ПРОСТАЯ МЫСЛЬ
Простая мысль – когда бы ты хотел жить:
Сейчас или в будущем?
Я бы хотел жить в прошлом,
Потому что в будущем мы все умрём –
Мама, друзья и наконец – я,
А в прошлом мы все живы
И никогда не умираем –
Вечная жизнь.
АПРЕЛЬ
Расклейщик луж – афиш,
полузабытый ветренник,
событие лови ж!
Сегодня город в ветре ник!
Над кменной ретортой
грачей весть – знак,
что в улицах – аортах
пульсирует весна.
Так от Кремля к Скабе
рушаться каскады
мокрых голубей
на клавиши фасадов.
апр. 67
_________________________________
Скоба – район в Нижнем Новгороде.
ГОРОД
1
Хирургической лампой
Отключена
Мреет в небе ослабнув
Гордская луна.
От наркоза ночного
В голове его муть,
Нашатырное слово
Дали в склянке ему,
И в монгольские скулы
Как кончик ножа
Входит нерв – перулок
И тоска – госпожа.
2
Свет ложится на крыши
Бледный как простыня,
И никто здесь не слышит
Ни его, ни меня.
Он таращится мокрый
От упавшей росы
Вечной выкрашен охрой
До карнизов косых.
3
Сухожилия улиц
Проступают из тьмы,
Как губу облизнули –
Брезжат мост и холмы.
Подбирают церковки
Первый лучик с реки
И несут как торговки
В узелочках тугих.
4
Здесь хворают подвалы
И желты сквозняки
И желтеют кварталов
Голубые виски.
Ночь уносит как спицы
Две последних звезды
И голодные птицы
Верещат у воды,
Где он мокрой щекою
Утопает в песке,
Волчьим голосом воя –
Гудком на Оке.
1968
ЛОРКА
1
Цыган пришё по дороге
В город седым и старым,
Он позвал на пороге
Одинокий голос гитары.
Голос не отзовётся –
Ответит тихая площадь:
- Старик, она теперь с солнцем –
Пойди поищи их в роще.
2
Солнце ушло по травам
Засухой месяц томимым,
Цветом оно – отрава
Из перстня с кровавым рубином.
Оно полюбило гитару,
Чьё тело гибкое пело –
Она его встретив стала
Горстской сухого пепла.
3
Цыган сговорился с другими –
Он посулил немного –
С горла её – кораллы –
С груди его – крестик новый.
Дружеи за спиной цыгана
Почти не слышно шагали
И пьные шли обратно,
И ниткой кораллов играли.
4
Ночью над белой башней
Прибита звезой луна –
Она с тоской всегдашней
Смотрела с речного дна.
Ночью над отраженьем
Убитой звездой луны
Он плакал в колени
Неба и тишины.
5
Ночью они бежали
По синим и красным крышам –
За ними гнались кинжалы
И были от крови рыжи.
Ночью они заснули
Под ресницами серны
___________________________________
___________________________________
В горлышках таллинских улиц
Утро выдалось серым.
2 авг. 1969
ЛЕС
Он роняет усохшие иглы,
Мутноватые капли смолы,
Но его ещё смерть не настигла,
Хоть от солца слезятся стволы.
Корни сдавлены хвоей до хруста
И под ней прнизали песок,
Чтоб до лап перепутанных густо
Выдать жизнью пропитанный сок.
Воздух свеж и предельно прозрачен,
Словно из лесу выкинут вон –
Исполином седым и незрячим
В синеву оступается он.
Свист синиц – вдалеке кукованье,
Взгляд от неба не оторвать,
И врастает впервые в сознанье,
Шекотя мне затылок трава.
Мне пять лет, брату десять, он близко,
Мы подстриженв оба под «ноль»,
Нашим шишкам на лобиках чистых
В фотографиях быть суждено.
Нас зовут. Мы идём к аппарату.
Мне сказали: – В горшочке птенец! -
Где ты спрятался? Так мне и надо,
Чтоб увидеть тебя наконец.
Меж щелчками там что-то случалось,
Без него, но дышалось едва.
Это памяти твёрдой начало –
Лес, птенец и по-пояс – трава.
1967 - 1973
ДОЖДЬ
Ю. Смолину
Сады – сады осенние –
Дощатые постройки –
Насколько хваити зрения –
Ряды домишек бойких.
Ненадого поселены
Мы были в цартво лета,
Где синь синела с зеленью
Весь день-деньской с рассвета.
Но огненными стаями
Листва расшиблась оземь,
И тучи горностями
Легли на плечи сосен.
Но дождик колобродивший
Бессмысленно и пресно
Ввинтлся будто пробочник
В расхлябанную местность.
Он в глину сверху плюхнулся,
И пузыри пуская
В окошки тенью угольной
Замызгал, полоскаясь.
Мы выходили в сумерки
В талдычившие капли,
В них звуки леса умерли
И руки наши зябли.
По почве носом хлюпавшей
Скользили наши ноги
И дни из лета лучшие
Мерцали по дороге.
окт. 1973
ВЕТЕР В ГОРОДЕ
Ветер в полнолунье –
Только ветер!
Полоумный! Он с плясуньей –
Смертью.
Отчего он в траурных
Одеждах,
Как ведомый в Тауэр
Мятежник?
Если он опутан
Звёздной сетью,
Он погибнет утром
На рассвете.
Оттого
Тень траурная глуше
Что его
Петля бульваров душит.
1968
НОЧЬ ПРОШЛА
Ночь прошла как время слёз,
Костенело улиц тело,
Свет витрин их целовал взасос –
Жёлтый свет на белом,
Зазвенел как бубкн мост –
И вода звенела.
июнь 1969
ЖИЗНЬ
Диктует жизнь не строчки эпоса,
Но перечень людей и дат –
Пустое сборище нелепостей
Тебе – в «поэты кандидат».
Сегодня ворошу прошедшее –
По сентябрям назад бреду.
Что жизнь моя – ты сумасшедшего
Роман проболтанный в бреду.
Анализировать, прикидывать –
Там отпустить, здесь подтянуть –
Не то ли что времён Давидовых
Переиначивать страну?
8 марта 1970
Я ЗАБЫЛ
Я забыл этот чёрный вагон,
Смрадной лестницы хрип и одышку,
Паутинную темень окон
И каморку – пустышку.
И пушинку – белёсую тень,
Ледяной полусумрак рассвета,
И как там разгорается день,
Возвращая лицо силуэту.
3 янв. 1973
МИР
1
Мимозою стыдливой
По улицам снежок –
Коснётся сапожок –
И след синеет сливой.
Мы канем в белизну
Как крыши – липы – камни.
Сырыми языками
Следы снега слизнут.
Соскочит прядь со лба
На снег щеки куницей –
И птцами ресницы
К моим летят губам,
И закружиться вдруг
Над улицею белой
Свод наба чище мела
И белый мир вокруг.
Кружитесь небеса –
Высокие собратья –
Валитесь нам в глаза –
Влезайте к нам в объятья.
2
Побелен мир до пёрышек лебяжьих,
Куда не взглянешь – та же белизна,
Захлопать крыльями пейзажу,
Да взмыть от нашего окна,
А то зима крутя проворно спицы
Вморозит все начала и концы
В ледовый ком, в котором сладко спится –
В клубок из сна и снеговой пыльцы.
2 окт. 1970
СНЕГ
Всё снег чего-то ищет
В холодных подворотнях,
Бредёт во след как сыщик:
- Чего-б не проворонить.
По переулкам шарит,
Летит к домам вплотную,
К трамваю на Ошаре:
- Я вам перезимую!
Снимает отпечатки
Следов, потянет носом
И мчит во все лопатки
Во тьму от нас с доносом.
24 дек. 1970
МОНОЛОГ
Призови меня, Господи, ибо устал я.
Лучше Ад, мой Господь, лучше – сеча.
Опротивело всё что осталось,
Надоело мне солце и свечи.
Лучше сжечь их – видений
Моих бирюзовые доски. О Боже!
Как черно всё вокруг, почему я один.
Отчего эти люди в злодействе так схожи.
Говорю как умею, ибо знаю –
Никто нас с Тобой не услышит,
И ничья воля злая
На Тебя этой ночью беды не накличет.
Уберёгся бы Ты,
Если б знали они о Твоих откровеньях?
Ты не верь им – злодеи они и шуты,
Даже если пред ликом Твоим преклоняют колени.
Если можешь – уйми –
Если нет – то предай – прошу Тебя, Господи, смерти!
Если б были людьми
То любовь моя, Боже, проклятий на них изречённых, усердней.
Всё, Господь, ухожу,
Я бы рад промолиться Тебе до рассвета,
Но к работе спешу,
Я приду к Тебе ночью, не сетуй.
дек. 1972
ТРАМВАЙ
(Раек)
"...бег свой продолжали трамы
уже при социализме..."
В. Маяковский
1
Плыву в трамвае допотопном
желудку мамонта подобном.
В нём виснут ручки на ремнях,
гипнотизируя меня.
Здесь пахнет кажется мышами,
которым дуста подмешали.
Туманясь авторской слезой
ползёт трамвай в палеозой.
Ползи, родимец, в добрый путь!
Отри с своих окошек муть,
и дуст, что нам подсыпал хлюст
пусть не коснётся наших уст.
Ползёт по рельсам прямо в ад.
Мы знаем: нет пути назад.
Пусть там где нас съедят снега
в зенит торчит его дуга, –
дуга – железная кишка,
подобьем детского сачка
на рельсах траурных эпох
всегда торчит туда, где Бог.
2
Печальны лица пассажиров,
опять их ночь подсторожила,
текущая, как мёд с усов,
в окне – витрины магазинов,
а в них – зонты и мокасины,
и манекенов образины,
но всё закрыто на засов.
Отечественного производства
за стёклами толпой уродцев
вещественный крадётся мир:
– Вкусите нас, – поют сардинки:
– Купите нас, – орут ботинки, –
штаны: – Сносите нас до дыр!
А сторожа себя жалеют
и ёжатся, втянувши шеи,
а также головы в живот,
кишки их варят чёрствый ужин,
кефиру просят, злобно тужась,
втекающего в жидкий рот.
Они сидят на табуретках,
усы торчат, что у креветок,
как пиво жёлтые глаза
устремлены с немым уныньем
на тусклый бег трамвайных линий,
в трамвай, в который им нельзя.
3
Тут было тихо, как в могиле,
но некто робость пересилил
и оказался горлопан,
он был в пальто и в стельку пьян.
Простёрши руку (ишь, "лукич"),
он двинул в массу жаркий спич.
Так за отсутствием трибун
в трамвае выступил "Трибун".
– Да! Вещи страждут к нам прибиться,
в желудки наши углубиться
и наши задницы обнять.
Увы нам! Мир материальный
наш облик губит идеальный,
похабит нашу благодать.
Был пращур древний наш макака.
Счастливец! Не имел ден. знака,
а кушал манго и банан.
Он добывал огонь уныло,
вертя меж лап сучок как мыло,
добыв огня – плясал канкан.
Он без штанов и государства
имел животные мытарства,
но был свободнее чем мы,
лишь иногда, от сильной дури,
орал и плакал о культуре,
смущая древние умы.
Сыграл прогресс дурную шутку –
усладой став уму, желудку –
умножил муку и печаль.
Положим тело смог умаслить,
но кто из вас, скажите, счастлив?
Кому из вас себя не жаль?
Вдобавок он лишил нас Бога, –
сим разобщил. С тех пор дорога
у человечества к дерьму!
Простите, не избег метафор.
Там промелькнуло слово "слава".
Я не сочувствую ему.
Увы, в пропорции обратной
находится наш мир приватный
к движенью, так сказать "вперёд",
увы, ценою всех свобод.
Так выкинув из лапы ветку,
взамен приобрели мы клетку
и руку, некто утверждал,
а также – армии, границы,
вождей, тюряги и больницы,
плюс – их возведший персонал.
Но персоналу всюду плохо!
Тем паче требует эпоха,
чтоб хуже делалось ему.
Что революции конечны,
а массы попросту беспечны,
недальновидны; посему
и... ужас! Встали двое в штатском,
с оратором в объятье братском
на миг томительный слились,
протопали, ушли за двери, –
никто не ощутил потери
и странно – не запомнил лиц.
Да, с! Пассажир пока в движеньи
всех чувств и мыслей притяженьем
вперёд наполнен иль назад.
Смущён мгновенной остановкой,
не ознакомясь с обстановкой
он лишь перемещенью рад.
И поучительности пауз
я не ценил, – я помню – "...парус
в тумане моря голубом..."
плывёт, белеет, ищет бури,
а буря – эвона! – ханурик,
чья кисть под вашим локотком.
Но есть и худшая когорта –
вам друг и убеждений гордых
сидит плечом к плечу в кино,
зовёт к себе попить вино,
вас обвивает виноградом,
в глаза вам смотрит виновато,
губами источает мёд,
при встрече крепко руку жмёт,
ан, в вашем доме чай пия
вам улыбается змея.
– Имеет бедный наш "оратор"
буквализацию метафор, –
трамвайный обронил остряк.
Ему ответили: – Дурак!
И кто-то Лермонтова тему
стал излагать, как теорему
(не вслух ли, право, я шептал
под рельсов перестук и шпал)?
Зачем далёко собираться?
Извольте выйти, проораться
("...в тумане моря голубом...")
потом решётку плавя лбом,
покуда не разбит Гайд парк
имейте "бурю", харч и харк.
4
Примолкла публика в трамвае.
Провякал гимн. Околевает
стервоза – полночь в тишине.
Мне было б одному тошней.
Тут персонажи ждут меня
пока молчание храня.
Но жутко стало тишины.
Кругом одни говоруны,
и опытности вопреки
вновь развязались языки.
Женэ-премьер над ухом виснет,
мне сообщая: – В королях
по сцене бегаю, – по жизни
бреду на нищенских ролях.
5
Сидит отпетый идиот
и всем советы раздаёт!
6
Мешочница (два пуда рыла!)
в "грудях" мошну свою зарыла,
а обок – хахаль – коммерсант,
обвив одной рукой корсаж
своей подруги в знойном мленье,
другой ласкает ей колени,
и сей предмет велик как дыни.
Вот так всегда, чуть страсть нахлынет –
пьянеем, губкой ищем губку
и мнём предмету страсти юбку.
Замлел наш пылкий мусульманин,
красоток рыночных "Сусанин",
мелиоратор секс-болот,
под хваткою его суровой
цвела она волной багровой
свой защищая огород.
Ему – она: – Хошь тут не лапай!
Он – ей: – Ти жирный пэрсик, Капа!
У Ромы с Капою черты –
лотки сухой базарной пыли,
и разновесами их рты
в трамвайном воздухе застыли.
Они пленительно просты,
как велики их животы,
фигуры – точно две горы,
сердца – воздушные шары,
(как потускнела ты ma vi
утратив первый пыл любви).
7
Читаю страстные призывы:
– Товарищи! Пока вы живы
должны почувствовать позывы,
коль в вас имеется душа,
гражданской совестью дыша
купить билет за три гроша!
(Отечественному алтарю
куда алтын – я жизнь дарю!
И совесть – лучший контролёр!
Что правда – дорогой дублёр)!
Злодей какой-то у кран-стопа
навеки врезал "Зинка – ж-па"!
(В часы досуга наш народ,
как Марков "пёрышко берёт")*.
_____________________
Марков Г.М. – первый секретарь ССП; "пёрышко" – нож (жаргон).
8
Как тяжек глазу цвет багровый
стен бородавчатых кругом,
давимый жёлтым потолком,
рядами надписей лиловых,
а говорят, есть люди – совы,
быть может им и адресован
мой незатейливый рассказ,
они как призраки меж нас
под тысячами наших окон
вышагивают одиноко,
они бессонными ночами
шуршат на улицах плащами,
не спят по триста дней в году
и жизнь неведомо ведут.
Оглохни мир – они б кричали,
их взгляды полные печали
над вечным таинством их лиц
блуждают в небе вроде птиц,
под Богом теплятся свечами
и гаснут опускаясь вниз.
9
Ночной дорогой едут люди,
помалкивают, говорят,
их оловянным светом лудит
фонариков бессонный ряд.
Качаются в печали лица,
печально льются голоса,
ночного города светлица
дугой щекочет небеса.
10
Сидит непризнанный поэт,
на нём лица и шляпы нет.
В кармане светлые гроши
и тёмные карандаши.
Ему идёт бездомный вид.
Сей непонятный индивид
себе тихонько говорит:
– Огни поют, огни поют,
желтеет в комнатах уют, –
в моём убийственном краю.
Я вижу, что мой город мёртв.
Стекает с люстр по каплям мёд
читателю в открытый рот
на обнажённые резцы,
над головой бежит Янцзы, –
засахаренные мертвецы –
мы катимся по пустоте
туда, где не собрать костей –
в рай находящейся нигде
мы можем пригласить гостей.
Но выхода оттуда нет.
Туда везёт любой билет.
Там только вход. Под ним – скелет,
король – каюк и червь – валет.
Всё это там, где "никогда",
"нигде", "никто", и "никуда"
стоят как чёрные столбы
по четырём углам судьбы.
Все рельсы, рельсы всей страны,
все речи, реки, все слова,
дороги все устремлены
туда, где никнет голова.
Нам смерть удушливый кальян
подаст рукою ледяной –
упавшим на большой диван,
с отечество величиной.
Мы жизнь ужасную ведём
туда, где меркнут все огни,
мы ядовитый воздух пьём.
О, Господи! Повремени!
11
На этом месте оборвём
велеречивый монолог.
Давайте взгляд переведём
на жёлтый, грустный потолок.
Сего же автора прошу,
друзья, не смешивать со мной,
не плачу я, не голошу
над нашей доброю страной.
Её глубокий мистицизм
на исторических путях
нам очевиден как трюизм
о прянике и о плетях,
и он окрашивает жизнь
в провидческий прообраз сна, –
мы пережили мятежи,
вопросов нет и цель ясна.
Нам ничего не изменить,
так пусть нас тянут за уздцы –
за красные уздцы границ
народов мудрые отцы.
С "...весёлым ржаньем табуны..."
ужасный век пересекут,
а если нет – увидят сны,
но пробудятся в страшный суд.
Поскольку сны венчает явь –
готовы к яви и ко сну,
переплывая время вплавь –
в другую – новую страну.
12
Коллега первого поэта
(чья песенка чуть выше спета)
второй, под шляпой пирожком, –
багровый нос горит флажком,
как сто томов партийных книжек –
он дрыхнет, ничего не слыша,
в его кишках коньяк, икра,
в башке гремит "Ур-а-а! Ур-а-а!"
аплодисменты, вид блюющих,
хоров поющих, "волг" снующих...
одна его подвозит в рай,
но вдруг – врезается в трамвай
и кто-то мочит полотенце, –
он узнаёт в нём отщепенца,
целует впадины ланит
у отщепенца и... храпит,
прижав к пупку портфеля груду,
как тридцать тетрадрахм Иуда.
Жлоб этот – "крупный литератор" –
обкомовских пиров оратор,
союзных пьянок хлопотун, –
куда сегодня ветер дует
пиит сей пламенный толкует
с увенчанных гербом трибун.
Он зашибает три зарплаты:
патриотический припадок
он вызывает (симулянт),
а сей одический талант
покуда делает погоду, –
он "сахарну стругает оду",
справляючись в календаре
какой молебен на дворе.
Доход второй – как педагогу,
он послан мальчикам в подмогу
при написании стихов,
а надо пару психиатров
приставить в штат для правки строф
младых литературных кадров,
И третья – верная дорога –
(партиец, не боится Бога),
ему идёт за стук, за скок,
за пару строк (без рифм), звонок,
за шепоток, за твёрдый росчерк, –
да, милые: поэт-доносчик.
13
Вот сетка с луком и капустой,
вот сердце, где темно и пусто,
а вот – счастливый человек
задрал лицо, мечтая, вверх.
Он никого не замечает
и ножкой тоненькой качая,
он шепчет:
– Я ещё не помер.
Как душно в сумасшедшем доме!
А тут аквариум людской,
жаль нет русалочки какой.
Я так люблю с чешуйкой лунной
вино бессмертья в чаше ночи,
я пил бы с ней вселенной юность –
в тысячелетие глоточек.
Я пировал бы с ней как звёзды
двойные в космосе пируют
и Боги, как большие осы,
как мёд сбирали б поцелуи.
14
Мы в трёхкопеечном раю,
в трамвайной грусти быстротечной, –
ночь дребезжит, огни поют
и оплавляются как свечи.
Шуршит пространство рукавами,
нагревшись от словес и рук,
трамвай висит под проводами
на чёрной дырке как паук.
Так маленькие люди едут
и недержавные беседы
с собой и временем ведут,
таятся и не рапортуют,
куда сегодня ветер дует
(ах, Боже праведный!) плюют.
15
Вон та похожа на гадючку,
она шипит: – Пожалте ручку,
чтоб поцелуй напечатлеть.
– Зачем?
– От чувств, нельзя стерпеть.
Другая вкручивает тише:
– Друг мой, вы не были в Париже?
Не посещали Тюильри?
Ах не были?! Mon cher, Paris!
Пора и вам там побывать,
потосковать, поб-вать,
мансарду снять на Монпарнас,
поверьте, родина без нас
цвела, цветёт и будет цвесть –
на свете много чудных мест,
вы в худшем. Мир не квас, а спирт!
Пока стакан ваш не разбит,
стремитесь, милый друг, туда
где ваша теплится звезда.
16
Мы в Папуасии живём.
Мы укрываемся тряпьём.
Мы человечину жуём,
поэтому мы не поём.
Саван не видели, пампасов –
колючку, галифе, лампасы,
лгунов, бандюг, дикобразов
и тучи белых попугаев
явил очам двадцатый век
на берегах российских рек.
Увы, дичает человек.
17
Как сундуки стоят дома –
любуйся крышкой задарма!
18
Трамвай спешит на свой ночлег.
Минуя бледных фонарей
порог – предутреннюю немочь,
гремя трещоткою дверей
в их лица всматриваясь немо
он видит в них по три крыла,
подобных жёлтым листьям клёна,
когда их мгла обволокла –
заплакал каждый как ребёнок.
Он видит стебли длинных шей
и током налитые жилки,
и хрупкие, как у детей
или у лебедей затылки.
Он – пучеглазина – грустит
и нежностью своей ужален
он ветровым стеклом блестит,
громаден и сентиментален.
19
А мы? – Мы в коммунальном мире,
в проглушенном Москвой эфире,
в громовом: – Го-во-рит Моск-ва!
Не выключишь её, профуру,
лежит себе в знамёнах бурых –
востра – что ножик – и крива.
И наших жизней караван
по царь-гороховой пустыне
ты тащишься водою пьян
и тонешь, захлебнувшись в тине.
20
Меня измучила поездка,
как перепуталось всё в сердце:
обрывки слов, картин дорожных,
залогов, падежей предложных,
стен бородавчатых, огней...
чёрт знает чем закончить мне.
Вот едет месяц на окне,
вон – пьяный человек мычит
из лужи собственной мочи,
и рядом сталинский каратель
вчерась представленный к награде,
и дальше – мент у "воронка"
свистком усердно просверкал,
и дальше – ошалелый парень
щипает струны на гитаре,
и рыбой разевая рот
уже неслышно что орёт;
фонарь целуя на углу
поёт столяр пропив пилу,
и пивбара на Скобе
мурлычет "друг" из КГБ.
21
Пьянчуги, славный род сомнамбул!
