Здесь приключиться нечему, раз уж уверен я
Внутрь войдя, с тяжелым стуком запер дверь.
Очередная церковь: рогожа, камень да сидения,
Немного книг; охапки бурые цветов, теперь
На алтаре, Воскресной службы для
Немного меди; крохотный орган опрятный.
Наполнена тугою, затхлой, вездесущей тишиной,
О том, как долго знает Бог хмельной. Неловко поклонясь
Снимаю велоскрепы с брюк я, с непокрытой головой.
Подавшись чуть вперед, рукой провёл вокруг купели.
Почти что новой крыша кажется, откуда наблюдаю -
Обновлена или почищена? Узнают после, я же не при деле.
На аналой взойдя, с участием читаю
Массивные, вселяющие трепет строки, возглашаю
Гораздо громче чем обычно я: "Доселе"
Эхо от смеха прыснуло. К двери, желая удалиться
Расписываюсь в книге, пожертвовав шесть пенни
В мыслях о месте, что недостойно дабы тут остановиться.
Остановился всё ж: по сути, часто здесь бываю,
С чувством утраты прихожу к похожему итогу,
Дивясь тому чего искать; и недоумеваю,
Когда само понятье церкви вовсе пропадет,
Во что их превратим, если беречь мы станем
Гравюры, рукописи, лари со святыми дарами
И парочку соборов неизменно напоказ?
Для прочего под хлев мы место предоставим.
Иль суеверно будем избегать их всякий раз?
Иль заполночь придут, исполнены сомнений
Принудить чад коснуться чудодейственных камений;
Женщины, дабы нарвать лекарственных растений
Некой особой ночью зреть блужданья мертвеца?
То сила некая продлится
В загадках, играх, невзначай, сдается,
Пусть суеверья с верой догорают до конца
И коль безверие погибнет, что же остается?
Трава, сорный настил, комель и небеса
Еженедельно место всё труднее узнавать
Всё менее ясна и цель. Мне просто любопытно:
Кто из оставшихся, последним, бросится искать
Из прошлого пространство, словно следопыт он
Рыща среди хоров, распятий, заметки делая о них?
Иль пьяница, бродяга, падкий до предметов старины
Иль обожатель Рождества что аромат тот уловил?
От миро, да клубов из дыма от кадил,
Меня собою, словно делегат бы, заменил?
Скучающего олуха, набитого духовной шелухой
Рассеянного, сквозь пригород туда бредя
Заросшей сорняками, но уверенной тропой,
В церквушке всё ж искомое найдя
Что порознь, рождение со свадьбою идут
И смерть, и мысли: сдалось нам на кой
Строительство особо чтимой скорлупы? Не знаю я
Затхлый амбар достоин ли чего, но тут
Средь тишины особый заключен уют.
Дом во главе угла, на тверди на земной
Где воедино слиты наши устремленья,
Были постигнуты и нареклись судьбой.
И этому не претерпеть старенья,
Покуда будут те, в ком может заключиться
Духовный голод, обозначенный собой
И к здешней почве тяготея вдруг,
На ней мудрее должно становиться,
Коль вдоволь мертвецов лежит вокруг.
Once I am sure there's nothing going on
I step inside, letting the door thud shut.
Another church: matting, seats, and stone,
And little books; sprawlings of flowers, cut
For Sunday, brownish now; some brass and stuff
Up at the holy end; the small neat organ;
And a tense, musty, unignorable silence,
Brewed God knows how long. Hatless, I take off
My cycle-clips in awkward reverence,
Move forward, run my hand around the font.
From where I stand, the roof looks almost new —
Cleaned, or restored? Someone would know: I don't.
Mounting the lectern, I peruse a few
Hectoring large-scale verses, and pronounce
'Here endeth' much more loudly than I'd meant.
The echoes snigger briefly. Back at the door
I sign the book, donate an Irish sixpence,
Reflect the place was not worth stopping for.
Yet stop I did: in fact I often do,
And always end much at a loss like this,
Wondering what to look for; wondering, too,
When churches will fall completely out of use
What we shall turn them into, if we shall keep
A few cathedrals chronically on show,
Their parchment, plate and pyx in locked cases,
And let the rest rent-free to rain and sheep.
Shall we avoid them as unlucky places?
Or, after dark, will dubious women come
To make their children touch a particular stone;
Pick simples for a cancer; or on some
Advised night see walking a dead one?
Power of some sort or other will go on
In games, in riddles, seemingly at random;
But superstition, like belief, must die,
And what remains when disbelief has gone?
Grass, weedy pavement, brambles, buttress, sky,
A shape less recognisable each week,
A purpose more obscure. I wonder who
Will be the last, the very last, to seek
This place for what it was; one of the crew
That tap and jot and know what rood-lofts were?
Some ruin-bibber, randy for antique,
Or Christmas-addict, counting on a whiff
Of gown-and-bands and organ-pipes and myrrh?
Or will he be my representative,
Bored, uninformed, knowing the ghostly silt
Dispersed, yet tending to this cross of ground
Through suburb scrub because it held unspilt
So long and equably what since is found
Only in separation — marriage, and birth,
And death, and thoughts of these — for which was built
This special shell? For, though I've no idea
What this accoutred frowsty barn is worth,
It pleases me to stand in silence here;
A serious house on serious earth it is,
In whose blent air all our compulsions meet,
Are recognised, and robed as destinies.
And that much never can be obsolete,
Since someone will forever be surprising
A hunger in himself to be more serious,
And gravitating with it to this ground,
Which, he once heard, was proper to grow wise in,
If only that so many dead lie round.