. Собор стоял на высоком гранитном мысу Лепострова. Его заложили в честь победы русского оружия в Северной войне на месте прежнего, сгоревшего вместе с соседними домами во время страшного пожара годом раньше…
Суровая сдержанная красота, созвучная с окружающей природой. Скупой, но выразительный декор от первых венцов до устремленных ввысь крестов. Внутри все выглядело скромно. Струганные стены, простые без опушки скамейки. Пятиярусный иконостас сверху освещался через прорубленные под потолком оконца. Благодаря этому невидимому источнику света, создавалось ощущение парящего неба-потолка.
Санин долго выбирал позицию для своего рисунка. Сделать это было непросто. Городские постройки вплотную подступали к самому собору. Рядом поднимались высокие деревья. Получалось, что храм просматривался целиком только на большом расстоянии. У него все же получилось несколько карандашных набросков. Деревянные башни-шатры, словно три русских богатыря, стоявших в дозоре. Рядом покосившийся забор, гнулись под ветром кудрявые березы. У входа в храм сгорбленная старушка с клюкой, автобусы с шумными финскими туристами.
В современной России отбрасывали на обочину не только людей, но и целые города. Наверное, не всем хватало места в идущем локомотиве, не всех брали в новую жизнь. Перемены большой страны почти не коснулись города. Как и прежде на Пролетарском проспекте у библиотеки стоял знакомый с детства памятник Ленину. Монументально исполненная могучая фигура делала шаг вперед, сжимая в руке традиционную кепку. Таким представлялся ее создателю образ вождя-трибуна, выступавшего перед массами трудящихся. Когда-то так романтично начиналась дорога в светлое будущее.
Пройдет немного времени и молодое государство, провозгласившее своей целью идею всеобщего равенства и справедливости, превратится в Левиафана, страшное многоликое чудовище, пожирающее все на своем пути.
Эту мрачную страницу истории перевернут, но останется живая память. Самая прочная, на чувствительном и понятном каждому бытовом уровне, где факты черпаются из семейных хроник. А еще в наследство новым поколениям достанется страшный клубок ошибок, мерзостей, предательства и мучений. Соучастие большого количества людей в кошмарных преступлениях соседствовавшие с глухотой и слепотой миллионов.
Когда-то Санин считал, что ему об этом периоде все известно. Видел фильмы, что-то читал в учебниках. Да, было такое страшное время. Люди страдали безвинно, их бросали в лагеря, тюрьмы, даже расстреливали. Ничего нового для него в этом не было. Он слышал о закрытом постановлении ЦК партии. Там осудили культ личности Сталина, потом началась реабилитация репрессированных.
Интерес к этой теме у него проявился рано. Широко известную сегодня книгу Александра Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ" он прочитал еще во время учебы в военном училище. Это была объемная пачка тонкой копировальной бумаги с мелким и плотным текстом. Первое знакомство с книгой вызвало у него больше вопросов, чем ответов. Читать приходилось в увольнении, на квартире у товарища. Он помнил ее и сейчас. Старая постройка, потолки с красивой лепниной. На них у окна следы от осколка снаряда. Все остальные попали в тополь, который рос во дворе.
Его пылкая комсомольская натура отчаянно сопротивлялась, он упорно отказывался верить прочитанному. Тонкие листы жгли ему руки. Все это казалось ему подлой клеветой, порочившей его социалистическую Родину.
В те времена книг читали много. Нередко новинки литературы становились предметом общего обсуждения на телевидении, в газетах и конечно, дома, как сейчас принято говорить, на кухнях. Слово талантливого писателя в обществе обладало большой силой. В таких условиях запрещенная по политическим соображениям литература приобретала особую притягательную силу. Они тогда едва не поругались с товарищем из-за возникших разногласий.
После этого он предложил встретиться с его родственниками пережившими сталинские репрессии. Тогда Санин понял, что существовала еще и другая правда. Это была неизвестная ему семейная и душевная жизнь отдельных людей. Она состояла из подробностей, деталей, трогательных и невероятных. Ее бережно хранили, передавали детям и внукам вместе с пожелтевшими семейными фотографиями и документами.
Как потом выяснилось, Санин часто задавал наивные вопросы. Впрочем, в этом имелось свое преимущество. Он не был похож на официальное лицо и располагал к открытости. Получалось, что у многих для него находилась своя история, своя трагедия. Рассказывали, как это происходило с их отцом, матерью или дедом. Аресты за контрреволюционную деятельность или шпионаж, допросы, которые продолжались неделями. Ему тогда встретились удивительно стойкие интеллигентные люди. Отбывая свои сроки в исправительных лагерях, они писали стихи, чтобы не сойти с ума.
Эти рассказы приходили послушать соседи. Нигде ничего не повторялось, у каждого личное неповторимо. Свидетелями этих событий выступали даже предметы быта того времени. Покосившаяся темная мебель коммуналок, оклеенные старыми газетами длинные коридоры, пятна-ожоги от буржуек на глянце паркета легко возвращали слушавших на многие десятилетия назад...
Санин тогда пережил сильнейшее потрясение, перешедшее потом в глубокую депрессию. Преодолеть все это помог отец, историк по образованию, с его умением спокойно разбираться в любой проблеме.
Он тогда думал, что из услышанных им рассказов могла сложиться большая и серьезная книга. Она бы показала пределы человеческих страданий, стала предупреждением ныне живущим. Впрочем, теперь уже поздно. Многие из очевидцев давно ушли из жизни. Людям дали выговориться, выкричаться про ужасы сталинских лагерей. Дальше шли только спекуляции на эту тему. Получалось, что правдой просто пользовались в нужное время. Ее звали в дом только при очередной надобности, как уличную женщину. С ней легко прощались, когда она начинала надоедать.
Санин подумал, что Россия и раньше, и сейчас могла сохранять себя. В этом было ее особое качество. С неизменной способностью возрождаться заново на очередном пепелище. Ведь здесь людям некуда уходить. За спиной Северный Ледовитый океан и не оставалось путей для отступления. Всегда приходилось бороться за свою жизнь на своей территории.
Это у других, кто был ниже по карте, сохранялись разные варианты. За павшим Парижем всегда оставался закованный в блокаду, но не сломленный Ленинград. Санин как-то по-особому почувствовал, что с ним всегда была эта огромная страна. С Карелией, Мурманской и Архангельской областями, с ее необъятными пространствами за Уральским хребтом, о жизни которых в кругу его многих знакомых имели мало представления.
Никогда не уйдут русские люди с этой земли. Потому что Россия могла быть Россией только здесь и эта земля навсегда оставалась их Родиной.
Перед своим отъездом Санин сел за изучение местных материалов в городской библиотеке. Иногда там можно было найти интересные свидетельства и факты, которые никогда не встречались в других источниках и столичных библиотеках. Заведующая библиотекой принесла ему все, что могла, включая аккуратно подобранные за многие прошедшие десятилетия газетные вырезки.
Видимо, наученная каким-то прежним опытом, она попросила его не писать об их городе ничего дурного.
Фото из Интернета