Где ваши "баста!", "стоп!" и "амба!",
где пышность редкая речей,
где перлы ваших наблюдений –
в пробелах сладких обалдений
"vino" и "vita" рифмачей.
О пары! Пары!!! Ваши лица
плывут туда, где можно слиться,
где травка и ряды скамей
для умножения семей.
О, плешь прохожего – булыжник,
обкатанный тяжёлой жизнью,
блистающий под фонарём,
годами, как и ты, обижен
и жизнью, как баран, острижен
к загривку заблещу челом.
22
Мне жаль любви подарков томных,
забытых в миллионах комнат,
цветов засушенных и проч.,
предметов милых, побрякушек,
мне жаль красавиц и дурнушек
чьи лица размывает ночь.
Я тоже некий лик лелеял,
но наша жизнь любви длиннее
и с той, что мне внушает грусть
как с юностью я расстаюсь.
23
Как этот город архаичен,
скрывает этажи листва,
под пледом этажей горчичных
он ночью теплиться едва.
Он кости наши примет:
– Ложись, дружок, с моими,
Возможность не плоха
Продлиться в лопухах.
24
Сошли с трамвая седоки,
их громкие в ночи шаги
спешили тени растолочь –
из города сбежала ночь.
25
Свет сузился до маленьких созвездий,
потом они задули фонари,
потом бросались в темень тыщи лестниц
и шлялись в переулках до зари.
По их теням, по маршам их бессонниц
ступеньками рассыпалось тепло,
по ним скатилось розовое солнце
и за моей спиной до дома шло.
А тень моя – не больше чем игрушка –
бежала по асфальту и стене, –
я вслушивался, время слушал,
раскачивающейся во мне.
Кто это жил в краю холодном
перед приходом ледника
с пещерным говоря народом
без клинописи и языка?
Чем залечить зияющие души, –
своею кровью накормить
глубины ротовых отдушин
и раковин ушных гранит?
__________________________
июнь 1973, август 1976
ПАБАРХАТ ДЛИННЫХ ПЛАТЬЕВ
Панбархат длинных платьев,
крахмальный воротник,
пичуга на ограде
и в рамочке двойник.
Щеглята, щеголихи
где ваши голоса,
в чащобе повилики
да в крохотных лесах
которыми шагают
на службу муравьи
и тропы пролагают
в хранилища свои.
В последних переездах
меняются черты,
выносят из подъездов
посмертной красоты
бессмысленные маски
в панбархат обрядив,
бессмысленные ласки
оркестром огласив.
А после моют руки,
пьют водку и вино,
той ледяной старухе
всё это всё равно.
Она припоминает
при пламени свечи
что видела и знает
и век не поднимая
презрительно молчит.
А на Тверском бульваре
прелестный мальчик тот
букетик роз ей дарит
и к Пушкину ведёт.
ноя. 1973
ГОРОДСКОЙ КОЛЛАЖ
1
Огромный город как гараж
Мазутом пахнет и бензином –
Машины с шорохом мышиным,
С крысиным присвистом резины,
Вздымая мусор стрекозиный,
Грызут колёсами коллаж,
И сладких огоньков грильяж
Распутывает вечер синий.
Начнём его клачком газеты
Где есть портрет и мелких строк
Залитый лужей костерок.
Под заголовком «НАШ ИТОГ» –
Плевок с окурком сигареты.
Лоскут воздушного шара
Похож на маленькое ушко
Какой-то девочки дурнушки,
И здесь – вдруг сделалось ей душно,
И мигом кончилась игра –
Теперь от слёз сыра подушка.
Медяк из ветхого кармана
Посеян явно стариком,
Живущим тут-же за углом –
Он жизнь считает пустяком –
Себя – «стареющим гурманом»:
А вечерами за стаканом,
Он объясняет что гуммано
Не быть в конфликте постоянном,
Но жить как он – холостяком.
А вот стекляшка от пэнснэ
Старушки той, пенсионерки –
Той девушки – пансионерки
С зонтом и догом на стене
В горчичной рамке из фанеры –
Всё к ней ходили пионеры,
Порасспросить о старине.
2
А вот подмётка с башмака
Не принца – чудака, скитальца –
Скитался – глядя вверх – пытался
Спеть это небо в облаках,
Ножами струн кромасая пальцы.
Мне горло голосом саднил –
Всё музыкой хватал за серце –
Оно, как будто в заусенцах
С тех пор все вечера и дни,
И будто впало в несвободу,
И вспомнит – ощущает дрожь
Гусиной кожи небосвода –
Ежовый шарф – сверковый дождь.
Ему-б не тикать как часы –
А гикать в глухоту вселенной,
Где виснут дивные весы
В две чашки – для огня и тлена.
15-16 апр. 1974
БЕСТАЛАННОЕ СЧАСТЬЕ МОЁ
"Отныне мой рассудок безрадссудво".
В. Шекспир
Если б горло вам также сдавио
на пороге осеннего дня
вы б сказали - скажите на милость,
чтоб вы делали вместо меня?
Наступило моё лихолетье -
осень с неба, как к горлу комок,
к одиночесву пресной галете
приучился б, остыть если б смог,
и другие мишени для шуток
поставляла б вам жизнь в каждом дне
если б только превысил рассудок,
то что выпало чувствовать мне.
Вы улыбка печальных мелодий,
радость голосом вашим поёт,
и походкою вашей уходит
бесталанное счасть моё.
17 окт. 1974
ПОСЛАНИЯ
Зарекался от нежных посланий
хоть молчатание не по мне
если в памяти ваше сиянье,
как жемчужина в море на дне.
Ей как солцем пылает напиток
и горит золотое вино
сквозь глотки этих сладосных пыток,
тех что было снести тяжело.
Незабытая, юная радость,
ты печали мои излечи
сквозь настойку блаженства и ада
посылая со дна мне лучи.
Боже мой, до каких откровений
дохожу я, черкая в листы,
а науто весь день с пробужденья
как печально сияешь мне ты.
18 окт. 1974
НА УСТАХ ЭТИХ ДНЕЙ
На устах этих дней твоё имя,
в буквах трёх листопад и тоска,
смотрит небо глазами твоими
в вечеров сумасшедший каскад.
Дождик мышью голодной шуршащей
отражает асфальта огни,
возвращаемся к каменной чаще
переулком осенним одни.
Как растроенные рояли
облетевшие скверы во тьме
до весны замолчали в печали
и готовы как к смерти - к зиме.
Мои пальцы согрело запястье
до обиды знакомой руки,
хорошо даже это участье -
вот такие теперь пироги.
19 окт 1974
МНЕ ЗНАКОМЫ ДО БОЛИ
Мне знакомы до боли
и виски и глаза,
нежным обликом болен
будет завтра вокзал.
Перекапаю горло,
затоскую в пути,
будто так обездолен
что в петлю и "прости".
И за стуком колёсным,
замыкая глаголом
в лунном свете белёсом
губы сложаться - Оля-я.
Но никто не услышит,
я курю сигарету,
поезд мчится и дышит,
напоследок запрету.
20 окт. 1974
КОГДА-НИБУДЬ
Когда-нибудь открыв тетраку
я вспомню улицы и сквер,
и прошлое войдёт украдкой
в мой дом чрез потайную дверь.
Она откроется со скрипом
и обнажит моё лицо,
алеи в тополях и липах
и крупной клетке пальтецо.
Склонясь над буквами моими
и взглядом, следуя перу,
я вспомню как на героине
у будущего на пиру
день праздничный сиял в апреле
мы вышли на пустой откос,
глаза огромные горели
до первых высыпавших звёзд.
А память может быть повторит
что затерялось на бегу
и сблизит наши траекторьи
на том далёком берегу.
21 окт. 1974
ГОЛУБИНАЯ КНИГА
(часть первая)
1
Он чернила отпихивал,
Пил бессонницу с кровью
Капель дождика тихого
По двору и по кровле.
Он разгуливал допьяна
Переулками ночи,
Кабуки по колдобинам
Били как молточки.
А деревья кивали нам,
Словно стрым знакомым,
И звенел наковаленкой
Весь пейзаж заоконный.
Небо в тополи пролито
Поцелуями влаги,
Только хлопают по ветру
Их зелёные флаги.
Это утро колотиться
В растворёные двери
Воркованием горлицы
Расправляющей перья.
Это крыши покатые
Накренясь, как «Титаник»
За кошачьей руладою
Топят нас в мирозданьи.
Поперхнёмся пространствами –
Тронем губы губами –
Будем жить – будем здравствовать
Наравне с голубями.
Видишь – в небе полощется
Голубинная стая,
Сизокрылым полотнищем
Площадь к небу взметая.
2
Сегодня детсво года –
В нём дождь щенок слепой,
Он требует ухода
Да глаза над собой,
А только-то очнутся
От сна вдвоём двоим –
Как он уткнёстся в блюдце
На городом твоим.
3
Снег отлежал бока –
Пора кончать валятся!
Пятнают облака
В чернилах синих пальцы.
Сквозь кипы тех бумаг
Чей почерк с неба рвётся
И виснет на домах
Строфою стихотворца?
Там старый графоман,
С ума, должно быть, спрыгнув,
Засунул в свой роман
Греховный мой эпиграф!
Севильский брадобрей
Из оперного зданья –
Лети наверх скорей –
Твори кровопусканье!
И бедный старикан,
Чуть пережив леченье,
Пошлёт к чертям роман –
Чтоб истязали чтеньем.
Влюбляться в небеса
Небесная работа,
Как голубей бросать
В саднящий свист – в свободу.
весна 1973
4
У губ твоих облаком пара повис
Ресницей касаясь ресницы.
Я в выдохе таю и падаю вниз
От неба с зрачком – синицей.
Не знаю что шепчет тебе тишина –
Как ватой заложены уши...
Нас сводит-разводит и топит весна
Снежинками в маленьких лужах.
1975
(часть вторая)
1
Хрипящая ночь как больная старуха
Глотает сырой астматол фонарей
И голыми рельсами тянется к уху,
И сыплет картечью трамвайных дверей.
И дёрнутся искры как спящие рыбки –
Кондуктор уткнулась лицом в кулаки –
Уснула – и розовый месяц улыбки
Летит через сны городских волокит.
Трескучее время бесцельных открытий
И судорог улиц, спирающих грудь,
Взывающих в рёбра – в клетушку наитий –
Дорваться до сути и утром вернуть.
И в горло колотится голубем сердце
Чтоб бросится в синий колодец небес
И выцедить счастье из проливня терций –
И им наделить миллионы сердец.
А город искраплен – закапан – исчерчен –
Заляпан дождём и отброшен назад –
Он влится в лужи хмельным виночерпьем –
И окостеневает как динозавр...
2
Этот город ночами кричит о тебе –
Он тобой заболел безнадёжно и страшно.
Что с ним было б когда не полёт голубей,
Что б случилось со мной без воркующей стражи.
Он в бреду произносит пустые слова:
- Лёгкий след Ваш, целующий щёки асфальта...
От него так пьянела моя голова,
Что хотелось кртить бесконечное сальто...
Здесь согнулись мосты словно два старика –
Фонари оплывают как жёлтые свечи –
И буксиры ревут – их гудками тоска
Затевает ко мне обращённые речи.
Всё стремится к востоку, всё рвётся к нему –
Не ужится с тоской как с заразою в теле –
От перронов экспрессы сигают во тьму
И – как ящерки хвост обрубают в туннеле.
Всё уходит с приличных насиженных мест –
Вот дома потянулись в туман за домами –
Ступишь шаг – где те двери и где тот подъезд?
Отлетели, оставив порог и фундамент.
Улиц нет – лишь зияет провал –
В катаракте пространсва и я расслоился.
Что я помню – я тебя целовал –
Перед рассветом туда потащился.
Возвращался к вокзалу по свежим следам,
Как идут на места преступлений убийцы...
Билась в набережные головою вода
И кровавил рассвет наплывавшие лица.
15 июля 1973
3
Голубь в небо взлетел,
Распластался как выстрел
По белёсосой слюде,
Сплющив крылья до свиста.
Тишину оборвав
Синих вёрст возмущеньем
Воздух рвал как бурав
В напомерном круженьи.
К вожаку небосклонаи зрчку высоты
Гнали новых балконы,
Карнизы, кусты.
Неподвижно стояли
В синеве облака,
Совно блики в кристалле,
Сам не сдышишь пока.
В этом куполе светлом,
Где уколы глотков
Колом в горле от ветра
И в груди молотком.
И гляделось безбольно
Нам в небесный надсад –
В град восторгов престольный
Из прошедших досад.
Как щемило в предсердьи
Этой сини пятно
Словно не смерти –
Только небо одно,
И оно означало
В сизокрылых гонцах
Новой жизни начало
Синевой без конца.
4
Слетайтесь сизари ко мне ко мне,
Латая набеса среди камней,
Глотая пот трамваев и машин
В обвалах толп средб городских теснин.
О, сколько женщин шло по мостовым,
Конретный облик их не предтсавим.
О, сколько лиц слились в огромный ком
И тыщи глаз их тосковали в нём.
Плыла навстечу горечь в складках губ
Над кожей, драпом мехами шуб.
Сползала пудра и текло с ресниц
По их щекам и подбородкам вниз.
Текла вода по скатам желобов.
Плыла в гробу невидимом любовь –
Плыла над безучастною толпой,
И только мы увидели с тобой
Её лицо над лицами людей –
Прекрасное как лица у детей.
Пиликал скорбный дождь со всех сторон
Оркетром незаметных похорон.
Был лёгок гроб как таянье вокруг,
Но тайный свет забил из гроба вдруг.
Слепцы прозрели – стали горбуны
Как кипарисы статны и сиройны –
Хромые пошвыряли костыли
И красоту уроды обрели.
Остановились стрелки всех часов.
Все кладбища закрылись на засов.
Разверлись хляби чёрные могил
И хор восресших встал и завопил.
И тут стал синьки небосвод синей,
И не осталось в городе теней.
Бежали люди к нам и целый лес
Их рук к слепящему свеченью лез.
Я закричал: - Не трогайте любовь!
И снова дождь хлестул из облаков.
А из толпы – из тысяч рук и глаз
Взмыл птицей свет и в облаке угас.
1974
5
На устах этих дней твоё имя,
В звуках трёх листопад и тоска –
Смотрит небо глазами твоими
В вечеров сумасшедший каскад.
Как растроенные рояли
Облетевшие скверы во тьме
Музыконтов своих ратеряли,
Отпустив их к бесснежной зиме.
Начинают оркестры созведий
Петь мелодии тишины
И подобен печальной невесте
Белый лик восходящей луны.
И как светятся крыши и лужи –
И мерещится – выше парят
Лунатические их души
Под озябшей луной ноября.
Боже мой, до каких откровений
Дохожу я, марая листы,
А на утро весь день с пробужденья
Как печально сияешь мне ты.
Ты – ирония скудных мелодий,
Твоим голосом горе поёт
И походкой твоею уходит
Бессталанное счасть моё.
ноя. 1973
6
Горчичной желчи фонарей
Нет муки безысходней –
Они как сотни звонарей
Колотят в снег сегодня.
Как им не выболтать меня
С ума сводящим светом
Мои несчатья реззвоня
С ежовым этим ветром.
Не до заламыванья рук
Когда душа глаголет –
Огни тоской моей орут
С полночных колоколен.
Волками воют на углах
И – рушатся под ноги
Взирающим с участьем плах
Прохожим одиноким.
дек. 1973
ОЛЯ
О. Ч.
1
До седин ноября
пребываю один,
до седин.
двор, зима на дворе,
будто кто досадил,
досидим
до запёкшихся ссадин
на горле зари,
где твои снегири?
До рубцующих льдин
рану чёрной реки,
ты теперь нелюдим.
Фотография
память твою бередит,
ваших встреч рецидив.
Что ж, бреди
меж сугробов медвежьих хребтин –
никого впереди.
Где твои облака?
Фонарей балаган,
как она далека,
Скоро будет декабрь –
ледяной карантин
за завесой гардин, за засовом груди -
погоди.
2
Я губами поймаю
ладони твои.
Где они?
Тонет город в снегу.
Как желты в нём огни.
Где тебя он таит.
Посреди снегопада
проедет трамвай,
фаршированный сотней лиц.
Город кажется адом.
Горят слова,
будто ночью окна больниц.
А пока трамвай
въезжает на мост,
где всегда стоит пустота,
по моим шелкам
далеко от слёз
прогуляется простота.
Я шатаюсь по улицам
где тебя нет,
но толпа так полна тобой,
что когда на кого-нибудь
падает свет,
я опять ощущаю боль.
Это значит не ты!
Это значит я
превращаю тебя в снег,
полон боли свет
и слепоты
в этом городе, где тебя нет.
3
Помнишь в мае Москву,
лебедей на воде,
нас они не зовут?
Будто Золушка
бальное платье надел
этот пруд, отразивший листву.
Помнишь лица людей,
их глаза, голоса
проплывали назад мимо нас, –
я устал вспоминать
и болят глаза,
да не встать – не пустит сеанс.
Кто-то тащит по нервам,
по кости грудной
в канифольной пыли – визг,
потанцуй, побудь,
посиди со мной,
раздражённым ртом обернись.
Ах ты, ласковая ласточка,
крылья вширь?
Мои перья дыбом встают!
Подыши со мной,
дай положить
лоб на лёгкую жизнь твою.
Как цыганит скрипач,
как плачет гобой
надо мной, над тобой, над тем
кто касался
любящих рук рукой
как краями скользящих лент.
4
Сумрак, утро Москвы
заполняет экран,
нас с тобой под землёй трясёт,
складки мрамора,
люстр старомодный канкан,
и старуха сметает сор.
В восемь в клинику.
Бежим в метро!
Плачет девочка ваша в дверях.
Открывают.
О, если б узнал твой "патрон",
как тебя я терял.
Незабудки
пришлось из палаты убрать
и забыть, слишком запах саднил.
По бульварам
кружили до ночи с утра
и на Пятницкой были одни.
Там китайский запах
в диванах жил
и текла в сундучке Янцзы,
и в страну блаженных
мастер уплыл,
бросив в жёлтую воду часы.
Был он с рисовым,
бледным лицом старик,
и с косичкой смоли черней,
ночью слышался мне
его тонкий крик
в поднебесном краю теней.
5
А когда забирались
под рыжий плед,
нас укачивал лодкой дом,
ты буфетчице утром
сказала: – Балет,
и поэтому сласти потом.
На скамью к нам садились
пьянчуги, коты,
волновался миманс листвы,
приближенье почуяв
твоей красоты,
на оградах дрожали львы.
И как строг и печален
был каменный страж,
что стоял над Садовым кольцом,
когда мы проходили –
смятенье и страх
становились его лицом.
Помнишь мостик как бровь
изогнулся дугой,
дальше поле, ивняк и ручей
и у самой дороги
нашли мы другой,
где на вязах огромные гнёзда грачей...
__________________
Ах, как быстро плёнка бежит.
Кадры слиплись в сплошной свист,
еле слышимый в утренней давке.
Я смотрю на экран;
стрекочет жизнь,
как кузнечик, которого держат за лапки.
Ноябрь, 1973 г.
(часть третья)
1
Слетайтесь сизари ко мне ко мне,
Латая набеса среди камней,
Глотая пот трамваев и машин
В обвалах толп средб городских теснин.
О, сколько женщин шло по мостовым,
Конретный облик их не предтсавим.
О, сколько лиц слились в огромный ком
И тыщи глаз их тосковали в нём.
Плыла навстечу горечь в складках губ
Над кожей, драпом мехами шуб.
Сползала пудра и текло с ресниц
По их щекам и подбородкам вниз.
Текла вода по скатам желобов.
Плыла в гробу невидимом любовь –
Плыла над безучастною толпой,
И только мы увидели с тобой
Её лицо над лицами людей –
Прекрасное как лица у детей.
Пиликал скорбный дождь со всех сторон
Оркетром незаметных похорон.
Был лёгок гроб как таянье вокруг,
Но тайный свет забил из гроба вдруг.
Слепцы прозрели – стали горбуны
Как кипарисы статны и сиройны –
Хромые пошвыряли костыли
И красоту уроды обрели.
Остановились стрелки всех часов.
Все кладбища закрылись на засов.
Разверлись хляби чёрные могил
И хор восресших встал и завопил.
И тут стал синьки небосвод синей,
И не осталось в городе теней.
Бежали люди к нам и целый лес
Их рук к слепящему свеченью лез.
Я закричал: - Не трогайте любовь!
И снова дождь хлестул из облаков.
А из толпы – из тысяч рук и глаз
Взмыл птицей свет и в облаке угас.
1974
НА УСТАХ ЭТИХ ДНЕЙ ТВОЁ ИМЯ
На устах этих дней твоё имя,
В звуках трёх листопад и тоска –
Смотрит небо глазами твоими
В вечеров сумасшедший каскад.
Как растроенные рояли
Облетевшие скверы во тьме
Музыконтов своих ратеряли,
Отпустив их к бесснежной зиме.
Начинают оркестры созведий
Петь мелодии тишины
И подобен печальной невесте
Белый лик восходящей луны.
И как светятся крыши и лужи –
И мерещится – выше парят
Лунатические их души
Под озябшей луной ноября.
Боже мой, до каких откровений
Дохожу я, марая листы,
А на утро весь день с пробужденья
Как печально сияешь мне ты.
Ты – ирония скудных мелодий,
Твоим голосом горе поёт
И походкой твоею уходит
Бессталанное счасть моё.
1974
ДРУГОЙ ВЕСНОЙ
Другой весной в какой-то век
В каком-то счастьи несравненном
Пройдёт красивый человек
Над нашим тошнотворным тленом.
И «общим памятником» нам
В рост человеческий повиснет
Сырая веточка одна
В протянутых ладонях листьев.
(конец книги)
1974
ХУДОЖНИК
В. Рудакову и его «Осеннему автопортрету».
1
Я завидывал Вам,
Арестанту подрамников.
Холст от выдохов охры
Будто охал,
Подрагивал,
Напрягался как лошадь,
Вырастал из белил –
Выволакивал площадь
Из квадратной петли.
Она задыхалась
В каскадах огней,
И кривились фасады,
Рушась над ней,
Опустив отраженья
Плоских каменных лиц
В рёв её голошенья –
В горловой её свист.
Головою огромной
Нервно город качал,
С дробным каменным громом,
Фонари волоча.
Содрогаясь всем телом –
В плаще водяном,
И лицо посинело
В дожде у него.
Полыхавшие окна
В чешуе кирпичей
Были свежих ожогов –
Любви горячей.
И метались кварталы
Как пряди волос,
И в колени кидались,
Задыхаясь от слёз.
2
Было холодно жить –
В жизни шум проливной
Шли и шли этажи,
Говоря про него.
Мол – Колодник тоски,
Волочми свою тень
В переулков тиски –
В холод просынь и стен.
- По чужим пр углам.
- У людей у чужих.
- Ни двора, ни кола.
- Только «жизнь», только – пшик.
- Только так – некий «стих».
- Только лоб и – глаза.
- Жизнь не любит таких.
- Жизнь – она егоза.
Слушай, дядя – твори
Как другие рубли.
Что ты там говоришь –
Ты себя не бели.
Ты десятку как флаг
Нарисуй на стене
И живи себе так,
Как другие в стране.
Дружелюбье, дружок,
Живёт в кошельке –
В наше время наш Бог
На червонце – в руке.
Индульгенция благ –
Справа – он как печать.
Вот, любезный и флаг
Коим стоит махать.
Он немного помят –
Что ж, из тысячи уст
Его кости хрустят –
Верный, денежный хруст.
Но узрел Вас с холста
Ваш печальный двойник –
Ливень в площадь хлестал
Его бед потайных.
Он смотрел из разлук
Ваш полуночный гость,
Из холодных услуг
Ночи, вдавленной в холст.
3
Как пространтво саднит
Одиночества лёд –
Поднимай воротник –
Ливень на город льёт.
Ливень льётся на лица
Лип, роняющих листья,
Их печаль закрывая
Поцелуев вуалью.
Ливень льётся на сердце
Как напев иноверца,
И в горючем восторге
Ревут водостоки.
Ливень на город льётся –
Не пробратся без лоций
Атлантидою всплывшей –
Легче лодкой и ближе.
В полночь в небо уходит
Дном глубокий колодец –
Днём усохнет, лишь лужи
Его след обнаружат.
А пока – этой ночью
Ваш ковчег ливень мочит
И прескверное днище
Мостовая в дырищах.
4
Только этот квадрат –
Остальное не значило
До утра – до удушья утрат –
До агонии красок ложащихся начерно.
До утра Вы прикованы
Были к нему
И от комнаты
Всё отлетело во тьму.
Город канул куда-то –
За каналом исчез,
Вслед хромала ограда,
Скрипя как протез.
К тем, кто спал под защитой
Собак и замков,
В тем, кто были зашиты
В глубь кирпичных мешков.
5
Люди спали в обнимку –
Было вместе легко,
Целовавшимся в нимбах
Золотых ночников.
Тем кто света стыдился
Зажигался другой –
Он под кожей струился
Световою рекой.
Он сжимал им дыханье
Чтобы темень цвела,
Голубым полыханьем
Обдавая тела.
Груди женщин как розаны
На груди у мужчин
Были розово-фосфрны
И красны у вершин.
Губы на сердце целились –
А от серца сквозь грудь
Шли вселенные целые
Чтоб другие вдохнуть.
Чтоб секунды текучие
Обратить в озерца,
Где волнуются случаи
И живут без конца.
6
Но деревья калеки
Брели от окон
Словно члены колегий
Их похорон.
Город как перевешан.
Никого. Лишь глядит
Человек безнадежно
Из потопа один.
Снова дождь как той ночью.
Холст плывёт как ковчег
Через ливень наощупь –
Через жизнь на ночлег.
- Надо было не так. –
Бритва – вскинуты брови.
Вы смешали краплак
С выбегающей кровью.
Вы открыли ей дверццу
- Плеснись!
Сквозь сосуды на сердце –
На кисть.
- Мои краски промой –
Дай им жизни вселенье
По кратчайшей прямой
От ладони к всенной.
- Так бывает, старик,
Просто тюбики путаешь,
выжимаешь и – пшик –
легко и раскованно,
после раны залижешь,
за теми минутами
когда всё что вне творчетва
забраковано.
1974
ДЕРЕВЬЯ В ГОРОДЕ
Разбрелись по чёрным дырам
холодом исколытые,
сдёргивающие кроны, как сдирают мундиры,
дезертирующие из города
бестыжие осенние деревья
с кривыми позвоночниками и костми ревматиков –
так уползают крестьяне в клевер,
наигравшись в солдатиков.
В одной коре – в заскорузлом исподнем
они выклянчивают одежду у фонарей,
их тени ворочаются в подворотнях
у подъездов и парализованных дверей.
Их плоскостопные корни негнущемся кирзаче асфальта,
в изголовье рояться бесшумные вши созвездий,
на нарах крышь, на покатой жести, завтра,
без них задохнётся астматиком ветер.
Их сутулые спины уже минуют окраины,
когда он забьётся над упавшими ветками в припадке –
с суставным хрустом, круша водостоки, завопит, как ограбленный,
ввинчиваясь телом в тротуар по лопатки.
28 нояб. 74
ХОЛОДНЫМ УЗЕНЬКИМ СМЫЧКОМ
Холодным тоненьким смычком
Скрипел октябрь по струнам сосен
Меж подбородком и плечом
Земли и неба, стиснув, осень.
Я знал что воздух был вдали
Запястьем музыканта скомкан –
Мы видели как свет велик
По гибнущим его обломкам.
28 окт. 1974
ПО ЧЁРНОМУ
По чёрному коробку мира
Мною черкныл Бог.
Догорая
Я обожгу ему пальцы.
весна 1974
БЫЛ ВОЗДУХ
Был воздух ватный кисловатым
Под нёбом неба ощущался вкус –
А мне хотелось с синью целоватся –
Согрется солнцем сквозь заслонки уст.
Я замечал что суесловья капель
И талый снег, и этот город весь
Есть чёрная таинственная запись
О где-то там над небом неба весть.
А ты глядишь на небо странником –
Какое там оно по счёту
И кто к тебе из мирозданья
Всё тянется – всё шепчет что-то.
17 апр.1974
ДОЖДЬ
Осклизлый дождь – чуть чуть Господень
Под утро валится с небес –
Дворы в замаронном исподнем
Забились к тучам под навес.
И слышно как кряхтит с подъёма
Толпа ленивая дверей –
И осторожный шаг потёмок
У безполезных фонарей.
Зрачок прохожего щекотит
Асфальт заслякоченный вдрызг –
Он будто в выпитый колодец
Упал в опивках мутных брызг,
И жабрами – не захлебнутся ж –
Обязан обрасти сейчас,
И средь людей дышать из блюдца
Их голосов сухих дичась.
1 апр. 1974
ДНЁМ
Кто там смеётся
В комнате, где сонце
Обои не щадит и книги,
Чьи голоса
Из двери растворённой
Плывут, дробясь,
Как растворённый дым
И так же исчезают,
Оставляя
Прогорклый воздух
Одиноких вечеров.
май 1974
СМЫЧОК
Холодным узеньким смычком
Скрипел октябрь по струнам сосен
Меж подбородком и плечом
Земли и неба, стиснув, осень.
Я знал что воздух был вдали
Запястьем музыканта скомкан –
Мы видели как свет велик
По гибнущим его обломкам.
28 окт. 1974
ТЩЕТА
Тщета, тщета.
И даже любви утрата –
Тщета.
Посмотришь – и с урта
Белея дни бегут как колонада
Назад и улыбаешься слегка.
О, Господи, твердишь – да так и надо!
Рассвет и небо съели облака.
весна 1974
ДРУГОЙ ВЕСНОЙ
Другой весной в какой-то век
В каком-то счастьи несравненном
Пройдёт красивый человек
Над нашим тошнотворным тленом.
И «общим памятником» нам
В рост человеческий повиснет
Сырая веточка одна
В протянутых ладонях листьев.
1974
КАПРИЧИОС
Помоги мне тихо, молча,
этой ночью.
Молви слово - слышу гимн
мне и деревцам моим.
Кто б ты ни был, как ты нужен
ночью мне, во тьму и стужу,
сжавшей горло туже, туже.
Помоги мне - ну же - ну же!
Ночь и только судороги в глотке,
только в рёбрах сердце глохнет
и мигают в роздых звёзды,
смигивая слёзы в воздух.
Благо ты своё отплакал, забиваясь в тесный угол
от родителей и брата, сказок, кубиков и кукол.
Не расплачешься на плахе.
Лучшее из жизни - благо!
Видел как дерут рубахи.
Фарс! Ногтями впиться в кожу,
мясо вывернуть наружу
и по рожам, и по рожам!
Или что-нибудь похуже.
Непохоже? Ну и что же.
А положено уважать порядок,
ведь когда-то этим занимались
достойные люди.
Продолжатели были мельче, мельче и мельче
и путь их - мельчание, мельтешение, молчание.
Куда ты лезешь? Не терема.
Тюрьма.
Помоги мне тихо, молча,
этой ночью, ночью.
1 апр. 1974
ЕРУНДА
Карий одуванчик головы моей
в небо вымахал.
Шло облако. Летучий голландец
в клочьях снастей.
Флаг повыше!
Палуба. Качка. Ангелы.
Я разглядел их лица.
Я крикнул: - Пьянчуги,
хватит глотать денатурат вздохов,
тормозную жидкость тоски,
палитуру сумерек,
закусывать килькой созвездий.
Покажите мне вашего Бога. -
И тогда вышел Бог.
На его груди сверкал бинокль.
Из пивных бутылок была сооружена барикада.
Выстрели и всё развалиться к чёрту, в тар-тарары.
Что поделаешь, надо так надо.
Чего тут петушиться.
Нечего. И так далее, далее, далее...
2 апр. 1974
В ГУБЫ
Небо с солнцем на дворе
да весна, весна - голуба.
Загудел с утра апрель
в клювы - дудочки голубок.
Посторонние дома
ближе братьев стали,
окна их как на дыбах
ускакали в дали.
Капли, капанье, свирель,
гомон птиц и лужи.
Нападай апрельский хмель
хватит бить баклуши.
Льдом по требам прямо с крыш
грохотом и лязгом
ты весь город удивишь,
привыкай же к встряскам.
Спать? Какое тут - гулять!
Улицы - голубы.
Слышать небо и лабать,
прямо в губы, в губы.
3 апр. 1974
ВЕСНА
Весна отмывает глаза
одинокой тоске и любви,
и счастливое сердце стучит
так светло, что нельзя различать
сердце и солнце.
4 апр. 1974
МАЛЕНЬКИЙ ПАЯЦ
Этот маленький злобный паяц
невозможно с собой изолгался,
упиваясь собой и таясь,
он костюм надевает и галстук
завязал широченным узлом,
и надменную скочивши мину
словно стёр он с лица рукавом
смотрит вниз на красотку - машину.
Вот он выпятил грудь и губу
и по улице узкой затопал,
вот он движется, он не в гробу,
но так зырят сквозь веки из гроба.
Вот идёт он - страны патриот!
вот хозяин и где тут крамола?
Человек - не наоборот,
ах, ты Господи! наш идеолог!
За десятком картоннейших фраз
человек про себя затаился,
нет лица - лимитация глаз,
он прекраснейше притаился.
Как он буен и как он остёр!
Как он весел с "друзьями" в попойке!
А в глазах - в каждом глазе боксёр -
два боксёра в глухой бронебойке.
Всё положено только на то
чтоб пробить себе лично карьеру,
и его не посмеет никто
упрекать - всё отмерено в меру.
Но губа выпирает вперёд
и застыла надменная маска.
Поглядите-ка, как он идёт!
О, проклятье! Что значит закваска.
5 апр. 1974
ЗАВАЛ
Какая, о Боже, какая тоска,
весь изболелся любовью,
счастья не отыскал -
существованье воловье,
полный, крутой завал.
6 апр. 1974
Я В ЮНОСТИ ТВОЕЙ
Я в юности твоей навек
долёкий мой, мой лёгкий человек,
как ласточка, как ласковая птица,
как тень твоя на лестницах весны,
мне ластиться, ласкаться и ложиться
листвой к твоим шагам и небом в сны.
На левой стороне груди - левобережье
и лавой рвуться рельсы на восток,
рывок - и сердце сдержит
стучащий стыками восторг,
и в небе засветиться фитилёк.
7 апр. 1974
ЖИЗНЬ
Жизнь - зелёные слова.
Жизнь - сухой листвы молва.
Жизнь - не день, не ночь, но век.
Тонут в омутах сонных век
лицо твоё, польцы твои, волосы твои
в бешенном ритме - в бытии.
8 апр. 1974
МЫ КУДА-ТО ПЛЫВЁМ
Мы куда-то плывём, плывём и плывём
на большом как Земля корабле.
Мы не видим друг друга, мы не вдвоём.
Помнишь как справлялись с житьём?
Помнишь как жини слились с бытиём?
Помнишь - мы одни на Земле?
Мы живём на одном, одном корабле,
но не видим друг друга, мы плывём и плывём.
8 апр. 1974
БОЖЕ МОЙ, БОЖЕ МОЙ, ЭТО НЕБО ГУДИТ
Боже мой, боже мой, это небо гудит,
или это во мне, или это в груди?
Или слышу как сердце стучит в земле,
как машина заходиться на корабле.
Миллионы кают, миллионы кают
нас по разным пределам с тобой рассуют
на громаднейшем корабле,
мы плывём - мы плывём на огромной Земле.
По двадцатому веку
хватит бегать,
давай с юностью попрощаемся,
мы в поледний раз в ней помещаемся.
9 апр. 1974
ЭЙ, ГРАЧ
Эй, грач! привет, бродяга.
Натягивай гортань!
Кропи хмельною брагой,
катай!
Земля растёт как тесто
с прилёта твоего,
снег очищает место,
настроен боего
весь этот дивный город,
дома стоят - штыки -
и капает за ворот
и дали далеки.
9 апр. 1974
Я ПЕРМОГ ЭТО СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Я перемог это смутное время
Скорых расправ зимы,
Как нищий вошедший в кремнистый кремль
С синицей на дне сумы.
Бил ветер в бойницы косматым уродом
С растресканным в мясо лицом,
Но пела синица – и я – я был лордом,
Потягивающим винцо.
Я перемешивал звуки как угли
В камине греющем грудь,
И небо над нами снимало угол,
Где угаром седела грусть.
А город ко мне приходил и грелся,
Красные пальцы на сердце клал
И блаженно жмурясь, шептал что я спелся
С птицей – а птицу я где-то украл.
Что я последний на свете нищий,
Лентяй и бродяга и под забором умру,
Птица моя до весны не просвищет,
Мы будем клевать лебеду и кору.
Тогда мы совсем пргоняли город
- Пусть убирается ко всем чертям!
Если сегодня был голод –
Мы вспоминали «вчера».
Иногда мы поступали просто:
Синица садилась дыму на хвост,
И добывала немного проса –
Промёзшего проса звёзд.
Потом я увдел февраль – стемянка –
Просто лесенка, приставленная к стене,
А весна –такая же чужестранка,
Она из окна улыбается мне!
Я пришёл к ней с озябшей синицей
В детство фиалок и лепет трав,
В капельные радуги на зелёных ресницах
Вавилона скворешен и птичьих прав.
1975
Я БЫ НЕ ПОМЕШАЛ ВАМ
Я бы не помешал Вам.
Мне бы хотелось
Побыть облачком пара
У Ваших губ,
И каждый Ваш выдох,
И слово б летело
Сквозь моё тело
Вглубь моего неба.
февр. 1975
Я ВЕЧЕРОМ
Я вечером по городу бродил
И город в нём другой вообразил.
На майском лепестке моих чудачеств
Стоял он как стеклянный одуванчик
Сверкающих кварталов лепестки
На кладбище моей тоски,
Не мучащей, как ручеёк пртекшей,
Зарытой в землю памяти калекшей.
Я с этой стороны не отличу
Слова то слов, дыхание от речи,
Слуг от хозяев, замки от лачуг,
Отечество от тысячи отечесв.
Ведь я другой – я перекроен в свет
Уже несуществующий отдельно
От солнц и долгих-долгих лет
Самой вселенной беспредельной.
16 мая 1975
ЛИСТЬЯ
1
Я не скоро забуду
Шум листвы на ветру,
В парке листья всей грудой
Отдаються костру.
Их гребёт прямо в пламя
Инквизитор рябой,
Костыляет грблями
И швыряет ногой.
Этот горький напиток
Он глатает в огне –
Наслаждене пыткой
Будто градус в вине.
Наслаждение смертью
Хоть и мучит глаза
Никого здесь не сердит –
Осень – холодно – зал –
Здесь громаден как поле
И костёр на ветру
Жгёт пространсво как поезд:
- Я, конечно, допру!
Вот со старой страницы
Льётсяя свет восковой
Листьев, осени – снится –
Кто-то машет рукой
И уходит и тихо
Бьют часы на стене –
Восемь, что я как жихарь
Делал долго во сне?
Где я был? не припомню,
Что я делал сейчас?
Жизнь пройдёт, что-то кроме
Загорается в нас.
2
Льётся свет со страницы –
Листьв свет восковой –
Мне по прежнему снится
В тишине городской.
3
Город как Квазимодо
Чтб не спятить с ума
Безутешную морду
Скнул в мокрый туман.
От наркоза ночного
В голове его муть,
Нашатырное слово
Дали в скляке ему.
У меня переулок
Словно нерв лицевой,
А монголькие скулы –
Это дело его.
4
Хирургической лампой
Отключена,
В небе мреет ослабнув
Городская луна.
И в могльские скулы
Как кончик ножа
Входит нерв-переулок
Да тоска – госпожа.
5
За спиной шевельнулись
Дома и холмы,
Сухожилия улиц
Проступили из тьмы.
Он шершавой щекою
Тонет в мокром песке,
Волчьим голосом воя –
Гудком на Оке.
1975
КАК СТРАННО
Как странно что мы в городе одном,
Ведром дывяым он стоит вверх дном
Бог знает кем на жителей наброшен
И горожан как горсть сухих горошин
Перетрясает времени рука,
Как пахнет человечиной труха.
16 мая 1975
ВСЕМ ПОЮЩИМ С ГОЛОДУХИ
Всем поющим с голодухи
Посылаю семь поклонов.
Я лежу на раскладухе
На оттянутых пружинах.
Мне сегодня объяснили,
Что дышу я незаконно
Горним воздухом милиции
№87
В нашей радосной столице,
И в обязанность вменили
Поселиться за границей
Територии милицьи
№87.
Во дворце у них я видел
В кабинете человека,
Человека не увидел
В этом самом человеке.
Его звали Чернобровкин
(Там в кридоре есть таблички:
Чернобровкин, Черноглазов,
Чернозубов и Царапкин).
Все они – богатыри!
Кажный важно говорит!
Кажный кушает обед!
Кажный смотрит телевизор!
Получает 100 газет!
И, само собой прописан,
Там где кушает обед
Уже очень много лет!
Все болшие молодцы!
Охраняют сплошь законы!
Кои дали нам Отцы
Из заботы непреклонной!
Если вы узнать хотите
Сколько... скажем... есть баранов?
Открывайте и глядите
В важном опусе амбарном...
Чеовек? Статья другая.
Сколько, скажем, человеков?
Посчитайте за рога их
В книге столь же важной некой.
Где миграция какая,
Ящур с кем, сыграл кто в ящик,
Фолиант свой открывая
Враз в нём истину обрящешь.
Кто из них еврей иль аспид,
Кто прекрасен – значит русский,
Вписанно туда и в паспорт
Тушью и не по-францзки.
Одного меня не могут
Тушью чёрненькой вписать,
И грызут меня как ноготь
Все четыре молодца.
А живу я у колонны
В честь побед над нищетою –
Мол, рабы в тоске зелёной
Её срущили навек.
К нищете другой привыкнув
Спят рабы
Мильон к мильёну –
Власть рабов стоит колонной
(Власти – точно не рабы)
Приложившись к ней щекою,
На подстилке из судьбы,
Червяком спит человек –
Голый, бедный человек.
11 мая 1975
ОТРЕСКОЧУТ КУЗНЕЧКИ В ТРАВЕ
Отстрескочут кузнечки в траве,
Облетевшие скроются листья –
Мы замрём у зимы в рукаве
В старом доме с окраскою лисьей.
В этой каменной шубе в шесть этажей,
Провонявшей морозом и нафталином
Стынет чай с нетонущей в чашке малиной
И словами: - Двенадцать уже. -
Смолкнет дом. На ночь краны закроют.
И паркетами черти пойдут,
Засипят – загорланят – завоют –
И копытами сны разнесут,
И кудлатые ведьмы в снегу прянут к окнам,
Фонарями как мелом исчертят стекло
И вобрав полметели надуются – лопнут,
Чтобы нас до скончания дней замело.
А в часах оборвутся пржины и цепи –
Тут бессонница влезет на простынь ко мне,
От зажегшейся лампы метнётся – ослепнет –
И наощупь уйдёт, день почуяв в окне.
27 авг. 1975
СУДЬБА
Я знаю, несовременно
Петь романсы Луне
По которой ходили люди,
Много нелепей
Бить поэтов в стране
Где их не любят,
И ещё смешней –
Никуда
Никогда от ней не деться,
И топтаться всегда
На одном островке –
На сердце.
26 авг. 1975
ЗИМА С СИНИЦЕЙ
Я перемог это смутное время
Скорых расправ зимы,
Как нищий вошедший в кремнистый кремль
С синицей на дне сумы.
Бил ветер в бойницы косматым уродом
С растресканным в мясо лицом –
Но пела синица – и я – я был лордом,
Потягивающим винцо.
Я перемешивал звуки как угли
В камине греющем грудь,
И небо над нами снимало угол,
Где угаром седела грусть.
А город ко мне приходил и грелся –
Красные пальцы на сердце клал –
И блаженно жмурясь, шептал что я спелся
С птицей – а птицу - где-то украл.
Что я последний на свете нищий –
Лентяй и бродяга и под забором умру.
Птица моя до весны не просвищет,
Мы будем клевать лебеду и кору.
Тогда мы совсем пргоняли город:
- Пусть убирается ко всем чертям! -
Если сегодня был голод –
Мы вспоминали «вчера».
Иногда мы поступали совсем просто:
Синица садилась дыму на хвост,
И добывала немного проса –
Промёзшего проса звёзд.
Потом я увдел февраль – стемянка –
Просто лесенка, приставленная к зелёной стене,
А весна –такая же чужестранка,
И она из окна улыбается мне!
Я пришёл к ней с озябшей синицей
В детство фиалок и лепет трав,
В капельные радуги на зелёных ресницах
Вавилона скворешен и птичьих прав.
1975
Я ВЕЧРОМ ПО ГОРОДУ БРОДИЛ
Я вечером по городу бродил
И город в нём другой вообразил.
На майском лепестке моих чудачеств
Стоял он как стеклянный одуванчик,
Сверкающих кварталов лепестки
На кладбище моей тоски,
Не мучащей, как ручеёк пртекшей,
Зарытой в землю памяти калекшей.
Я с этой стороны не отличу
Слова от слов, дыхание от речи,
Слуг от хозяев, замков от лачуг,
Отечество от тысячи отечесв.
Ведь я другой – я перекроен в свет
Уже несуществующий отдельно
От солнц и долгих-долгих лет
Самой вселенной беспредельной.
16 мая 1975
КАК СТРАННО ЧТО МЫ В ГОРОДЕ ОДНОМ
Как странно что мы в городе одном –
Ведром дырявым он стоит вверх дном
Бог знает кем на жителей наброшен
И горожан как горсть сухих горошин
Перебирает времени рука
И пахнет человечиной труха.
16 мая 1975
НЕМНОГО СВЕТА
Немного света, день ещё не начат.
Ночные окна в сумраке маячат.
Знобящих улиц нагота странна.
Позвольте вам представить: Сатана!
Нет – сатанёнок входит в преулок.
Как звук шагов его тягуч и гулок.
Но глохнет грубый грохот каблуков –
Цок-цок и стих, и был таков.
Не слышали, как в городе пустом
Грохочет жестью театральный гром
И содрогает спящие дома,
Как жмётся к свету зябнущая тьма
И ластится, как площалная девка,
Монетным звоном кончится их спевка
Под воркованье сонных голубей.
Но сладок холод облачных зыбей,
Развёрстых над бормочущими снами,
А те, как музыканты в яме,
Всё канителятся и оправляют фраки,
Рассказывают городские враки,
Подтягивают струны не спеша
И ждут на пальцы бледные дыша.
Скрипит театрик жизни городской –
Глядят афиши с сумрачной тоской,
Напялив буквы узкие как маски
На лица, не живущие без краски,
И щёки их румянами горят.
На улицах бумажный маскарад:
Танцуют пачки из под сигарет,
Танцует «честный» батальон газет,
Билеты на различные сеансы.
Пожалте к нам на зрелища и танцы.
Но крепнет свет, холодный ветер вмиг
Влетает в сквер, а там толпа немых,
Желтеющих, желавших объяснится,
Деревьев ожидавших, поясницы
Их распрямились, потекли в просторы
Лавины шелестящих разговоров
Огромных рук, облепленных листвой,
Шумящей над разбуженой Москвой,
Вдруг загалдевшей с мостовых до крыш,
Где ты не слыша эха, говоришь.
осень 1975
ДРУГ ЗА ДРУГА - СЛОВНО ЗА СОЛОМИНКУ
Друг за друга – словно за соломинку,
Каждый вдох с тобой последним кажется,
Будто сердце молотком изломано,
Будто смерть явилась к нам нестрашная.
Ночью мы с тобой берёмся за руки
И по свалке памяти скитаемся,
Мы с тобой совсем ещё не старые,
А в воспоминаньях задыхаемся.
Вот вокзалы наши как оборваши
Закопались в придорожном мусоре,
Мимо них бегут по свету поручни
И окошки, и окошки тусклые.
Поцелуи точно корки зачерствешие
В их бродяжьих сумках и запазухах,
Так давай же горе наше чествовать,
Пить тоску и умирать запаздывать.
Будем жизнь как медный грош подкидвыть –
На какую загадаешь сторону,
Я таких как ты ещё не видывал
В паре с сумасшедшим вороном.
16 марта 1975
ВЕЧЕРАМИ ТЫ ВИДИШЬ - ВЕТЕР
Вечерами ты видидишь – ветер
Акробатом висит на зубах,
Он сорвётся и листья пометит
Деревянною смертью судьба.
И скукожившись как ладоши
От мороза у мервецов
Они будут боятся кожи
Зимних жёстких как кость ветров.
1975
СТАРИК
Человек – лицо как стёганое одеяло –
ромбические морщины вокруг сомкнутого рта,
упокоивший жизнь на бесконечно малых
величинах – в пределах ста
шагов от двери подъезда до кулинарии,
исключая общественный транспорт – включая ближний сквер,
страдающий приступами подагры, гипертонии,
перестрадавший парой противостоящих вер;
сделавший старческой ручкой Господу и товарищу Марксу,
всем их толкователям, усопшей жене,
кусок жизни, отдавший Марсу,
гостевавшему пятилетку в родной стране,
переходящий улицу на любой сигнал светофора,
не боящийся собак, сумасшедших и убийц,
если на него накинулась свора –
он не удивился б выраженью лиц,
может быть, он успел бы прикрыться обрубком правой,
замахнуться клюшкой – омерзенье – ветер и снег –
упали с носа очки – раскололось стекло – лопнула оправа –
и изжёванные губы прошептали бы: наконец.
12 мая 1975
СЕГОДНЯ ДЕНЬ СВЕТЛЕЙ ЧЕМ СВЕТ ДНЕВНОЙ
Сегодня день светлей чем свет дневной,
Он как огонь в обёртке слюдяной,
В нём кровь оранжевая ходит –
Нахохлившись большие облака
(А листья облепляют им бока)
Всей жизнью, проплывая, верховодят.
И как в тазы – синицы в небо льютса –
А там внизу – под ними крыши вьютса,
И улицы кружатся до упаду,
А яблоками падают в сады –
Таков размеренный миропорядок
Среди осенней строгой ерунды.
31 авг. 1975
ТЫ ПРОТЯНУЛА МНЕ РУКУ НАВЕКИ
Ты протянула мне руку навеки –
Веки открыла увидеть мир,
Теперь я брошен на ветер,
Делающий нас детьми.
До тебя я прожил на свете,
Садился в поезд, где-то сходил.
Время хватало меня ведьмой,
Сосать кровь груди.
Я уворачивался и смеялся,
Снашивал ботинки в двух городах,
Жизнь превращалась в двор постоялый,
А потом и постояльцев не осталось следа.
Я мучаюсь одной твоей загадкой –
Блаженным твоим и плачевным раем
И прошу время забыть закладкой
В книге которую больше не читают.
31 авг. 1975
БЫЛО НАД КАЖДЫМ ОКНО
Было над каждым окно.
В каждого заглядывало небо.
Единицам дано
Видеть и не слепнуть.
В небе витает иней,
Он настоящий –
До головы – земной –
Дальше из звёзд состоящий.
1 нояб. 1975
ПРИЕЗЖАЙ В МОСКВУ
Приезжайте в Москву глазеть на камни,
Забывать что вы – стекло.
Здесь её захватают руками,
Чтоб вам не было тяжело.
Вы найдёте окно, крышу, стены,
Сносную работу мужа, жену –
Будете молчать со своей тенью,
Потом в темноте отойдёте ко сну.
Вы позовёте себя у зеркала
На одинокое глядя лицо,
Что-то ушло – что-то померкло,
Что ж это было в конце концов?
нояб. 1975
НЕОНОВЫЕ ИСТИНЫ
Неоновые истины
Над бедными людьми,
Над крышами, над листьями
С вопросами из тьмы.
Их букв прямоугольники,
Их света краснота
На городских невольников
Румяна льют – итак
Выходим мы на улицу
Сознательно сознательны –
Корявые, сутулые –
Не те что восклицательный,
Как знаки препинания
Мы шаркаем подошвами,
Немного спотыкаемся,
Немного препирпемся
И думаем: - О, Боже мой! –
Чего мы только думаем!
Но мысли с разговорами
Не следует мешать
И захотят – нас сдунули,
И захотят – мы сор у них,
Который в этом городе
Положено сметать.
Нас скоро переделают
И всяких разных умников
Как зуб гнилой из города
Клещами удалят,
И толпы поределые
Без этих разных умыслов
С признательными мордами
Откроют ко-му-низм!
Прогулки, ох, прогулочки,
Кривые переулочки –
Кривые позвоночники
У разных гордых дел,
Стоят бойцы кулачные
Над человечьим улием
И скоро эти буковки
Положат нам предел.
И застегнут все пуговки,
И захлестнут все петельки,
И будет, верно, туго мне
Без буковок в окне.
Смотрю в окно на буковки,
Растёгиваю пуговки
И «Правду» взяв я топаю
По делу кой-куда.
1975
КАПЕЛЬ
Как звенит синий таз небес,
Он синей миллиона глаз –
Как дракон город тысячеглав,
И всё равно – балбесом балбес.
Как капризный ребёнок упрям,
Разевает гребёнкой рот,
Всей ордой оврагов и ям,
Площадей и окон орёт.
Малолетний ты дурачёк,
Накормить тебя калачём?
Дать тебе из синих небес
Этот тающий леденец?
Или песенку просвистеть
На щекотный смешной мотив,
Как убилась старуха-смерть
Себе шею перекусив?
Или мелкий народец луж
Подружить с тобой, и воды
Перелить в тебя? в Мулен-Руж
Можно встреть твои следы.
9 марта 1975
Я ГЛОХНУ
Я глохну, я глохну
И даже себя я не слышу,
В закрытом окне
Заснежённые крыши,
И это вовне,
И во мне
На защёлку
Закрылась
Юность.
1975
НОЧЬЮ МНЕ СНЯТЬСЯ СТРАННЫЕ ВЕЩИ
Ночью мне снятся странные вещи –
Море взбухает и в горло мне плещет,
Я задыхаюсь и к крабам скольжу,
С ними играю и в небо гляжу –
В слабое солнце холодных глубин.
Или мне снится, я будто один
Еду куда-то в вагоне пустом,
Рот забивает пустыня песком,
И замечаю я, будто бы вдруг
Рельсы смыкаются в замкнутый круг.
Тянет вагончик пустой паровоз,
тень моя мчится у самых колёс,
и всё бледнее-бледнее она,
тоньше песчинки и вдруг – не видна,
и весь песок – луг моих заусенцев
хлынул в меня и сломал моё сердце.
ноя. 1975
ПРИКОЛИТЕ НА ГРУДЬ РОЗУ
Приколите на грудь розу
И не думате будто где-то
Кроме вашего сердца – нежность,
Кроме вашей любви – любовь,
Кроме собственных стен – стены,
Кроме собственных губ – слово,
Кроме памяти вашей – память
Где с младенчества ваши «бо-бо».
февр. 1976
МОЁ СЕРДЦЕ
Моё сердце зажжёт фитили
Всех задутых звёзд,
Как фонарщик утром уснёт
На зелёной простынке Земли.
Мне приснилось что я колодник
Ваших чёрных мыслей всех –
Я спускаюсь в себя как в колодец
И гляжу вверх.
Надо мной наклонилась сирень –
Звёзд взошла надо мной трава
И юродствует тёмный день,
Округлив зрачки как сова.
Но светила – вечности помощь –
Руки тянут из темноты
В пепелище вещего дома
Через сломанные мосты.
6 мая 1975
ПОЭЗИЯ
Поэзия быть может мысль ребёнка
Которой не нужны слова –
В её руке домашняя гребёнка,
А небо детская большая голова.
Что тыщи чувств спадающих на плечи –
Ей хочется разглаживать с зари
И голос погружать в беспамятные речи
Как реки музыки вселенной и Земли.
6 мая 1975
ГЛУБОКИЙ ОМУТ
Я в глубоком омуте остался,
На руках клубился небосвод –
Я в валах органных наглотался
Воздуха на десять лет вперёд.
Сердце дёрнулось и надорвалось
Улетать на ниточке в орган
И в груди на тыщи звёзд распалось –
Как же жить теперь мне, Иоганн?
10 мая 1975
СТАНСЫ
Как ночь глубока, голубоволоса –
Я вплетаю созвездья ей в косы
И сижу с ней до самой зари –
Звёзды с губ летят в фонри.
А на улицах – ни души –
Только ветер листвой шуршит –
Плыть в тоске по моей руке
Как сирень по ночной реке.
Я из скверов и из садов
Слышу россыпь твоих шагов –
Слышу поступь моей любви –
Хоть за платье её лови.
Жизнь моя – ты так далеко!
Как дышать без тебя легко,
Ожидая дневной свет
Из окна в немой синеве.
Я за месяцем золотым
Улечу в голубой дым
Растворяющих тело небес,
Отнимающих душу и вес.
И я стану звездой – сном –
Или голубем над окном –
Или облаком над травой –
Там где мы любили с тобой.
11 мая 1975
КАК НОЧЬ ГЛУБОКА, ГОЛУБОВОЛОСА
Как ночь глубока, голубоволоса –
Я вплетаю созвездья ей в косы
И сижу с ней до самой зари –
Звёзды с губ летят в фонри.
А на улицах – ни души –
Только ветер листвой шуршит –
Плыть в тоске по моей руке
Как сирень по ночной реке.
Я из скверов и из садов
Слышу россыпь твоих шагов –
Слышу поступь моей любви –
Хоть за платье её лови.
Жизнь моя – ты так далеко!
Как дышать без тебя легко,
Ожидая дневной свет
Из окна в немой синеве.
Я за месяцем золотым
Улечу в голубой дым
Растворяющих тело небес,
Отнимающих душу и вес.
И я стану звездой – сном –
Или голубем над окном –
Или облаком над травой –
Там где мы любили с тобой.
11 мая 1975
ЭЙ, СУМЕРЕЧНЫЙ ПЬЯНИЦА
Эй, сумеречный пьяница!
Осенний ветер – друг!
Что с нами завтра станется
Когда придёт к нам странница –
Зима – старуха вдруг.
Сегодня год потух
И небо не шелохнется –
И холод режет дух
Как шёлк свистящий ножницы
И лужи бьёт испуг.
3 сент. 1975
ЖИЗНЬ УЗКА КАК ГРОБ
Жизнь узка как гроб
В бока вдавленный –
Моцарт в жилах – кровь –
Бредёт отравленный.
На площади сердца
Скрипач – оборванец
Разобьёт скрипку о мостовую –
Он видел маэстро!
А тот итальянец
Не находит места –
Он хлопотал впустую.
весна 1976
УТРО
Как будто обернуло утро
дома бумагой папиросной,
прохожих лёгкие фигурки
скользят по улице морозной.
В засасывающих поворотах
почти прозрачны исчезают,
повёрнут небосвод на город
нетающей своей изнанкой.
Похоже нежные японцы
печальной тушью рисовали
все эти серые оконца
и звёзды на дуге трамвая,
весь этот город как игрушку,
и сверху – вянущую розу –
зимы застывший смертный ужас –
шуршащий снег и тихий воздух.
27фев. 1976
ХРАМЫ
Взъерошенные, лобастые храмы.
Грызущие клыками небо стены.
Распухшие языки колоколов
Выдранные старательными звонарями в память о вере.
Соборы играющие в золотые бирюльки.
Сопрано колоколенки.
Рёв взлетающего мужика: - Блаженный! –
Вздутые щёки жующих вечность куполов
Над развёрстым пахом входа.
Бороды язычников с провалом младенческой улыбки,
Замаранной красной кровью.
Натужная жилистая жизнь и каменные попытки
Внести стройность в нестройное.
Жизнь – короткое равновесие сумасшедшего смеха и плача юродивого.
От первого лепета к последнему хрипу.
Тысячапудовый закат – надутые жилы – лопнувшие вены неба.
Кровяной воздух расщепляющейся плахи времени.
Земля изгрызающая кости до соли.
Свинцовая полусфера воздуха,
Обещающая каждому воздать на равных –
Округлённый потолок человечнейшего из храмов –
Царство надземного коммунизма,
Опора измученного собой человечесва –
Старателно карабкающегося в небо
За новыми игрушками.
Пустышки которые сосут правительсва –
Самые злобные люди в человеческом племени,
Истребляющие войнами свои народы.
Дети до смешного повторяющие родителей.
Поголовное сходство с корманьонцем –
Раскопанным во Франции Адамом.
Бессмысленная жерва Христа
Лишь умножившая смерти.
Непридуманный станок для чтения мыслей.
Станок для печатанья книг
Всё более непригодный со времён Гутенберга –
Где его прямое предназначение?
Люди производящие «блага», обращающие их в мумии.
Коллективные пирамиды городов –
Индивидуальные – фамильные склепы коттеджей.
Погосты селений.
До смерти – после смерти –
И всегда – до жизни.
Эта жизнь сумма обстоятельтсв уничтожения себя самой.
Прозревание другого со своим именем,
Ненайденным ещё за ненадобностью
Неспелым временем.
Вычерпывание вычерпанного –
Пантомима с несуществующим ведром
И несуществующим колодцем.
Этой водой никого напоишь –
Она мертва.
Есть мим.
Бесцельностью действий он напоминает каждому каждого –
Напрасная работа мышц при стреноженом сознании.
Узел противоречий в который вплетены пальцы.
Связанные руки.
дек. 1975
НА ЛЕСТНИЦАХ ЧЁРНЫХ ВРЕМЯ СТОИТ
На лестницах чёрных время стоит
И в двери квартир не стучится,
И что-то таит над колодами плит –
Взирает на очевидцев.
Как будто топор под плечо подвязав,
Раздумывает на площадках,
Как ему позвонить и что сказать
Перед тем как кончать домочадцев.
2 мая 1976
ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ О ЖИЗНИ МОЕЙ
- Что ты знаешь о жизни моей?
- Только шорох зелёных морей,
Только шёлковый шелест рук,
Крглый имени вздох и звук.
Только вишенный –
дышащий
рот –
Только долгие дуги лиловые –
Только воздуха оборот
Обволакивающий мою голову.
7 авг. 1976
ЛИСТЬЯ
Листья как губы твои розовеют.
Небо как облик твой улетает –
Время моё зимовеет и где я –
Я узнаю когда воздух глотаю.
Наши слова, улетавшие в ветер,
Вылила площадь – аукни – пустая...
Сдвоенных мыслей – сдвинутых веток
Преплетенье расплетая.
8 авг. 1976
НА ЖЁСТКИЙ СВЕТА ОБОДОК
На жёсткий света ободок
Семь ласточек взлетели –
Летал по крышам молоток
Жестянщицкой артели.
Она латали от дождей
Гремучими листами
Сухой беспотолочный день
У нас над головами.
Сверкали спины их в поту
Как сплющенные гвозди –
Они ругались на лету
Как бы играя в кости.
Они орали с высоты
На пять дворов в округе
И гнулись парусом листы
На мачтах их фелюги.
8 авг. 1976
БЫЛ БАЛБЕСОМ, КАК ПОЛОЖЕНО, СЕРЖАНТ
Был балбесом, как положено, сержант –
Родина выдавливала в звери,
Как свои прыщи нас жал и жал
Выл и рвал машинуою мой череп.
На щеколду запирайте рот –
Вышептатся невмоготу же?
Туже зубы - туже - вброд
Каспием крови шагает ужас.
Не тони – не падай – не топи
В пузырях воздушных сердце.
Дух мой, эту духоту стерпи
И запомни накрепко до смерти.
Что там юность, жалкие слова –
Жизнь – забавница – шуми теперь – болтушка.
И когда метель завоет как сова,
Стук сапог растёт и ворот горло душит.
3 июня 1976
Я ВГЛЯДЕЛСЯ В ТЕБЯ И УВИДЕЛ ЗЕРКАЛ
Я вгляделся в тебя и увидел зеркал
Бесконечный поток – стеклянные волны –
В нём дробился – вторился – полусверкал
Целый мир – в нём не было больно.
Птицы, балконы и облака –
Зеркала вдяные воды в полнолунье,
И холодный, с лимонной печалью, бокал
Исчезли в твоих поцелуях.
Всё горело – жглось – и хотелось кричать
И звонить отраженьями как колокольчиками,
И глушить колокалами твоих: - Прощай! –
Дали скрученные змеиными кольцами.
9 авг. 1976
НЕБА СИНЕЕ ЯВЛЕНЬЕ
Неба синее явленье,
Света сонное пятно
Бродят – киснут как вино,
А деревьев поселенья
Вызывают удивленье
И стоят как наважденья,
Ветками скребя окно.
Ходят листья как бродяги –
Шелестят вокруг зрачков,
И как крошки – капли влаги
Сыплются из кулачков.
А под нами плоть их тяги –
Неподвижные стволы –
В них бегут зелёной браги
Твердокожие валы.
Пробку из большой бутылки
Выбивают на простор
Душный – юный – пяный – пылкий –
Полоумный дух из пор.
А Земля – Орфей и арфа –
Спят в обнимку на корнях.
Тишина стоит как арка –
Шевелит зелёный бархат –
Держит стебли трав в губах.
7 авг. 1976
ПОДЗЕМНАЯ РЕКА
1
В подземной реке зацветает вода,
Омывая корни трав –
Под ними плывут в темноте никуда –
Никуда подбородки задрав.
Падают яблоки на грудь земли –
Скатываются на живот –
Они как ржавые солнца вдали,
Брошенные в небосвод.
Ночной налетает вихрь темноты
И качает – качает миры –
Надземные реки текут с высоты
Обхватывать руки мои.
На нитях висят времена людей
И звенят – лишь качни –
Сколько надо родить детей
Чтоб не быть одним – шепни.
2
На разлинованные крыши
Взгляни с зелёного холма –
Из городской казны Луна –
Окно и локон бледно-рыжий.
Звезды развёрстый – резкий луч
Накрыл ночного пешехода –
В кленовых парусах журчит воздушный ключ
Над спящими во мгле землёй плывущих лодок.
3
Подземная река несёт дощатый флот
По тишине – кривая и прямая –
Под небом землянным в земллеворот –
Зачем я эти корни обнимаю?
О, если б плоть позволили мне взять –
Я мог бы жить росы щепотью –
О, только б рот мне и глаза!
О, только рта и глаз обводья!
4
Чем мне наполнить путь во мгле?
Какими мыслями навеки?
Что взять на память о тепле –
О каждом близком человеке?
Боюсь, мне будет тяжело
Снести безмовие соседа
И не иметь ни сил – ни слов –
Ни губ – ни поводов к беседам.
8 авг. 1976
НЕ ЗНАЛИ МЫ НИ УЖАСА, НИ СТРАХА
Не знали мы ни ужаса, ни страха –
Хоть нам о нём твердили все дома –
Сограждане – мы дожидались краха –
Ступеньками сходя с ума.
Под улицами хохот «великана»
Людей проснувшихся потряс –
И в схеме линий был чертёж капкана
Поставленного временем на нас.
весна 1976
МНЕ СЕГОДНЯ КАК ВАМ, ЗВЕРИ КАМНЯ, ДАНО ПРИПОДНЯТЬСЯ
Мне сегодня как вам, звери камня, дано приподнятся
И увидеть как время на когти кривые припав,
Порвывается вечно рыдать и смеятся
Мою жизнь как убитую лань растрепав.
Самый водух застыл – небосвод не дыша – цепенея
Смотрит прямо в меня, будто силится что-то сказать
И вниманье его с каждым мигом ты мучишь больнее –
О, как ломит мне страшною синью глаза!
Бесконечная боль бесконечных как ужас прсторов,
Замыкающих далью как целью себя,
И тяжёлый, как обух безмерного омута норов –
Ты заманишь и скрешься скрытность любя.
Я с тобой пропаду, попадусь наконец в твои лапы –
Только сразу сдави без остатка до соли костей,
И быть может тогда я увижу огромный и пышный как август
Ханаан твоих мук – землю радостной блажи людей.
3 мая 1976
БОЖЕ!
Боже! Сердце голубеет –
Жмётся к коже изнутри.
Что-же я за Птолеем
Мир верчу вокруг него?
Будто бы оно Земля?
Будто бы кого моля
Пощадить его центральность
В этом кружеве астральном
Где у каждого орбита
Безусловно-же своя –
И с его движеньем слитый
На немыслисмом кругу
Я по уходящим плитам
Дней таинственных бегу.
21 апр. 1976
Я МЫСЛИ В ПОРЯДОК СВОИ ПРИВЕДУ
Я мысли в порядок свои приведу –
Нестройные мысли в нестрогий порядок –
Пора бы до крови расходовать правду –
Не воду – не годы – не горло – судьбу.
А дождик – он будет поблизости – рядом –
Я с ним погуляю и скоро приду –
Я скоро устану шататся с туманом
И стану под клёном – себя подожду.
По листьям зелёным – по птицам калёным –
По жизни Верлена – по смерти Вийона
Легко-ли промолвить хоть слово дождю –
Ему – каролю – о собственной голи –
О принцах ночлежек и тюрем – вождю?
А впрочем король как голодная моль
За окнами видит ковры новой знати –
На всё наплевать им и тыщами воль
Они – как клопы – насыщаются за день.
Мой старый товарищ – мы скоро придём –
А город – как лужу – с тобой обойдём –
Весь город до нитки прмокший –
Все высшие – скисшие – мощи.
Мой родственик кровный – укройся плащом –
Поверь – это небо и мне нипочём –
Поверь – я развеюсь и только – приятель –
Поверь – наплевать на погоду и мне –
Пусть мозг прополощет в правдивом вине
По году дарящий мне Небодержатель.
10 авг. 1976
Я ТЕЛО ЧУВСТВУЮ МОЁ
Я тело чувствую моё
И попроси теперь что хочешь –
Я дам ребро – руки копьё
И голос мой из звука ночи.
Играй краями губ моих
И ядрышками яблок зрячих –
И кровью бьющей напрямик –
Червонной – стиснутой – гоячей.
12 авг. 1976
УБИВАЕМОЕ КАК ОБУХОМ
Убиваемое как обухом
Небо валится в верх и в бок –
И набухшее кровью облако
Застилает ему белок.
А ножами лучей изрезанный
Горизонт запрокинулся в верх –
И ладони его железные
Тонут в омутах сонных век.
13 авг. 1976
ДВУХКОНЕЧНЫХ ЗВЁЗД ЗАНОЗЫ
Двухконечных звёзд занозы.
Бьёт в трамвай собачий холод.
Я в стекле оттаял розу
В ворох улиц – в ворох город.
Сон булыжный – сон облыжный –
Лживых улиц локон рыжий –
Лживых улиц замыканье
Битых в зубы кулаками.
Сон облыжный с потрохами –
С окровавленой усмешкой.
Я в трамвае задыхаюсь –
Мне бежать бы, а не мешкать.
Двери наглухо закрыты.
Электичество погасло.
Где-ж он – городок с открыток?
Где Свердловки узкий галстук?
В чёрном ящике трамвая
На свистящих гнутых рельсах
Наконец я забываюсь,
Себе горло перерезав.
13 авг. 1976
КАК МИР ХОТЕЛ Я СТАЛ БЕЗВОЛЬНОЙ ВЕЩЬЮ
Как мир хотел я стал безвольной вещью –
На две мои раскрытые ладони
Садились осы – крылья их дрожали
И хоботки их в форме сапожков
Тихонько топали по линиям ладоней.
Я силился быть неподвижным –
И если б не чрезмерный вес
Я как трава сгибался бы под ветром
Ни существа при этом не спугнув.
Я понимал, что значит быть природой –
Быть не собой и в сущности – никем –
Игрушкой лёгкой лёгких насекомых –
Приливов света и отлива сил –
Уничтоженьем собственных претензий
На услуженье маленьких существ –
На исключительность свою средь равных.
Вокруг меня стояло равновесье:
Качанье трав срывало листья –
Хозяйничало маленькое солнце
И ветер по кругам своим ходил,
Играя стебельками и стволами
И сердцем цепенеющим моим.
10 сен 1976
МИР
Мир - это я и другие -
армия, лимит,
разнообразнейшая гибель,
а гимн не миф.
Родился как ввалился
в спускающийся лифт,
спал и ехал,
пронзая этажи,
я наконец с разбега
остановился - жил.
Вот я на вокзале,
на лестницах дней,
чем был занят?
Узнаваньем людей,
изживаньем страстей -
всё трудней и трудней.
Я становлюсь старым
почти без промежутка.
Подарок?
Скорее искус,
может шутка.
Я не Исус.
Зачем меня распинать?
Мои пророчесва
от одиночесва,
заскорузлая привычка,
обращаться к себе в стихотворной
или полустихотвоной форме.
Номер
помер,
а какой-то абонент
переехал на тот свет.
Фьють - и нет.
В результате отмены
полнмасштабной на пресреднюю
я расширил желанья вглубь.
Да, покойник то был глуп!
Он с котярой ест свой суп.
Сделал ручкой и - привет!
Моссовет
потерял ещё одного скромнягу, труженника,
покупателя - голубца,
потенциального отца
и пассажира общественного транспота -
ой, маета, маета, маета.
Мне надо поставить памятник -
есть этот город!
есть этот город.
Будет изображать меня,
смысл этих дней и моего рожденья.
Я буду бесконечно прозрачен,
сквозь моё изображение
вы увидите друг друга -
собственое ваше лицо.
11 сен 1976
РАНО СЕБЯ ОПЛАКАЛ
- Рано себя оплакал.
- Он жив ещё, собака!
- Но, однако.
- На что расходуется бумага?
- Сушите зад под ветром
и сохраните лес.
Читатель, вылез автор,
как новый дегустатор,
ушёл обедать и исчез.
- Он не имеет дарованья
и начинает вирши дрянью,
почище, вроде макарон.
- Не беспокойтесь. Помер он.
- Справки о смерти: Москва, число, и т. д. Подпись. Печать.
- Он у аптеки брал сегодня
две пачки папирос,
и разменял при этом сотню.
- Всё совпадает: рост, нос, цвет волос.
- Донос? Конечно-же, донос!
Донёс...
подпись.
Письма в газету:
" - Придя домой с работы
увидел я покойного соседа
в компании развратнейших девиц.
Все вместе лифтом вознеслись
туда!!! Чем этот факт нам объяснит наука?
Опубликуйте. Жду". - Ни звука.
12 сен 1976
ЧЬИ-ТО ПАЛЬЦЫ БЫСТРО ПЕРЕДЁРГИВАЮТ
Чьи-то пальцы бытро передёргивают
в красном - праздники, а будни - в черноте.
- Пощади! - Чего? Под ноготь их!
Хватит им пощады в мерзлоте.
12 сен. 1976
МОТОР
Как лодочный мотор среди реки
с утра нас город разлучает,
сто тысяч стен меж нами поднимает,
несущих вещи, окна, потолки.
Я голос твой в печали слышу,
но твоего лица и губ не вижу.
Дворы и мосты сцепились краями
На пружинах пространтсва.
Лежит в раскладушке февраль - о месяц дурных новостей.
Приходит ко мне и машет шаманство,
мне - завсегдатаю улиц, противнику всяких "вождей".
13 сен 1976
Я НЕ ЗНАЮ КАК ВАС ЗОВУТ
Я не знаю как вас зовут.
Как неторопливо плывут
над городом облака?
Как поворачивет река?
Как подтаивают льды
и плещет водой весло?
Имя к переходу на ты -
пустячный, неважный предлог.
Можно в него посмотреть,
как в зеркальце или в окно,
руки и рот согреть,
будто оно вино. 14 сен 1976
ПАСХА
Я пальцы запускаю
В улиц вороха,
А надо мной гуляют
На цирлах облака.
Мне куполами светят
Развалины церквей,
А ниже гонит ветер
Как ангелов – детей.
И тихо светят воды
Свечами на свету,
И домики – подводы
Всё неба не свезут.
13 авг 1976
ОБОБРАННЫЙ ГОРОД
Как обобранный город стоит без церквей
Сморщив серый свой тротуар,
Тыща улиц – одна другой кривей –
Как торгующийся базар.
На широкой реке, постелив постель,
Смотрит вечером – беден и тих,
А развалины всех его крепостей –
Вороха сгоревших шутих.
Разбрелись, отравившись, его толпа,
Пережрались жители вдрызг!
У него на лбу шутовской колпак
С бубенцами зелёных брызг.
27 авг 1976
НЕБА СИННЕЕ ЯВЛЕНЬЕ
Неба синее явленье,
света сонное пятно
бродят, киснут, как вино,
а деревьев поселенья
вызывают удивленье -
и стоят, как наважденье,
веточкой скребя окно.
Листья в воздухе – бродяги,
шелестят вокруг зрачков,
просыпают капли влаги
из разжатых кулачков.
А земля - Орфей и арфа
спят в обнимку на корнях.
Тишина стоит как арка,
шевеля зеленый бархат,
держит стебли трав в губах.
ЗИМНИЙ ГОРОД
Как будто обернуло утро
дома бумагой папиросной,
прохожих легкие фигурки
скользят по улице морзной,
в засасывающих поворотах
почти прозрачны - исчезают,
повернут небосвод на город
нетающей своей изнанкой.
Как будто нежные японцы
прозрачной тушью рисовали
все эти сизые оконца
и звезды на дуге трамвая,
весь этот город, как игрушку,
а сверху - вянущую розу,
свисающую с неба в ужас -
в шуршащий снег и тихий воздух.
И НАКРЫВАЕТ ЖЁЛТОЕ, БОЛЬШОЕ
И накрывает жёлтое, большое,
как лес осенний или сад
шумящий.
Это город.
Странность в нем имеется одна:
в нём жители не умирают
и улицы не знали похорон,
предместья кладбищ.
Катафалков, шествий
не видели ни дети, ни отцы.
Мосты не слышали, как плачут трубы
и флейты влажным голосом поют.
По тротуарам ходят вперемежку,
то люди, то серьёзные собаки,
то ослики, то розовые козы.
На всех углах стучат часы без стрелок
и длится день.
Покой и тишина.
Не помнят горожане звезд и ночи,
а девушки не видели луны.
Но что-же нас смущает постоянно,
течёт с запястья ледяным ручьем,
размеренно подталкивает сердце
вершить своё упрямое движенье
к какому-то унылому провалу.
Удушье надвигается, и вы -
- вы в страхе просыпаетесь мгновенно.
Ах, это вы забыли отстегнуть.
Часы суёте быстро под подушку,
а руку возвращаете под щеку -
тут жёлтое, спокойное, большое
вас обволакивает, как осенний сад,
как лес шумящий...
ТОЛЬКО СЕРЬЁЗНЫЕ ЛЮДИ ПО УЛИЦАМ МЕДЛЕННО ХОДЯТ
Только серьезные люди по улицам медленно ходят
в думах слоновьих ноги передвигая,
а несерьезные люди - щелкают в небе орешки,
а несерьезные люди на скрипках зеленых играют.
У несерьезных людей мысли в пурпурный цветочек,
в каждом кармане сверчок, а на ухе на каждом - кузнечик,
и на правой ноге несерьезной - синенький скромный носочек,
а на левой ноге несерьезной - кусочек фаты подвенечной.
Вечно у них в волосах бантики маленьких школьниц,
а на руке не часы, а представьте, - шнурок от бутылки.
Детям приходится их выгонять из песочниц,
если серьезные дети, а серьезных детей не бывает.
Только бывают серьезные дяди и тети,
целыми днями скучают они на работе,
вечером только с работы домой возвратятся
между собой начинают сейчас же ругаться.
Видят они, как идет человек несерьезный
и говорят: Он наверное водки напился, -
ну а на самом-то деле - он выпил с пряничком чаю
и пробубнил себе под нос четыре сонета Шекспира.
Эх, хорошо бы запомнить сонеты,
эх, хорошо бы не слышать советы,
эх, хорошо бы с детсадовцей мне подружиться:
супчик варить из песка и играть вечерами на скрипке.
ЗАНЯТИЯ АРИФМЕТИКОЙ
Игорю Чурдалёву
По мраморной лестнице сто миллионов шагов,
в венецианском стекле сотни кривлявшихся лиц,
не сплюсовать по этому дому кругов,
о, бесконечный полет облаков, тополиного пуха и птиц.
Помнишь камин, облицованный в корабли, -
абордажный гвалт, голландсие паруса,
плешь директора, пальцы в мелковой пыли,
дуэли на стульях и поясах.
Ужас контрольных, ищущий жертвы зрачок,
тридцати авторучек всепобеждающий скрип,
и напролет, от звонка до звонка, весь урок
неотразимая жизнь качающих листьями лип.
Лошади ходят, поет повернувший трамвай,
розовой девочки маком алеющий рот;
в пустоту улетают слова, слова,
в том направленьи, что называют "вперед".
Кто там стоит? Разве похоже, что я
видим насквозь через кладку купеческих стен
в неподвижных, непроницаемотвердых слоях
нагретого воздуха трех перемен.
МОДИЛЬЯНИ
1. ПРОВИНЦИАЛКА
Что делать женщине в Париже?
Мужчины смотрят тальи ниже,
а надо как-то жить.
Куда податься? В продавщички?
Да кто возьмёт? Загнать вещички?
В модистки поступить?
Хозяин в матовой жилетке.
Мадам, приказчики да детки.
А в мастерской тоска и гам.
Наедине с ним неприятно.
Глядит – ну точно ставит пятна
и жмётся всё к ногам.
Ну, я ушла. Потом в отеле
стирала простыни с постелей,
скребла и чистила ковры.
Крутилась целый день как белка.
Полгода плавала так мелко
среди такой муры.
Да и прибилась к живописцам,
народ чудной, чудные лица,
во всех кафе сидят.
Хоть пьяницы и оборванцы,
но что-то платят за сеансы, –
ишь тайна – голый зад!
Зато, какой народ забавный,
заносчивый и своенравный,
но вежливый вполне.
Чудно рисуют, но, похоже.
Мне нравиться, красиво всё же.
Не пропаду я с ними, Боже!
Зря говорили мне.
2. КОГДА ВИНО КРАСНО В СТАКАНЕ
Когда вино красно в стакане
и пьян художник Модильяни,
а ню простёрта на диване
и по Парижу сыпет дождь,
по мостовым и тротуарам,
предместьям, улицам, бульварам
огни подмигивают парам
и слышно шарканье калош, –
и узкий зонтик Сакре Кёра
теряется покрытый флёром –
лиловой сыростью ночной,
и в шумных дансингах танцуют,
и губки красные целуют
прелестнице очередной.
Река елозит под мостами.
Лощёный франт склонился к даме –
он пахнет пудрой и духами
и пахнет розою она;
откинет кверху вуалетку –
он замурлычет флажолетом,
так взгляд у франта фиолетов,
так шляпа у него темна,
что роза падает в объятье
и шепчет нежные проклятья,
украдена... унесена...
Париж не спит: стучит ударник.
Рыжебородый самоварник,
поляк и немец – мыловарник
играют в карты на "носы",
терзают фистулу шарманки,
дают фисташки обезьянке,
хамят танцующей цыганке
и прячут в рукавах тузы.
3. НОЧЬ
Художник пьян, как оборванец.
Под веками лиловый глянец.
К нему явился чужестранец
и завалился к ню в постель.
И кашель слышен из-за стенки,
она мычит, подняв коленки,
и гость с неё снимает пенки,
гудя, как над фиалкой шмель.
Художник спит, во сне томится,
ему какой-то город снится,
дома покрыты черепицей,
она звенит на все лады.
Он отделяется от звона,
под ним плывут каштанов кроны
и солнце смотрит из короны,
из золотой слюды.
Он видит маленькую площадь,
а на неё выходит лошадь,
за нею мим с прозрачной кожей,
уже за ним – толпа.
Он видит сквозь нагое тело
какой-то мир, как сахар белый,
и только сердце в нём алело,
как гребень петуха.
И Модильяни присмотрелся, –
он видит улочкою детства
себя, шагающего резво,
кругом знакомые дома.
С какой-то девочкой свиданье,
соединенье губ, касанье,
слова, лишённые звучанья,
как на экране синема.
И точно: плачет фортепьяно
о том, что девочка с экрана
в ряды шагнёт, и режет странно
нам зренье нагота.
Из темени он смотрит слепо:
на пахе – треугольник крепа,
незрячего кусочек неба
меж веками и нежность рта.
Вот так он завтра нарисует.
Она зачем уйти рискует?
Из этой белизны могу я
виденье удержать?
Он закричал во сне: – Останься!
Она кивнула - волны глянца
блестят как занавес, струятся,
где нет её – дрожат.
Он ринулся туда, за нею,
где, вытянув по-птичьи шею,
она, теряясь и белея,
глядела на него.
А где она? Толпа и площадь.
И перед ним – худая лошадь,
и тощий мим с мучнистой кожей
и больше – никого.
Переступает лошадь тихо.
Вдруг мим сказал, что он заика.
Толпа молчит, взирая дико.
А мим сказал, что он умрёт
п-п-ас-коль-ку он за пре-е-дставл-енья
не видел ни е-е-ды не денег
и жизнь достойную пре-е-зренья
он натощак ве-е-дёт.
И потому он помирает,
и лошадь так же помирает,
мослы её так распирают,
что слышен в шкуре треск,
он эту лошадь завещает
толпе и с миром жизнь кончает
на этой площади, отчаясь,
волочь свой жалкий крест.
Мим пал. И лошадь пала плача.
Прошёл под окнами шарманщик.
И dolce vita мчится дальше
нелепо, как во сне.
Пусть всё пройдёт, но небом смотрят
мужчина, женщина и отрок
и чужестранец – сучий потрох,
доконченный вполне.
4. НЮ
Слышишь ли, рыжеволосая ню,
твои губы Венецией вечером пахнут,
жизнь монеткою медной в волну оброню
за родной виноград твоей груди и паха.
Я люблю тебя, дымноволосая ню,
дай дыханье твоё как миндаль розоватый,
дай жасмины ладоней, я шею склоню,
я дугой изогнусь, как пророк бесноватый.
Я люблю тебя, солнцеволосая ню, –
оба неба под веками синего цвета,
я червлёною кровью в сосудах звеню,
удаляясь в твоё флорентийское лето.
Я люблю тебя, ню, в белизне лебедей
прогибай своё голое долгое тело,
не любовь в позвоночник вошла, а слепень.
Вот и слепну. Ночь становится белой.
День становится чёрным.
Жизнь комкаю, как простыню.
Голос гладок и сух, как пальцы от мела.
Отмели мои губы, моя кровь потемнела
без тебя, душноволосая ню.
Я как сдавленный мех, слух тоскою черню –
я люблю тебя, пьяноволосая ню.
ОБЛАКО ПАРА
У губ твоих облаком пара повис,
ресницей, касаясь ресницы,
я в выдохе таю и падаю вниз
от неба с зрачком – синицей.
Не знаю, что шепчет тебе тишина,
как ватой заложены уши,
нас сводит – разводит и топит весна
снежинками в маленьких лужах.
ТРИ УТРЕННИХ ОТРЫВКА
1
Немного света, день ещё не начат,
чужие окна в сумраке маячат,
знобящих улиц нагота странна,
вот только что как будто сатана
скользнул как воронёнок в переулок,
как гогот шпор его тягуч и гулок,
но глохнет грохот тяжких каблуков –
цок – цок и стих, и был таков.
Не слышали как в городе пустом
грохочет жестью театральной гром
и содрогает спящие дома?
Как жмётся к нишам зябнущая тьма
и ластится как площадная девка,
монетным звоном кончится их спевка
под воркованье сонных голубей.
Как сладок холод облачных зыбей,
плывущих над бормочущими снами,
а те как музыканты в тёмной яме
всё канителятся и оправляют фраки,
рассказывают городские враки,
подтягивают струны не спеша
и ждут, на пальцы бледные дыша.
2
Скрипит театрик жизни городской,
глядят афиши с сумрачной тоской,
напялив буквы узкие как маски
на лица, не живущие без краски,
и щёки их румянами горят.
На улицах бумажный маскарад:
танцуют пачки из-под сигарет,
газеты, чтобы завернуть обед,
билеты на различные сеансы.
Все любят вальс – пожалуйте на танцы!
3
Пора вставать - и ветер вмиг
влетает в сквер, а там толпа немых,
желтеющих, желавших объясниться
больших деревьев, скрипнув, поясницы
их распрямились – потекли в просторы
лавины шелестящих разговоров
с огромных рук, усеянных листвой,
гремящих над разбуженной Москвой,
вдруг загалдевшей, выпершей из крыш,
где ты себя, не слыша, говоришь.
САД
(поэма)
1
Одинокой зимой
ты услышишь как в окнах бумагой шуршит снегопад,
этот город немой
для тебя по ночам превращается в сад.
Ледяные дома
у тебя на глазах убирают поспешно углы,
умирает зима
оставляя впотьмах неподвижных деревьев стволы.
И тогда темнота
раздвигается медленно в сказочный свет,
и бежит пустота
от тебя в дребезжанье летящих карет,
и форейторы их –
фонари - хлещут спины речных лошадей,
затухает их крик
на оскалах ночных городских площадей.
Сад шумит,
наклоняя из неба большое лицо над тобой,
если хочешь – возьми
и погладь ему гладкую спину рукой,
по коре проведи,
по окружной поверхности руку подняв в высоту,
там где крона глядит,
как качаясь, слепой человек на мосту.
2
Я засмотрелся,
как вырос он в комнате – сад,
на толпы деревьев,
похоже, не знавших оград.
На стаи гудящих,
летящих, поющих ветвей,
на перистый плащик,
на жизни дрожащей твоей.
Но ветер высокий
тебя под шумящий навес
над миром возносит
в сырые ладони небес,
ты всё забываешь –
только там не бывает оград,
из губ вынимаешь
апельсиновой косточкой сад -
и вес исчезает -
нет под ногою опор,
листва ускользает
в мелькающий крыльями хор,
тает решёток
чугунная вязь под тобой,
деревья в воротах
во след тебе машут толпой, –
теряя объёмы,
теряя ворон, голубей
и веток изломы
отпущены жизнью твоей.
Лети, отпечаток,
воркующих губ звуковой,
с чугунной ограды,
сквози над чугунной травой.
О, если б услышать
тебя и свой собственный гул -
как они дышат
углы твоих маленьких губ?
3
Руки свести – мост.
Губы свести – мозг
тысячи синих рыб
бросит туда – где ты,
где твоих ресниц
дугообразный тростник,
где египетский сон
в беге песчаных волн,
где отстал фараон.
Мы на поруки времён
приняты из тюрьмы,
выдвинуты из тьмы
подобьем блестящих перил
всем дугового моста, –
помнишь, я сотворил
тебя из ребра так,
как я хотел
тысячи жизней назад,
так, чтоб края тел,
как половины моста,
можно было свести
там, где живу я,
там где живёшь ты.
ВТОРОЕ СЕНТЯБРЯ 1976 ГОДА
Чего я ищу в желторотом созданьи?
Какие услышу я ночью признанья?
Крик птиц улетающих в воздухе слышен,
и в небе пустом ноги ветра босые.
ПАМЯТНИК
1
Где восемь крещёных тюрбанов
на каменных шеях стоят
турецкие бьют барабаны,
блестящие трубы трубят,
и трупы из каменной тверди
по пояс народу видны
и правит один после смерти
глубоким склерозом страны.
2
С погоста советских героев
по камню, по ветру, как ток
в нас входит в младенчестве с кровью
пурпурный его шепоток.
Он тянется нитью паучьей
с щетинок моржовых усов –
всё колет – всё холит подручных –
всё цыкает с наших часов.
3
А сзади стены краснозубой
по воздуху ходит пила,
она человечьего супа
да крови в запас попила,
а заячьи губы окошек
прострелов на теле темней –
как поле огромная площадь
из плоских затылков камней.
4
Отцы поднимают потомство
как в иглах адреналин,
как вина заздравного тоста
за лепщика классовых глин,
а ярусы лобиков катят,
и площадь морщит на углах –
венозная – винная скатерть
лежит у него в головах.
5
И снова, парад принимая,
свой маленький – каменный лоб
наморщил – душа вороная,
раздутая смертью взахлёб.
А те, кто не гибнул по зонам
рубильщика мыслей и мяс
плывут за зелёным газоном,
чумея, сгущаясь, ломясь.
6
Истомою смертельной разбухнув
он каменным глазом глядит
и, кажется, мёртвые губы
он тут раздвигает один,
и если он только захочет –
подняться себе повелит,
он выйдет на тихую площадь
и френч отряхнёт от земли.
ЧАРЛИ ЧАПЛИН
"Чарли Чаплин вышел из кино..."
О. Мандельштам
В мировом кино печальном, может быть,
кто-то крутит в кинозале вашу жизнь,
и стрекочет, как кузнечик, ваша тень,
загораясь, исчезая в темноте.
Я и сам хожу в такое же кино,
мне не страшно, что вокруг меня темно,
только жаль, что невозможно разглядеть
с кем бы мне разговориться, с кем сидеть.
Посмотрю на "океанский" котелок,
как он бегает все время наутек,
как шустрит да попадает все впросак -
на лице - превопросительнейший знак.
Как он тросточкой играет на ходу,
как кондуктору болтает ерунду -
слезы льет его хохочующий рассказ
и в цветок уходит до еврейских глаз.
Полицейские за ним бегут-бегут,
а асфальт под ним пружинит, как батут,
гайки галками влетают прямо в рот,
принимает дело странный оборот:
не дается будто женщина кровать,
ни на ней и не под ней ему не спать,
а ложиться прямо так на половик,
съев на ужин со шнурками черевик.
Сам собою куролесит сюртучок,
не хрустальный землю топчет башмачок,
пусть не каждый столь изящен в котелке,
а башмак-то всем, пожалуй, по ноге.
Обернусь - и не умна, и не глупа,
а за мною - чарли чаплинов толпа,
за спиною - чарличаплинский народ,
за полтинник Чарли войско соберет!
Да и сам бегу я тоже, как и он,
и улыбочка - то сахар, то - лимон,
среди чаплинов меня не разглядеть,
я смогу его башмак сейчас надеть!
Чарли вертится в высоких зеркалах!
Чарли падает на вымытых полах!
Чарли с ходу прыгает в вагон -
мы за ним - мы не устали от погонь,
хоть погоны нас унылые страшат,
а все ж погонщики - ужасно нас смешат, -
то бродяжки мы на свете, то жиды,
всё кузнечики такие же, как ты.
Чудный Чарли, черно-белый человек,
на тарелке осьмигранный общепит,
честный Чарли, под простынкой твой ночлег
на коленях каменных храпит.
В темном шарфике, измучанный зимой,
Чарли с мальчиком идет ко мне домой.
Мы - немые, Чарли - не немой,
Чарли, darling, говори со мной.
А?
Как избавиться от сложностей?
Как поправить нам дела?
Что ты милая предложишь мне?
А?
Посидим в холодной комнате
в два окна,
стены спросят нас: - Что вы помните?
А?
Ох, не надо бы из беспамятства
и из сна
тени слабенькие выманивать.
А?
Ведь весна, ведь зима подтаивает
и не слова –
тишина и свет нас устраивают.
А?
Юность дышит уже в затылки нам:
- Я была.
Что ж, не век касания пылкие.
А?
Что зелёное, дальнее светится
как луна –
утро? - тело? – город? – растения?
А?
У ГОРОДА ЛЕСНАЯ ГОЛОВА
У города лесная голова
в еловых иглах, в маленьких листочках,
я замечаю на лотках цветочниц
в букетиках лежат мои слова.
Я покупаю маленький один
из голубых как небо незабудок,
я представляю, как они прибудут
в смиреной прелести к твоей груди.
Их можно будет приколоть к пальто
и удивляться робкому участью
их красоты, усиливая счастье,
перед которым жизнь моя ничто.
Как хорошо, что обращён к тебе
зеленоствольный ворох с нежной крышей,
плывущий вдаль по улице парижской
Бог знает кем затерянной в Москве.
О, НЕ ПЕЧАЛЬСЯ, РАДОСТЬ, НЕ СТАРЕЙ
О, не печалься, радость, не старей,
из невесёлых мира пустырей
я седину скрою себе такую
в которой ты, друг мой, отражена,
пребудешь вечно преображена
в красавицу как прежде молодую.
Мы будем юность вспоминать,
а жить, как полагаю, вспять,
и стану я – Адам, ты станешь – Евой,
и далее – ты снова станешь девой;
и далее – с тобою не знаком,
а ты со мной, не зная жизни длинной
сомкнёмся небольшим комком
нетленной глины.
КАК ДВАЖДЫ ЖИЗНЬ И ДВАЖДЫ СВЕТ
Как дважды жизнь и дважды свет -
она прекрасна,
и если б каждый год вам было двадцать лет,
как праздник ясный,
и вы имели б маленькую дочь
нежней апреля,
и если б день был совестлив как ночь,
и птицы б пели,
и ночь светла от светляков
плелась к расцвету
и освещала вас в окно
полуодетых,
и вы б сплетались как трава
под влажным ветром
и говорили бы слова
цветущих веток,
как отраженья наших снов –
их отголоски,
как море на песке – любовь
ведёт полоски,
и отступает внутрь себя,
нас отвергая,
и вновь волнуется, слепя,
другим сверкая.
НОЖИ ТОЧИЛЬЩИКИ ОСТРЯТ
Ножи точильщики острят,
по радио поют народные артисты,
и льют лазурь как божий виноград
стоящие постоем птицы,
и крыши – им бы шеи не свернуть –
уставились – внимательные – в кошках,
как тополями за весну
в поля бегут на деревянных ножках.
ТРЕТЬЕ СЕНТЯБРЯ 1977 ГОДА
Сяду на скамью
в каменной оправе,
воздуха попью –
горло давит.
Кажется что я
шёл за приговором,
но его таят
суд и город.
На моей судьбе
как от оспы
светофорный след –
красный фосфор.
В небесах возня
облаков из лужи,
кажется меня
круг бульваров душит.
Я не убегал:
жил и канул,
подыму бокал
Пресней и Таганок.
Огляжу впотьмах
окна, крыши,
беготню бумаг
дальних, ближних,
я припомню все
улиц лица,
чешую газет
на трамваях клипсы,
хохоток листвы
с тротуаром,
мне споют мосты
как гитары.
Ты, душа, пируй,
с мёртвыми в обнимку,
и с летейских струй
гоношись на снимках.
За Москву,
за судьбы изгибы,
пью мою
жизнь и гибель.
ПЕРЕБИРАЯ СТИХИ
Перебирая стихи
как бы в руке руки
трогаешь пальцы,
холод или тепло
возвращает их плоть
через провал фатальный.
Голос дневной, ночной
зазвенит за спиной
чьим-то мученьем, страстью,
не разглядеть черты –
ты ли это, не ты,
чьей это жизни части?
На обрывках бумаг
точно вянущий мак
времени отпечатки,
как отпечатки ног
на одной из дорог
от песка до брусчатки.
От ужасной тоски -
влажной длины реки
и пароходного рёва
до глушайшей стены
посредине страны –
тишины образцовой.
Сколько других вокруг,
разговориться бы вдруг,
не убегая взора,
но как преступник, ты
должен чтить немоты
смертные приговоры.
Сам собеседник, сам
сочинитель программ,
соглядатай скрытого рая,
или адских низин,
помни – ты не один –
время вас собирает,
и у него в горсти
тысячи ваших «пусти»,
букв говорящие дыры,
дышащие гуртом
общим сдавленным ртом
в тёмное ухо мира.
ВСЮ НОЧЬ ИЗ НЕБА СЫПЛЕТ СНЕГ
Всю ночь из неба сыплет снег
в столицу,
тусклейшим хордам чёрных рек
не спится.
К ним приближается весна
и следом
я пробудился ото сна
под чёрным пледом.
Не город – вечность за окном –
зануда,
я ясно помню этот дом,
умру – забуду.
Как ясно ветер шевелит
железом,
он, как молящийся шиит,
всем весом
Корана тянет эту ночь
к забвенью,
и не дано нам превозмочь
смещенья
светил над нашей головой,
под нами
не твердь с травою луговой –
мы сами.
Нас невозможно унести
куда-то
в одной обнявшихся горсти
громадной,
и нам, взамен смертельных мук
и крепа
цветущий остаётся луг
и небо.
ОН, КОНЕЧНО-ЖЕ, ОСЁЛ
Он, конечно-же, осёл,
но и ты осёл, не смейся,
ибо все мы тут ослы -
все ослинного семейства.
Все играем в слепоту
и твердим, что нам не жалко
если лупят по хребту
одного кого-то палкой,
или, за упрямство, трёх,
или даже сотню тысяч,
мы орём что это впрок,
или помогаем высечь.
Нам не жаль своих копыт,
что лягать в бока упрямцев?
Вот такой ослинный быт,
непонятный чужестранцам.
Мы идём с одной ноги,
и трусливее мышонка
подставлям под пинки
кто - зады, а кто - мошонки.
Ходят ноги по пескам,
ходят палки по башкам,
мы взвели глаза под веко.
Очень сложно быть ослом
и не помышлять о том
в чём отличие осла от человека.
27 фев. 1979
ЗВУК ДОЖДЯ - ПРОТОЧНЫЙ
Звук дождя - проточный,
моет тротуар,
город крупноблочный
только в центре стар.
Вот туда автобус,
под напев дождя,
через десять пробок
вывезет меня.
Мой японский зонтик -
черненьки божок,
он на горизонте
реет, голубок.
Хорошо японцам,
дождь с небес - театр,
чай, саке, а солнце
светит - то в навар.
Братия, японцы,
кем же создана
в рое стихотворцев
милая страна?
Будут выше драйвы -
слово - словари,
а меня когда-же?
- Тише, не дури!
Я ВЕРНУЛСЯ ПОД ДОЖДЬ, ШЕВЕЛЯ ЯЗЫКОМ ЗА ГУБАМИ
Я вернулся под дождь, шевеля языком за губами,
подбирая слова, поднимая пространсво
из расплёсканной желчи в непроглядной тьме, за гербами,
понимая московский язык и гражданство.
Всё по прежнему здесь, всё как было уже, неприглядно заснули,
кто проснулись - спящие спят, как тогда, когда их не разбудили,
дни разошлись по постелям, клерки взбрыкнули
и неведомо что учудили.
Лозунгов - цепь, взбрыкнули фотовитрины,
вывески чёрные странно похожи
на валяющиеся на кроватях перины,
и доводят народ до истинной дрожи.
Снова дома, снова за окнами
на столах канцелярких машины,
снова стоят под полотнами -
спят под чехлами - снова запах резины.
Машинистки и клерки отсрочили сегодня приказы,
всё по прежнему здесь неприглядно и так-же уныло,
под столами в комнатах валяеться разум,
Глав Управления века под копирку варганит дебилов.
Бельма газет, спины прохожих,
а в подземельях метро вереницы вагонов.
Всё уходит в зрачки, замерзает под кожей,
всё что видит глаз - игра аквилонов.
Запах бездомья, плеча -
ноздри прикрыть и дышать, рот не открывая, как окунь,
спину под зонтик японский - под крышу от неба, пряча,
удивляться обилию слепнущих окон
идти вперёд, где будущее маячит.
1 мар. 1979
ЗАПРАВЛЯЕТСЯ ЛИСТ
Заправляется лист
и направо уходит каретка,
и выходит солист
прогнусавить что клетка не клетка.
Он выходит вперёд
миру лик показав, нам - затылок,
ливень пальцев снуёт
под копирку варганя дебилов.
И вступают хоры,
оглушая пространство фальцетом.
Я участник игры,
затеваемой собственным веком.
Здравствуй скучная роль,
здравствуй хор собираемый датой,
где шестёрка и ноль
громогласно командуют: - Ратуй! -
За затылком певца
занимай своё место, разиня,
где дрожат деревца
и трепещет осинник России.
1985
ЗДРАВСТВУЙ, СМОТРИТЕЛЬ ЦВЕТОВ: ЖЁЛТОГО, БУРОГО, ЧЁРНОГО
Здравствуй, смотритель цветов: жёлтого, бурого, чёрного,
ветра сырого, веток, распяленных на фасадах,
полумусульманское небо помешано на маленьких четках -
четких окошечках - мутный мёд, мутный мёд для несытого взгляда!
Вслушайся в тихую жизнь, истончающуюся незаметно
на мелькание тополей, моську, морщины остолбеневшей старухи,
всё застыло на родине, на неизменных бедных
улицах, поднимающих кирпичные руки
к страшному полнолунию, будто упрашивая о пощаде,
потому что у нежности целого неба в июньской ночи
нет им ответа, нечего дать им,
и они сворачиваются под набрякшее веко в горячую точку.
ПТИЦА-НЕБЫЛЬ НА ВОДЕ
Птица-небыль на воде,
Близко небо и — нигде.
Я давно себя не вижу
на земле и под землей.
Что я? Где я? Что со мной?
Мне из леса отвечает
эхо тихое “Ау!”
— Тише-тише, я прощаюсь,
жизнь по имени зову.
Слышит голос мой кукушка
и зелёный строй травы,
без меня давно мне лучше —
уже-выше-дальше-глуше —
как стреле без тетивы.
Мне не холодно, не жарко,
жаль сожженного огарка,
бывшего свечой, когда
в ночи строки золотые
звёзд молочных запятые
расставлял я навсегда.
Я, проживший век небрежно,
еду в город неизбежный,
где скворешен мне не счесть,
выше окон ярко-рыжих,
дальше-дальше-выше-выше —
люди верят, жизнь там есть!
ЗАПРАВЛЯЕТЬСЯ ЛИСТ
Заправляется лист
и направо уходит каретка,
и выходит солист
прогнусавить что клетка не клетка.
Он выходит вперёд
миру лик показав, нам - затылок,
ливень пальцев снуёт
под копирку варганя дебилов.
И вступают хоры,
оглушая пространство фальцетом,
я участник игры,
затеваемой собственным веком.
Здравствуй скучная роль,
здравствуй хор, собираемый датой,
где шестёрка и ноль
громогласно командуют: - Ратуй! -
За затылком певца
занимай своё место, разиня,
где дрожат деревца
и трепещет осинник России.
ЕЩЁ БУЛЫЖНИК ЧЕШУЁЙ
Ещё булыжник чешуёй
блестел на солнце розоватом
и Сад Марата, небольшой,
казался мне огромным садом,
он нежил влажную сирень,
тяжелые баюкал гроздья,
в них пасся гипсовый олень,
суровый сталевар и лоси.
Блестели спины и рога,
зверей, обсиженных до лоска
детьми, да шла на берега
Ока, полоска за полоской,
плескалась плоская волна,
ржавели цепи, гнили лодки,
и сумасшедшая весна
всю ночь стонала в околотке.
САЛЮТ ТЕХНОЛОГИЧКСКАЯ ЭРА
Салют, технологическая эра!
Приветствую, на цыпочки привстав,
твою летательную сферу,
зодиакальный архитрав.
Рояться в воздухе изображенья, звуки —
их исторгает мудрое число.
Я скромно отстаю, как буги-вуги,
как рок-н-ролла буйное чело.
Я помню лошадей, впряженных в колымаги,
булыжной мостовой кремнистый небосвод.
Я видел керосин! Я кляксы по бумаге
чернильные водил на приступы пустот.
Я слышал, как кричит труба в тоске звериной
ночного паровоза из степи,
он волоком волок разрубленную спину,
прожектором рептилий ослепив.
Я трогал молока стеклянные кувшины,
тяжелый бред его, скопившийся во сне,
горою Арарат млел на росе долины,
купал орла крыло в глубокой белизне.
Я видел, как дрова, ворча, вползали в печку —
в ней бушевал огонь и мучалась смола,
а дед мой бормотал в поклонах о Предвечном,
затеплившем во мгле небесные тела.
В их сердцевинах — жар, в долинах — пар и реки,
другие облака плывут над головой,
но кто-то там живой, прикрыв ладонью веки,
под треск горенья жил и говорил со мной.
Я знаю, как на цвет и вкус шершаво время —
не вымолвить его, не вымолить назад
у трещин на коре, у звёздочек сирени,
взрывающихся в мае на глазах.
МНЕ ХОРОШО, ВЕДЬ Я ЕЩЁ ЖИВУ
Мне хорошо, ведь я ещё живу.
Здесь влажный ветер теребит траву,
а чёрный дурачок гоняет белок.
Я вижу мой американский сон —
в дугу тугую воду гнёт Гудзон,
входя по грудь в скалистый берег.
Но тень моя песчинок и камней
касается, ну что мне делать с ней,
с её безумным промельком мгновенным -
по выщербленным красным кирпичам,
где воздух льнёт к моим плечам
уступчивым волнением нетленным.
Там в сентябре земля уже черства.
Стоят на цырлах русские слова
в пространстве сиром, в кожице гусиной.
А хмуроглазая с утра толпа
в жерло метро, у век моих, у лба
торопится по улице старинной.
ТЫ ВСЁ ЗАБИРАЕШЬ. ЭТО ОСТАВЬ
Ты всё забираешь. Это оставь
бесплатное счастье ночами скитаться
по улицам узким, сошедшим с листа
крещёного здесь в православье китайца.
Вот ходя – безбровый и жёлтый скелет,
вдыхающий опиум подле "Пекина"
в какой-то лачуге имевший стилет,
вонзённым в его подходящую спину.
Вот в пагодах жёлтых фонариков ряд –
кружатся, летают, кивают, смеются
над кучею форменных китайчат –
болванчиков культ революций.
Собака пекинес газон оросит,
а если Россия и есть наша мама,
то папа наш - он убежал, паразит -
и взял псевдоним себе «Мао».
Корова с плаката так на вождя
похожа, что зыбь пробегает по коже,
о чём же ты думал, тушь разводя,
в советской воде анонимный художник?
Поедем в деревню, усеем поля
и там и состаримся мерно желтея,
пока от китайской стены, от Кремля,
не свистнут раки, что жизнь веселее.
Благим мандаринам мы сладко споём –
в кармане как рисовых зёрен юаней,
и мы, улыбаясь, в колоннах пройдём
на площадь Всеобщего Ликованья.
Нам папа и мама замашут с трибун
ужасно гордясь и боками смыкаясь,
а эти слова грядущий Ли-Зун,
надеюсь, удачно переведёт на китайский.
А ВОЗДУХ? РАЗВЕ ОН НИЧЕЙ
А воздух? Разве он ничей?
Прописан, ограждён, поделен:
и входишь в категорию ночей
как блудный сын под стены богаделен.
ОСИПУ МАНДЕЛЬШТАМУ
1
Я живу у времени в заначке,
надеваю прошлое как шубу
и ловлю трамвайные звоночки
в переулках старого пошиба.
И люблю летящие площадки
в ледяное сердце Петербурга,
где дома кивают как лошадки
заприметив старого их друга.
На меня летят дворцов фасады,
подо мной торцы мостов елозят,
хочешь, я в возок лихой усядусь,
пусть гремят еловые полозья.
Я другую жизнь рукой достану,
удаляясь долгих разговоров,
у меня покоятся в карманах
ночь, свеча, чернильница и город.
2
Ночь напролёт звук волн
или сухой скрип звёзд,
ходит по берегу как вол
камни копытом дробя Ост.
Город феску надел на лоб –
гор шишковатых бархатный лес,
за тишину собирает налог
спрятанный в травы цикад оркестр.
Тонет фелюгой турецкой слух,
цокает месяц как козопас,
звука кремень пастушеский сух –
искры сечёт, спать не даст.
Воздух лицо накрыл дохой.
Море мерно шумит во тьме,
перебирая песок рукой
дикой и тёплой как смерти мех.
Ночь напролёт сердца звук –
частых ударов как ног коз,
и неотступный голос зовут
пересыхающие рты звёзд.
3
Мы позвоним ему.
Мы спросим номер,
не тот на рукаве во тьму
гребущем – в доме,
где чёрной лестницы пролёт,
цепочек звенья...
не слышит и не подойдёт –
не должно тени.
4
Коготок телефонный не стронешь в тоске.
Тонет номер в гранитом обшитой реке.
Отдаётся височною болью
и из комнаты тянет на волю.
5
С улыбнувшихся губ отплывает парок.
В гардеробе меж шуб ещё есть номерок.
Дверью хлопнул, вбежал и заметил,
прошумел вестибюлем как ветер,
примостился с подружкой на нумерованный стул,
чуть начало послушал и сразу уснул.
В гардеробе висит чья-то шуба воронья.
Где хозяин? Как умер? Он не похоронен.
Может быть, на концерте лучших миров?
Улетел как конвертик – вернул номерок.
Чем доехал? Возком (говорят) особистов?
Может быть, обзвонить тюрьмы, морги, больницы?
Или свистнуть разок в милицейский свисток?
Из костюмов глядят чьи-то бритые лица.
Сорок лет его шуба безбожно пылиться,
ей бы невский – московский бы ей ветерок.
6
Ленинград индевеет в безмолвье
и в гранитной облатке Нева
что задавленная молва
крутит волны как мёртвые головы,
всё суёт в свои рукава.
7
Что за город – не город – безумная шутка.
Мост как ослик согнулся над мёртвой голубкой,
смотрит, нюхает, пёрышки ей шевеля,
кисло пахнет сквозь камни костями земля,
да вода загибается жутко.
8
Из затравленных слов и полу египетских трав,
натыкаясь в впотьмах на голодных голубок,
фонарями разметив и смерть оторвав,
острова и мосты шьют ночами Вам шубу.
И закройщицы – лестницы, игла держа,
вспоминают повадку, усмешку, походку,
а из порта буксиры кричат и баржа:
- Как и что? – и клянут темноту и чахотку.
Но трамваи, трамваи последней поры
что-то шепчут себе через жёсткие губы
и овечий Петрополь горит как нарыв,
и хрипит: - Что за шуба, какая там шуба?
ПОЛНОЧНЫЕ СТИХИ
1
Сладкой жизнью из кондитерских
пахнет ночь при фонарях,
как тянучки тают литеры
над витринами горя.
И огни в листву лиловую
с люстр сигают напролом,
вижу ночь ночное слово я
на браслетике твоём.
На грильяж созвездий маленьких,
заглядевшись под листвой,
я не слышу, ночь, как маятник
жмёт вдогонку за тобой.
За тобой – канатоходочкой –
сам я легче волоска,
узкой улочкою – лодочкой –
пусть несёт меня река.
Слишком много в горле воздуха –
поднимаюсь и лечу
по натянутому, звёздному
лёгкой лесенкой лучу.
А тебе, Москва, оставлю я
злое слово без вранья,
да чудной стишок неправильный,
разбирайся без меня.
2
Вот как мне бумага белая
в ночь подсунула крыло,
я шаги ногами делаю –
не лечу, не повезло.
3
Пешеходных радостей достаточно
что-б забыться и не погибать,
чтобы мир бессвязный и загадочный
понимать по жесту и губам.
Я живу ночною пешечкой,
я на чёрной клеточке стою,
отвратительные, неизбежные
держат руки жизнь мою.
А пока мне пауза отпущена
пусть слова из уст моих летят –
тишина как выстрел пушечный
в полночь на столичных площадях.
Так Земля на самом деле круглая?
Как там Христофор и Магеллан?
В Индию – в индиговую сутолоку
правда ли впадает океан?
Там в ресницах звёзды переспелые
и туда на запад нужно плыть?
Я делюсь с мороженщицей мелочью
и гребу Атлантикою плит.
4
Чёрный город в полночь горбит глыбами
колоколен, башен и холмов,
пешеходы золотыми рыбами
шевелят лучами плавников.
Пешеходы – жители под небные.
Пешеходы – пассажиры под землёй.
Пешеходы – суетные, гневные.
Пешеходы – шествуют домой.
А глядят глазами немигающими,
каждый как в аквариум попав,
в полноту тоски нетающей,
трущейся как айсберг о рукав.
Будто из глубин к тебе чудовище
подымает щупальца свои
показать несонное сокровище –
ненависти сжатые слои.
А растенья как большие водоросли –
выросли в замедленном кино,
кажется, сквозь землю вышли волосы,
заживо закопанных давно.
5
Подо мной земля уже раздвинулась –
я шучу – я прохожу в метро,
вот оно - гудит подземным идолом
в мраморное, узкое нутро.
По фанерным волнам эскалатора
в подземелье жёлтое спущусь.
Глаз мой ест панели шоколадные –
идол крутанёт свою пращу.
Вот он поезд как кирпич выкидывает.
Оглянусь, в вагон перешагну.
– Двери закрываются, – мне дикторша
сообщит, не склонная ко сну.
6
Забурчит, забормочет полночь мне
за спиной оспенной наговор,
заморочит меня многоточьями,
как в три счёта ружейный затвор.
Рядом, обок со мною приладившись,
мне толкует про смерть в рукаве,
пока с аспидных, лающих клавишей
гимн гнусит, загибаясь в Москве.
ВНЕЗАПНЫЙ ДОЖДЬ
По улице, где дождь внезапный
свалился наземь из небес,
до нитки вымокший, озябший
я капель раздвигаю лес.
В мои глаза вода колотит,
асфальт раскис, расползся вдрызг,
я в переполненный колодец
упал в потоке мутных брызг.
И жабрами – не захлебнуться –
обязан обрасти сейчас,
а у людей дышать из блюдца
их голосов сухих дичась.
Я УСЛЫШАЛ ТАК ТИХО, БЛИЗКО
Я услышал так тихо, близко,
как поблёскивающий снег,
память – бархатнейшая арфистка
перебирала нас во сне.
У неё спокойные руки –
нас коснулись на миг и – прочь.
Зимний вечер. Сцена разлуки.
Реверанс. Шаг назад – и ночь.
ЖЁЛТЫЕ ГЛАЗА ЗА ПЛЁНКОЙ МУТНОЮ
Жёлтые глаза за плёнкой мутною,
растопыренные жабры в кислород,
с их дыханьем воздух перепутанный
кто, когда отделит, разберёт?
Как томит меня моя прогулка:
немота во рту – в дорогу медь,
и на жёлтой лампе переулка
мотыльком полуночным сгореть?
ТРАВА
Из праха сделала трава
своё сухое тело. Зданья
услышали земли униженной признанье:
- Я всё-таки права!
И я имею право на простор,
на рост и цвет индигово-зелёный,
и без меня все стены и балконы
моею б тенью сделались простой,
но я добра, я всех приму без стона,
я всех украшу зеленью густой.
ЧЕМ ПАХНЕТ УЛИЦА? - ЛИМОННОЙ КИСЛОТОЙ
Чем пахнет улица? – Лимонной кислотой
от сотен тысяч выжатых лимонов.
Я медный грош зажму как золотой,
но не погибну так бесцеремонно.
Утешен я – свищу себе в кулак,
врастаю в слух – оркестрик вороватый,
люблю как листьев осенью бумаг
печальный шорох виноватый.
Я прохожу по белому мосту
и пальцами разглаживаю мысли,
я напрягаю слух и слышу стук
альпийских башмаков в подножья истин.
Мой голос медленно бежит из губ моих,
запутан длиться и беззвучен,
в пространствах утопая снеговых,
он мучит белизну и учит.
Провал – подъём – и вдруг – обвал снегов,
как облака витают клочья дыма –
я жизнь леплю из облаков,
пересекая время нелюдимо.
КАЮК
Полночь время моё.
Спит как медведь народ.
Надо всеми встаёт
сам себе брат – Каюк!
Как бьёт оленя якут
или ловит пенькой
пепельной прозой конца
я говорю с собой.
Будет бить в барабан
рифмой через строку,
как бедуин в тюрбан
в облако, вдев башку.
Вижу в моё окно
вытянулась пуста
без отпечатков ног
уличная верста.
Но приходит Каюк!
Неотвратим как рак.
На дверь набрось крюк,
чтоб не заперли в рай.
Входит Каюк в лифт.
Красный горит сигнал.
Кто ещё в доме жив –
всем помирать пора.
Гнуть себя не хочу,
красным яблоком гнить,
я из пяти чувств
вью по ночам нить.
Сжав её, прыгну в снег
как в чужой черновик,
мне пододвинет век
руку в красной крови.
Холод прилип к вискам.
Город «Кондратий» остыл.
Зданий крутой оскал
вмёрз мостовым во рты.
В спину крикнет Каюк,
сквозь черноту и снег
то чего я боюсь:
– Кончено, человек!
ШАГИ
Я был заключён во время
как в одиночку тюрьмы,
шаги как о кремень кремень
вспыхивали из тьмы.
Смотрел повелитель замочный
распухшим от службы лицом
как поживает заточник
и слышал - звенящим кольцом
шаги от окна до двери,
потом назад вдоль стены,
так ходят на привязи звери,
так в клетках ходить должны.
Так волки сосут железо,
так лижет замок шакал,
по камню чирканье лезвий
подобно быстрым шагам.
И чем быстрее – тем уже
свинчиваются круги -
упав, услышишь как в уши
обрушиваются шаги.
Из каждой стены оглушая
топотом каблуков
тебя отпевают стаи
быстрых чужих шагов.
Так у края сознанья
лишай тишины стригут
машинками умиранья
часто стуча в мозгу.
Веки подымет сурово
пальцем начальник судьбы,
верный товарищ засовов,
сторож кривой ходьбы.
НЕБО НА ШАРНИРАХ
И небо скрипит на шарнирах
под ветром стоящих стволов,
постеленое для пира
громадным столом без углов.
Я вижу как город в тревоге
к земле припадает, следя,
как громко беседуют Боги
заздравные чаши сводя.
ПЕРЕСЫХАЕТ НОЧЬ
Пересыхает ночь
как пересохли губы,
и падает окно
во двор на камень грубый.
Оленями трубят,
переступая, звёзды,
и сердце, торопя,
ко мне приходит воздух.
Я помнить перестал
как ты сюда входила,
так комната пуста
что чувствует затылок.
Трамвая перестук
и шелест электрички
переполняют слух,
сцепясь как истерички.
И ходят и шуршат
деревьев занавески,
а воздуха шпагат
в зацепах клювов резких.
И каждый звук горит
то розовый, то карий
в оркестрике зари
как скрипочка в угаре.
С букетиком гвоздик
как май её походка,
догнать её, схватить
рукой и подбородком,
задрать над миром гриф,
вести тоской и гладить,
глаза полузакрыв,
изогнутое платье
в дым тающее, в крик.
СНЕГ
Под утро встаю
и штору подвинув,
свой двор узнаю
в метаньях снежинок.
Кому хорошо
под небом землистого цвета
наматывать шёлк
на голые ветви.
Пока я там спал
не зная, не видя,
кто там стоял –
мотал эти нити.
Ужасны тела
кустов ледяные,
паучьи дела
пока завершились ночные.
С утра разговор
двух дворничих слышен истошный
и серый позор
за окнами ходит как кошка.
В ТАКСИ
Что с женщиной делать в такси
пока наплывают кварталы,
ей губы губами гасить –
просить, чтобы к вам забежала?
Когда же надвинется мост –
ужасный – пустой – невозможный –
то собственный слышишь вопрос
и голос внимательный – ложный,
то город течёт за стеклом
вас фонарями касаясь,
и чей-то проехавший дом
вам кажется милым на зависть.
Серьёзными лунами глаз
над худенькой розовой плотью
к вам жизнь прибегавшая жглась,
гляделась в себя как в колодец.
Её дорогие черты
разбросаны в городе этом.
Послушай! при чём же здесь ты?
плывущий полночной каретой
в расстёгнутом душном пальто
с твоею улыбкой кирпичной
и юности падшей лицо
зажжённой и маленькой спичкой
на миг, осветив в темноте,
ты видишь сквозь красные пальцы,
и гаснут прекрасные те,
и город как слово - прощайте -
в январской дрожит нищете.
МАЙ
Спит бездомный пёс в ящике.
На путях трамвайных ночь и ночные парочки.
Звёзды в небе замерли – зелёные ящерки.
Липы их касаются кленовыми пальчиками.
Юноши по Нижнему шляются бессонные.
Улицы и окна по оврагам спят.
Люди леденцовые на афишках нарисованы
медленно танцующие в буковках до пят.
А река у ночи - серьга серебрянная.
На руке у ночи светится браслет.
Ночь сиренью пахнет. Зябнущая, сиреневая.
Ночь из ничего сниться себе.
Можно разглядеть светил окружности,
голову задрав и глаз не отводя,
станешь невесомым и увидишь с ужасом
как летишь звездой светясь.
Кажется ли мне эта музыка
еле слышная как шопот: - Я – один. -
Встала на носки печальная, узкая,
смотрит с Гребешка, а город – клавесин!
Фалды – Волга и Ока – долгие, шёлковые -
он тихонько для себя играет – Май –
шея тонкая, лоб с зелёной челочкой
да щемящий шёкот соловьиный до утра.
Юность моя, пеньем - музыкой забудемся,
звук и воду в реках двигает любовь,
в вечности увидимся, в ней – забудемся
жаворонками, брошенными в облака с лугов.
Кто меня окликнул с перекрёстка, я
не найду тебя, окликнувший, прости.
Двигает рука моя прошлое расталкивая –
ни к глазам открытым мне не поднести.
На вокзалах те же поедные расписания -
души разлучённые развозят поезда,
а потом, как камень, в памяти бесспамятво,
я уже не помню, куда я опоздал.
Не заснуть теперь, а пёс очнулся в ящике,
он из лужицы, бродяга, наклониться - попьёт,
и гуляют в голубях каблучки стучащие,
а трамвай с спросонья рассыпает йод.
ДВОЙНИК
1
Со скорбью убийственной, с площади жалкой
уставился пряничный город.
Любительский снимок его отыскался.
Подарки его в моей комнате голой.
На улице красные те же трамваи
ещё убегают от тлена,
как заговорщики медленно тают
в высоких домах современных.
Поднявшись из лона родного дивана
я будто вторично родился,
но память моя перегружена странно –
узка мне - я здесь раздвоился!
Не склеить и части никак не составить –
зияют провалы и дыры,
я помню глаза у всех фотографий,
хранимых нашей квартирой.
Я помню, чем пахнет каждая стенка,
посуда и каждая книжка,
но что примешалось, такого оттенка
не видел я раньше, не слышал.
Нас двое? Снимите нас в два объектива
с приятелем этим на память.
Укройся же город под бархат и тихо
взорви своё синее пламя -
и мир приведён в неподвижный порядок
на миг и засунут под глянец.
Запахло как тем, кто в предбаннике ада
сквозь белые ноздри потянет.
2
На улице окаменели трамваи
как вставшая дыбом причёска,
и видно – вморожены два чужестранца
в лёд улицы белой бороздкой.
В январском снегу увязают страшнее
домов, искривлённых ужасно,
а этот – второй, как он вытянул шею
в улыбке своей безучастной.
Ему б по пятам поспевать и таскаться,
мешать мне, соваться и мучить,
ладонью к ладони моей прикасаться,
к лицу бородою колючей.
Во времени смутном на красном трамвае
смотреть сквозь лицо восковое,
глазами с тоской из окна доставая
сквозь раму пространство кривое.
3
На улице красные те же трамваи
глаза мои тешат,
под небом сухим по мосту проплывая
дугами держат
набитую холодом шапку пространства
над собственой крышей,
проходит речная зима как цыганка
по улице белой и рыжей.
Раздвинулся город улыбкой чудесной
насколько возможно,
мне жаль этот брошенный каменный ворох
всей рощей подкожной,
всех чувств и намерений напряженьем,
бессоницей всею,
и этим непроизвольным движеньем
от капли лизнувшей мне шею.
4
Здесь всё двоится как у Достоевского.
Один я? С кем же здесь мы двойники?
Мне кажется, что у меня два сердца,
как две руки.
Тут кто-то есть, и страшно и смешно мне
следить за ним. Так что же я вообрал –
в себя из круговой каменоломни -
кому пожаловал дугу ребра?
Я вырос здесь. Мне больно спину.
В два солнца мир вокруг велит
стать как гора о двух вершинах,
смотреть в два неба, в две земли.
МОЙ ДОМ - НЕ МОЙ
Мой дом – не мой,
мой голос немой
по ночам превращается в чёрную пасту,
в шарик, скачущий по кривой и прямой,
в воробьиную пляску,
в бледных клетках листа,
так как то, что я видел на улице
я достал, чтоб вложить в уста
временной широкоскулости
задеваемых мной в толпе,
тем, чью обувь изучаю в метро,
тем, кто за мною придёт - и тебе,
тому, чьё вечно скрипит перо
далеко в темноте.
ШАРИК
Шарик у меня в руке
как у Него – Земшар.
На двадцать седьмом витке,
в ухо моё дыша,
ночью поднял меня,
лампой меня зажёг,
лежащей на простыне
Он тоже дышит в висок,
волосы её шевеля,
входит в закрытый глаз,
так, что потом болят
взгляды Его в нас.
ПРИНИМАЯ ГОСТЕЙ В КОМНАТЕ
Принимая гостей в комнате
слишком маленькой для двоих,
помните,
что на них
произведут дурное впечатление
носильные вещи на письменном столе,
они же на отоплении,
тарелки снеди в виде котлет.
Ты должен подняться с дивана,
взять лысеющий веник,
осколки стакана,
собрать с паркета
носочного цвета
и уйму «сбруи» впихнуть в шкаф,
узкогорлый, что деревянный удав,
не желающий сглатывать это тряпьё –
её и моё.
Но когда он закроется, так и лопнув,
но налопавшись впрок, так что зеркало выгнет дугой,
его хочется по деревянной морде похлопать
и сказать: – Потерпи – не скрипи, дорогой.
НЕ СПИТЬСЯ МНЕ, МОЙ ДРУГ
Не спиться мне, мой друг.
День валится из рук
прочитанною книгой,
и никого вокруг,
бессонница как люк
в который молвишь тихо:
– На кухне посидим,
друг в друга поглядим,
чай будет к разговорам.
Нам некуда бежать,
все лифты будут ржать
в затылки наши хором.
А потому слова
и ваша голова,
и яблоко Адама
пусть будут здесь вольны
и так вознесены,
как речи обитателей Бедлама.
Прошу вас нос задрать,
прошу не пассовать,
держитесь, сударь, князем,
а после постелю
пальто вам на полу,
так дом наш несуразен
что тут один диван,
а надо бы нам два,
да комната – не замок,
давайте помолчим,
среди других причин –
не разбудить бы даму.
Я - ЗАТОЧНИК
Я - заточник.
Я себя на ключик запер.
На двери цепочка,
а окно на запад,
на запах
голубиного помёта,
снега и помойки,
государственных походок
к корпусу напротив,
и не жаль подмёток
рвать в любое место
от битья ковров,
чашек и младенцев.
КОРИЧНЕВЫЕ КОЛЕНЧАТЫЕ РУКИ
Коричневые коленчатые руки,
хитиновые, дудочные брюки
бегут на ночную работу,
на запах дыханья и пота.
Ночь им открыла ворота
нас, уложив и раздев.
Два лифта позвонками выпирают из тьмы
пластичные, будто их изваял Роден.
Наш дом в двух шагах от Бутырской тюрьмы
и дворца Культуры УВД.
И НАПЛЫВАЕТ ЖЁЛТОЕ, БОЛЬШОЕ
...и наплывает жёлтое, большое,
как лес осенний или сад -
ах, это город,
но странность в нём покоится одна:
в нём жители совсем не умирают,
и улицы не знают похорон,
предместья кладбищ, катафалков, шествий
не видели ни дети, ни отцы.
Мосты не слышали, как плачут трубы
и флейты влажным голосом поют.
По тротуарам ходят вперемежку
то люди, то серьёзные собаки,
то ослики, то розовые козы.
На всех углах стучат часы без стрелок.
Там вечный день. Покой и тишина.
Там жители не помнят звёзд и ночи,
а девушки не видели луны.
Но что-же нас смущает постоянно,
течёт с руки как ледяной ручей,
размеренно подталкивает сердце
к какому-то унылому провалу,
удушьем надвигается на грудь,
вы в страхе просыпаетесь мгновенно –
ах, это часики – забыли отстегнуть,
вы их суёте быстро под подушку
и руку убираете под щёку,
и тут: жёлтое, спокойное, большое
вас обволакивает как осенний сад
или как лес шумящий...
НОЧЬ - ВРАЩАЮЩЕЕСЯ КОЛЕСО
Ночь – вращающееся колесо –
колесо уходящих стен.
Я вогнан как гвоздь
в ночи советский центр.
Жутко тебе её клиент?
– Нет. Спокойно дышу.
Ни концов её чёрных лент,
ни колец её жёстких шуб,
мне нужен утренний шум,
где звенит камертоном трамвай
с улицы сквозь стекло,
мне надо на острова –
волосы, губы и лоб.
В нежность впусти твою
гнутые рёбра мои.
Голос сухой кладу
в тёмные губы любви.
Руки – лозы – раскрой,
розу тела отдай –
в сердцевине сырой
брезжит слепой Рай.
Пусть умирает крот
под покровом твоим –
дыбом вставшая кровь –
рот мой зверьков любви
утром погонит в мир,
чтоб дыханьем шурша
в воздух вошли мы –
светом дышащий жар
солнцем двойным.
ОСЛИННАЯ ИСТОРИЯ
Говорят что все ослы
происходят от Адама,
в оны времена ослы
на ногах держались прямо.
Две конечности других
назывались прежде "руки",
ногти всё на них стриги,
за ненадобностью в брюки
сунь в карманы и ходи
куда знаешь, куда хочешь,
иль сложив на груди
с гордостью гляди, как кочет!
Но зашли в пустыню мы,
как-то так всё получилось,
там песку такие тьмы,
что куда б не наступила
задняя нога осла
увязает по колено,
ибо ноша тяжела
и подобием полена
стала задняя нога,
с ней, конечно-же, другая,
тут пустыня - не луга -
ноги очень увязают!
Чей-то ум уже постиг,
есть ослы такие в мире,
что в пусыне плоскость их
плоше быть должна и шире.
Две ноги - нешироко,
здесь-же надо ра-сши-ре-нье,
будет славно и легко
нам шагать на четвереньках!
Лозунг помниться один,
нечто вроде - "либо-либо!"
Терпеливый господин
часто лозунгами сыпал.
Тяжело вздохнув ослы
опустились на карачки,
перемены тяжелы,
да и всё в такой горячке
совершилось, что увы,
запахнулось лишь сознанье,
предрасудков вековых
в этом вижу я влиянье.
Диалектику понять
нужен не осёл, а Гегель,
на историю пенять -
как воткнушись носом в мебель.
Скажем, шкаф измордовать
кажеться, довольно, глупым,
в ней, увы, всегда бардак -
чечевичным пахнет супом.
Будто хам веками жрал
свою вечную похлёбку,
за которую продал
сам себя - о, трёпка! шлёпка!
Что касаеться ослов,
с честью выходя из пыток,
вмето рук и коготков
кисти отлились в копыта.
Мощный костяной нарост
образован был так скоро,
что свершилось! довелось!
две добавочных опоры,
происшедшие от рук
нам воткнуть в песок опасный,
и с тех пор ослы мы, друг,
и к Адаму непричастны.
18 фев 1979
СРАВНИТЕЛЬНОЕ ВОСПЕВАНИЕ ОСЛА
У ослов каравана
есть история,
книги Корана
и территория.
У двуногих есть
коррупция и проституция!
а у ослов честь
и конституция.
У двуногих – тоска
и двуногое бешенство!
а счастливый оскал
у осла на внешности.
Величавость осла
у него на личности,
у двуногих – зла
и гнилой двуличности.
У осла всегда
глаза навыкате,
он готов пострадать
к общей выгоде.
А двуногие – шиш
на такие вопросы,
пострадать предложи –
протянут к носу.
Осёл как стол –
стоит на песке!
а двуногий – кол
и торчит в тоске.
Осёл шагнёт –
дрожит земля!
двуногий гнёт,
что топают зря.
За осла подумают
и решат,
и потому
спокойна душа.
Двуногий должен
как партизан
(мороз по коже)
решать сам!
Ослу то лучше –
он закалён
великой сушью
и неуклон-
ной заботой
об нём – об осле,
у осла он вот он
и сахар и хлеб!
А двуногий где-то
стоит с котелком
и ждёт обеда
и жрёт тишком.
Осёл же с улыбкой
жрёт сахарок,
а двуногий – ошибкой
и ест не впрок.
Двуногие, что-ж вы
не веселы,
коли тошно –
жмите в ослы!
20 фев. 1979
ГОРОДА
1
Я хотел бы города перебрать,
голоса их в тишине подобрать,
вспомнить рыночный и праздничный шум,
что годами под висками ношу.
Под свистками и гудками машин
головы моей библейский кувшин.
Жизнь моя несёт над собой
над проваленной насквозь мостовой.
Как шуршат мои подмётки по земле,
как юлят мои шнурки навеселе,
как штаны сгрызает снизу бахрома,
как мне улицы раскрыты задарма,
как продуты ветром начисто углы,
как деревья подвигают мне стволы
с очень старой крокодиловой корой,
с сердцевиной волокнистой и сырой.
Как подставлены перила лестниц мне,
как мне машет ливень веером в окне,
как снежок летящий покрывает двор,
сыпет сахарный мне под ноги ковер.
Подворотни как индийские слоны
поднимают брёвна жёлтой тишины,
и как ветви набухают под капель
и как тает март в губах как карамель.
И как пахнут детством старые шкафы
и бездомьем чёрные шарфы
и несчастьем площади мои
и карьерой Артуро Уи.
Я под тысячами стен прохожу,
в тыщи комнат, вожделея, гляжу.
Тень свою под фонарями гоня –
сам я город, посетите меня.
2
Я хотел бы города разобрать
как отставшие часы часовщик,
в корпусах их по ночам прах и мрак
да и днём в них невесёлая жизнь.
Вот серебряный в глазах циферблат,
вот другой циферблат – золотой –
лишь цифирь на них осталась цела,
а стрелок нет, и не поставит никто.
Время медлит – время долго течёт,
изменяя нас, но не города,
должникам его пугающий счёт:
– Заплатите, уходя, господа.
Чем спасаемся? Чужие слова?
Чей-то голос или шелест страниц?
Чей-то волос меж бумаг, но едва
тяжесть нашу эта выдержит нить.
Видно мало видит суженный глаз
вниз по веку уходя – по реке.
По малиновой воде ходит власть
с инструментом непотребным руке.
Не смотреть на неё - но куда?
На кораблик в парусах? На звезду?
Тихо тикая, отцы – города
четвертованное солнце ведут.
3
Мне приснилось, будто я лун
стайку белую набрал за полу.
Сон приснился, будто я юн
и на чей-то даче сплю на полу.
Будто обок от меня лежит
на моём пальто моя жизнь.
Будто начат с ней ночной разговор,
но зачем я отвечаю как вор?
Приучаюсь понемногу юлить,
но ужасно разговор этот злит.
Говорю, что города разберу,
но уже я понимаю что вру.
А во рту моём замёрзли слова,
и затылок мой щекочет трава
с прошлогодней перепутавшись листвой,
с городами над моей головой.
НЕ ОСТАВАЛОСЬ ТЁМНОГО ПЯТНА
Не оставалось тёмного пятна,
была дорога так побелена
что серебрилась каждая пылинка,
как будто с глаз упала пелена
и зренье вышло из темна
на свет луны под лёгкой пелеринкой.
Дрожала ночь – летучая вуаль
и как к губам красавицы печаль –
светлейший воздух влёк меня волнуя,
он медлил, так приоткрывая даль,
что прошлой жизни не было мне жаль
и тополя пропели: - Аллилуйя! -
Я был свободен! Я терял черты
привычной спешки и смешной тщеты,
я говорил себе: – Смотри и слушай, –
и мне не стало в мире пустоты,
а сколько места – столько красоты,
так я себе вдруг оказался нужен.
Как будто я кого-то подобрал,
кто в тень лицо своё, уткнув, лежал
безжизненно, как червь среди дороги –
он прах стряхнул и рядом вровень стал,
мне руку неуверенно подал,
мы шли, и пыль нам холодила ноги.
МАДАМ
Мадам, я не посягаю на вас,
тот, кто на небе на этот раз спас
нас от объятий и пылких слов
и не велик на земле наш улов.
Зренье забросив в небо как сеть,
вижу – звёзды в ячейках есть,
время сквозь слух бежит как вода,
застревает песчинка «нет» вместо жемчужины «да».
И выплывает с чёрного дна
этой бездонной дыры – луна.
Хрупки и пепельны наши миры,
как столбики выкуренного табака.
Похоже, что в небе у нас рука.
Что легче на свете чем слово «пока»?
Усядусь в него как роскошный паккард.
Трефы фонарей и сердца с карт
мне будут сейчас сданы
могучей клешнёй сатаны.
Дорога пепельна и пуста как колода
без обозначений мастей – и свобода
поражает возможностью перемен
всего что имею в данный момент.
Ничем не хочется дорожить
кроме права не врать и жить,
кроме бумаг на моём столе,
кроме дороги по пыльной земле.
До свиданья, до встречи пока не начнётся «пока»,
то есть нечто, когда зола табака,
пепел бумаг, сочившийся дым
не сольются вместе рывком одним.
Время похоже на брюшко паука –
сетку плетёт – ловит века,
странных размеров его ячея –
ты проплывёшь – запутаюсь я.
Вот мы, гадалка, перед тобой на столе –
нас вот так разбросают по липкой земле,
а потом соберут, просвечивающих как облака,
перетасуют и молвят «пока».
КАК ПРИВЫКАЮТ К НОВОМУ ЦАРЮ
Как привыкают к новому царю,
так мы привыкнем к сентябрю,
к тому, что вся листва к семи темна,
к тому, что неизменны времена,
в которых нарастает мера тьмы,
стареет век и изменились мы.
ЛУНА ЗАСТЫЛА НАД ОВРАГОМ
Луна застыла над оврагом,
одна над слепнущей дырой,
я не хочу павлиньим шагом
ступать наедине с собой.
Эй, тень! тебе по мостовым
стелиться ниц не надоело?
давай, подруга, улетим
за дальние пределы.
Зачем свидетель штук твоих
плестись поодаль должен,
всего-то, на какой миг
Земле тобой отдолжен.
Мы станем облачком когда
соединимся навсегда,
мерцать во мгле синеющей
и будем видеть города
не нынешние – те ещё.
ЗАГИБАЮТСЯ РЕСНИЦЫ
Загибаются ресницы
в небо, льющееся с улиц,
в этом городе приснится
как когда то мы проснулись.
Затекало с дрожью мелкой
это небо прямо в губы,
а жила на небе белка
вечно скалившая зубы.
Как она бесилась грозно,
будто ужас жёг ей ноги,
пролетая через воздух
к влажной, шёлковой дороге,
освещая виноградник –
гроздья света в нежных кольцах,
ты губами меня дразнишь
и скользящей розой колешь.
Неподвижная, глядишься,
за стекло в дневной колодец.
Я вишу в твоих ресницах –
ты в ребро моё уходишь.
ПИСЬМО
В незнакомые лица прохожих
я с пророческой скорбью гляжу,
но и ты улыбаться не должен,
впрочем, я ничего не прошу.
Помнишь, я говорила, как меркнет
свет, и что я пришла с похорон,
как спускался небом вечерним
погребальный тяжёлый звон.
Не луна – это жизнь проплывает
задевая верхи тополей
и фонтан сумасшедший рыдает
в нарастающем мраке аллей.
ФОНТАН
1
Фонтан руками шевелит
один среди аллеи
стеклянный плащ на нём блестит
и шапочка белеет.
Дитя играющий воды,
монах прозрачных келий,
он чертит в воздухе ходы
проточных подземелий.
Бровей летучий дугомер,
швец водяных отрезов,
ушей внимательных Гомер
и патриарх отвесов.
Филолог в водяных сетях,
вращающихся капель,
толмач на красных языках
нырков, гагар и цапель.
2
Ты прошиваешь небо вглубь
серебрянной иголкой,
молитвы крупных круглых губ
стежками без умолку,
словами - тёплым небесам,
а медные таблетки
текут по каменным усам
и исчезают в клетке.
3
Среди Москвы как падишах
в гареме струй беспечных,
скучая, моросью дыша,
он подданных калечит,
швыряет в сторону кувшин,
подносы с виноградом,
трясущий клочьями седин
он хочет кубок с ядом.
4
Ему несёт слуга луну
на бирюзовой чаше.
Смерть – сон и он готов ко сну,
он отсылает стражу.
Глоток – он слепнет, стынет, спит –
во рту лежат монеты,
и синим пламенем горит
в глазах открытых лето.
5
Уставшая вода под ним
в заржавленных пещерах
несёт его холодный нимб
во внутрь железных дверок.
Растянутая как змея
с прикрытыми глазами
течёт во тьме её струя
осклизлыми кругами.
6
Как люстры из чистой воды,
лишившейся цвета и веса,
подвешены к небу плоды
плакучего сада и леса.
Мы взглядом блуждаем в стволах
по дугам и вилкам излучин
в овалах, валах и углах
где плавать бы рыбам летучим.
На стыке прозрачных стихий
плавник расширять округлённый,
читая пичугам стихи
и тополя купе зелёной.
Нам город покажется здесь
сидящим в корзинке хрустальной,
дарующим нежную взвесь
любовникам сентиментальным.
Вуаль водяная висит
над женскими лицами флёром,
и город себя громоздит
распахнутым чуду простором.
А с цезаря радужных струй
в прозрачных и бьющихся арках
получишь, прохожий, лазурь
лазоревей чем на марках
невиданных, дальних краёв,
увы, не добраться куда нам,
где солнце летающих львов
баюкают ночью фонтаны.
7
Светает. Гаснут фонари.
Желта Москва. У Моссовета
чугунный князь проговорил
слова чугунного привета.
Пред холодом грядущих дней
я голосов воды последних
наследник – тень фонтанов летних –
литых любовников аллей.
Придёт зима и ночь в снегу
в мой дом, на улицах промёрзших,
и спрятаться я не смогу
от лицезренья чёрных торжищ.
Возможно, что мня тогда
фонтаны лета отогреют
когда я попаду туда
из белых снов оранжереи.
СТАЛЬНОГО ГОЛОСА СТРИЖА
Стального голоса стрижа
звенят над улицей раскаты
как будто сонным этажам
сковал кольцо кузнец крылатый.
И покатилось вдаль оно
по наковальням стёкол чистым
расколотою тишиной
за шумом тополей ветвистым.
А город голову задрал
и нарастало чудо долго,
пока он пламя доставал
платком из голубого шёлка.
НЕ ГРУСТНО, А ЧУДЕСНО, ЧТО ЛЮБОВЬ
Не грустно, а чудесно, что любовь
обращена к другому и другой,
что, сжавшись, сердце втягивает кровь,
чтоб выплеснуть её дугой.
Не плохо, а прекрасно не любить
кого-нибудь, когда уже умолк
в душе обворожительный мотив,
что так недавно нравился и влёк,
и после, оказавшись в тишине,
других людей на свете отыскать
и снова на проворном скакуне –
на сердце с нежной всадницей скакать.
Мне нравиться ваш взбитый ветром плащ,
как вы небрежно держитесь в седле,
как хорошо, что ваш висок горяч
и шелковиться кожа на челе.
Мне чудится – по лунному лучу
мы попадём в небесные места,
где вас не умирать я научу
и научусь у вас не умирать,
поскольку всё, что я могу для вас
так это чуть у вечности занять
сияния для ваших губ и глаз,
а вы займите блеска для меня.
ГОДОВЩИНА
1
В пустынном районе, куда мы с тобой забрели,
где нищие храмы на улицах стынут без шапок,
не города – времени можно увидеть отлив
по отмелям улиц, по львиным облупленным лапам.
Они зажимают в горстях индевеющий сор
старинных оград, и гербарий гербов и фалды и шлейфы фасадов,
а мы, разумеем, вполне несовременный укор
их старческих губ, их псевдо мраморных взглядов.
Развалины склонны к величью, нам грешное зренье прельстит
позорная красота побеждённых - замечу – виновных в разборе,
холодное небо над нами зелёной волною блестит,
калёное время приходит и нас накрывает как море.
2
Когда разрастался таинственный гул в тишине
в подсвечниках свечи светились, лиловые сохли чернила,
и в каждом - солдаты полками шагали окне,
и плавились медные трубы на мерном огне
в полнеба распухшего, сразу, дневного светила.
Под марши в булыжник долбали тяжёлых сапог каблуки
как длинные волны строями врезаются в галечный берег,
и как под присягой им велено топали, сжав кулаки,
держали винтовки на правом плече и примкнули штыки,
под каждой папахой круглились глаза и наголо стриженый череп.
Им бабы по всем пристаням выли в след,
бежали, платками махая «Столыпиным» на полустанках,
тогда ещё пушки цепляли к коням за железный лафет,
и штемпель орлами пятнал желтоватый конверт,
и сыпью по насыпи сыпали за кипятком на стоянках.
3
Разматывать времени слипшийся бинт
с землёй, обожжённою кожей, с палёной щетиной -
кого-нибудь вспомнишь – и позвоночник знобит –
увидишь, как спит он заляпанный спелой рябиной,
один, со товарищи из цепи.
Как близко - и руку нельзя до него дотянуть,
и каждый как остров под вечной лазурью отдельный,
им лодочник почту привозит – можно черкнуть,
но век мой за морду назад нам нельзя повернуть
и некому с глаз отереть его мутные бельма.
4
Портреты тиранов глядят – глаз не отвесть –
мощь! – сиречь убеждённость тирана:
речь стеречь и каждую весть,
прежнюю, присную, равно как данную днесь –
спесь пересечь, и с упорством барана,
будто природе людской умысливши месть,
прущего за проложившем бараном пути,
свежие личности на «пирамиде народных движений»
вскинув ладошки, желают и могут вести
в ямы желающих – эти же с криком: - Пусти! -
кости положат – получат по смерти поощренье,
а уцелеют – им головы быстро снести.
Счастье, желая обресть «в несравненной борьбе»
за счастье того, кто громче других сблеет: - Бе – е – е! -
на бронзовый лоб на барана торец походящий,
фарсом процесс этот был бы, да не угодно судьбе,
время, увы, не смешливо и рожи себе
не корчит, но рою лиц подходящих,
и современникам в частности – значит, равно, и тебе.
5
В Бразилии – в диковинной стране,
границ священных далеко извне
за много суток странствия по морю
есть странные такие муравьи,
они ведут ужасные бои,
они приучены к нужде и горю.
Им голодно и жарко в тесноте,
их миллионы в вечной нищете,
но каждый экземпляр – целинник.
Он видит: зелень чересчур густа,
шныряют твари Божьи просто так,
а муравьи – привычны к д-и-с-ц-и-п-л-и-н-е.
Им самый жёсткий, важный муравей
скомандует: - А ну – правей!
Или: – Левей! На зелень и на мясо! -
И двинуться жующие фронты,
а если сгинут первые ряды –
по ним шагнут вторые сразу.
Они ползут сверкающим ковром,
они ползут сквозь сельву напролом,
и каждый муравей размером с палец,
а после них – н-и-ч-т-о за их спиной:
пустыня, экскременты, зной,
поскольку каждый муравей – страдалец!
А если кто захочет повернуть –
направится один куда-нибудь
от коллектива, вследствие разлада,
ну, хоть жующей части головы?
ответствуем уверенно: - Увы.
Увы, ему! сожрут заградотряды.
Нет муравьям преград – устелют рвы
и на плотах из пальмовой листвы
они пересекают реки.
Работают подковки челюстей
и только горстка розовых костей
о встреченном напомнит человеке.
И тысячный, и миллионный ряд
ползёт туда, куда им всем велят,
и сонмы жёстких мордочек жующих
железным звоном оглашают твердь,
грядёт в ряды построенная смерть
и настигает жизнь имущих.
СКАМЬЯ
Сяду на скамью
в каменной оправе,
воздуха попью –
горло давит.
На моей судьбе
как от оспы
ядовитый след –
белый фосфор.
Я не убегал –
жил и канул.
Подниму бокал
Пресней и Таганок.
Огляжу впотьмах
окна, крыши,
беготню бумаг
дальних, ближних.
Я припомню все
улиц лица,
чешую газет
и трамваев клипсы,
хохоток листвы
с тротуаром,
мне споют мосты
как гитары.
Ты, душа, пируй
с мёртвыми в обнимку
и с литийских струй
гоношись на снимках.
За Москву,
за судьбы изгибы
пью мою
жизнь и гибель.
ФОНАРИК
Фонарик погашен – в загашник
отправлен мерцающий свет,
с подругой моею всегдашней
кружу по вечерней Москве.
Прощайте кассирши и кассы
вокзалов на круглой земле,
платформы невиданных станций
в дробинках дождя на стекле.
Лишь бьётся о влажные прутья
в малиновой муке птенец,
да водят прохожие люди
глазами сухими по мне.
И сводит меня по бульварам
к лоснящимся складкам реки
навстречу гулякам и парам
несчастье за обе руки.
ГНЕЗДОВЬЕ
1
Гнездовье гениальных съездов,
а также – муз,
рукоплесканий бурных с места
на весь Союз.
Сюда съезжаются бутузы
сказать «Ура»!
крепить стальные наши узы
и нам пора.
Вглядимся-ж, трепетные, в зданье,
в собранье лиц,
нас всё диковинное манит
списать на лист,
и всё прекрасное волнует
и просит слов,
каким единодушьем дует
тут из углов.
Как громко хлопают в ладоши
и как встают.
Бурлят, скандируют. Нас клонит
туда, в уют.
2
Когда раздвинут занавес и сцена
являет нам могучие хоры
и дырчатая, розовая пена
по ярусам распевшейся горы
сползает в зал широкой лавой –
а хор плавуче-пышный торт
вываливает, вялит слово «слава»
из круглых напряжённых морд,
ощерившихся как большие рыбы,
когда по ноздрям брякнет их блесна,
хвосты и жабры встали дыбом,
а челюстям губа тесна.
Что за кондитер выровнял лопатой
гирлянды туловищ, голов,
поставил на пол их дощатый,
на шеи вздыбленных рядов?
зачем щербатые собрались нереиды
и машет удочкой из ямы чёрный рак,
ниспосылая жуткие флюиды,
себя, кусая головой за фрак?
зачем распялив рты, как у дантиста,
являют нам гнилую черноту
согласного мычания хористы
в родном патриотическом поту?
мальки, неутолённые обжоры,
там каждый для другого - волчья сыть,
а если б там вдруг разразилась ссора –
могли друг другу темя прокусить.
По половому признаку разбиты,
они мычат квадратно гнездовым
порядком, всенародным плебисцитом.
Мы наши грёзы доверяем им.
3
Мечтательный поэт вновь посетил
ступени чудного дворца сегодня,
там со свистком разгуливал дебил
и в штатском человек смотрел, как сводня.
Податься внутрь «мечтательный поэт»
не пожелал, поскольку не хотелось,
там даден был классический балет –
кому то хлопалось, сиделось.
Был серый день. Кружило вороньё.
Таращился в звезду Иван Великий.
Я вёл существование моё
как камнях прибрежных сердолики.
Приподнимая руку, я смотрел
на волоски, неровности на коже,
на плоть мою – заметить я успел
что с каждым днём просвечиваю больше.
И небо показалось мне тогда
пустым, молочным, благостным перроном,
а надо мной назад неслась звезда
на тусклом электричестве к воронам.
ПО БЕЛОЙ ЗЕМЛЕ ВОРОБЬЁВ ПОГРЕМУШКИ, СВИСТУЛЬКИ
По белой земле воробьёв погремушки, свистульки,
вот вам капель – карамель – золотые бирюльки,
но дело к зиме.
Не сладко деревням в белых халатах,
лесам в зелёных заплатах,
деревьям в бесцветных палатах.
Птица простуженным горлом
успевает крикнуть, перед тем как упасть
в снегом забитую пасть
волка.
В воздухе голом
не оставляя, осадка,
только
воздуха складка
будет, разглаживаясь, дрожать.
КИНО
Снег, снег, снег,
зима, зима, зима.
Не сойти бы нам всем
потихоньку с ума.
Видишь, холерный песок
жёлтых в снегу огней,
мёрзнет лоб и висок –
тень человека длинней.
Погреб сырой Москвы.
Здесь мы живём как снедь.
Вечером к девяти
город похож на смерть.
Только в утробе кино
длится последний сеанс,
жизни веретено
обворажает нас.
Можно шарф размотать,
полупркрыть глаза,
только здесь темнота
светиться два часа.
Кто там вокруг сидел
я через миг забыл –
перед глазами мел,
отпечатавший пыл.
Чудно красть чью-то жизнь,
видеть сны и не спать,
кто так заворожил,
я не хочу вставать.
Но уходить пора
под чуму фонарей.
К клочьям собственных драм
жмите домой скорей!
ОБРОСШИЙ ШЕРСТЬЮ КАК САТИР
Обросший шерстью как сатир,
козлиную сгибая ногу,
вокзал за волосы схватил
бегущую в поля дорогу.
И жаром обдала спина
и пах её скользнул туннелем,
и пахнет травами она
и волосы по следу стелет.
КАРТОННЫЙ ЯЩИК
Картонный ящик на шкафу
и книги, впавшие в немилость,
нас молча занесут в графу
под заголовком: «Что случилось».
Деревья так зашелестят
что станет как у смерти страшно
искать за пазухой галчат,
а это будут жизни наши.
Всё вырастет как никогда:
предметы, тротуары, лица.
Приближенная, будет литься,
у глаз моих из горла птицы,
как нефть блестящая вода.
Незакрывающийся глаз
и ветер перья шевелящий,
и клюва маленькая власть,
разомкнутого не для ласк –
для бедной жалости щемящей.
ДРУГ
Мой удаляющийся друг,
есть кое-что длиннее рук,
хотя бы реки и дороги,
а также улицы Москвы,
которых, вдалеке, увы,
моих, мелькают ваши ноги.
Что ж, до свиданья, добрый путь!
дай Бог им в два луча сверкнуть
поклонникам счастливым вашим.
Мне жаль, по чести говоря,
надежду бедную терять,
касаться их, но вы на страже.
Да, слава Богу, без ружья,
хоть за моей спиной, князья
распахнутых пределов ада,
сим вас разжалобить не тщусь,
но медленно туда спущусь,
где вашего не встречу взгляда.
Вы знаете, мне жаль и вас,
за то, что некогда угас
в вас некий пламень чудотворный,
за вашу грусть и слепоту,
лишь крепнущую на свету,
за вашу жалкую покорность
убийственной работе дней,
но наша боль её длинней,
не умещается мне в руки.
Я опускаю их, мадам,
уже невидимыми вам
с пустого берега разлуки.
СЕГОДНЯ ДЕНЬ СВЕТЛЕЙ ЧЕМ СВЕТ ДНЕВНОЙ
Сегодня день светлей чем свет дневной,
Он как огонь в обёртке слюдяной,
В нём кровь оранжевая ходит –
Нахохлившись большие облака -
А листья облепляют им бока,
Всей жизнью, проплывая, верховодят.
И как в тазы – синицы в небо льютьса –
А там внизу – под ними крыши вьютьса,
И улицы кружаться до упаду,
А яблоками падают в сады –
Таков размеренный миропорядок
Среди осенней строгой ерунды.
31 авг. 1975
ОКНО
Было над каждым окно.
В каждого заглядывало небо.
Единым дано
Видеть и не слепнуть.
В небе надо мной витает иней,
Он настоящий –
До головы – земной –
Дальше из звёзд состоящий.
1 ноя 1975
КОЛЛОНЫ
Рука касалась маленьких колонн
державших мостик на весу – беседу,
когда ты зажигала сигарету
сквозь гомон я услышал саксофон
медлительно тянувший за затылком
какой-то блюз, как хлеб из кулака
тащила вместе с жилами Чека.
Пришла к нам ночь. Была её ухмылка
как родина глупа и широка.
Привычный воз, привычная поклажа,
ты так устала этот груз тащить,
а я устал от нищеты и стражи,
что силы нет, ни умереть, ни жить.
С кого спросить, что так безмерно горек
наш каждый вздох и ежедневный хлеб,
что ни один поэт или историк
нас не увидит через сорок лет.
Дай сигарету белую как кости
протекших прежде и грядущих дней,
изъеденных червями злости
и нетерпимости моей.
Мы зря зашли сюда. Здесь плохо.
Здесь горем пахнет и тщетой.
Поёт труба. Так одиноко,
как полуночный голос твой.
Мы, наконец, её не слышим,
а я домой тебя зову,
и снег закрыл глаза и крыши
и накрывает простынёй Москву.
Я УСТАЛ ОТ ЗИМЫ
Я устал от зимы. Не вожу пером,
а если беру его по привычке,
то рисую лицо или чей-то дом,
над которым на юг пролетают птички.
Двойника на оконном стекле узнав
отвожу от него на бумагу взоры,
сквозь его черты проступают сна
и ветвей безлиственные узоры.
Там рождественской ватой на нитях снег,
будто кто-то нарочно его навесил.
Видишь, так как в зеркале – там, извне
неподвижность стоит на своём насесте.
Если движется что, то моя рука
оставляет кружки, перемычки, крены,
отражая метания языка
как морского льва цирковой арены.
Ночь полна собой, ледяных равнин,
что не слово в ней - то подобно крику,
так глядит она, как глядит раввин
на восьмом десятке в святую книгу.
РОМАНС ГРУСТИ
Город – веер раскрыла луна.
На его камнях белизна.
От луны колдовского сияния
в тени прячутся ангелы сна.
Невозможно остаться тут.
Всё мне кажется, что придут
без меня в этот город печальный
все кого мои мысли ждут.
Раньше всех появишься ты
и уронишь из рук цветы,
может быть, я тебя не увижу
и умру от твоей красоты.
Мостовые белым белы
и громады домов – столы
и на каждом крахмальною скатертью
лунный свет очертил углы.
В центре ночи мои шаги,
как шуршащие мотыльки
приближаются к чёрной ленте
повернувшей на юг реки.
А над нею твоя рука
поднимается, так легка
будто звёзды наряд подвенечный
шьют смычками лучей для сверчка.
Эта медленная вода,
на которой мой взгляд следа
как и губы твои не оставит
остаётся со мной всегда.
Шелестенье как в сети рыб,
тополей и маленьких лип
в этой полной временем грусти
я приму за собственный лик.
Пусть его осветит луна
до глазниц спокойного дна
на котором увидит мой город
жизнь моя, уходя от меня.
БИЛЕТ
Я завидую тем, кто купил билет,
уложил бельё в чемодан,
кто глядит из такси на безумный балет,
остающихся горожан,
отбегающих вдаль от него, назад
к отходящим назад домам.
Я бы тоже смотрел во все глаза
на миманс и кулисы сам.
Я бы тоже сказал: – Прощай спектакль
и моя проклятая роль.
Через сотню лет я увижу как
жили мы и не нужен бинокль.
Я сойду на венский тугой бетон
где-ни будь в середине дня.
Я спрошу себя: – Это сон? –
И свобода обнимет меня.
Как в того, кто вынырнул и вздохнул,
как в того кто разбился и встал,
как в того, кто решётку свою разогнул
и петлю над собой порвал.
Как на карте рвать кандалы границ,
как ходьба и прыжок на Луне,
как летящие к югу клинышки птиц
так свобода придёт ко мне.
Что хочу я? Как любой арестант,
видеть, как назад отбегает в стекле
налитая кровью границ черта
на меня не накрывшей ещё земле.
АФАНАСЬЕВСКИЕ МОРОЗЫ
От афанасьевских морозов
холодный воздух густ и розов
и выдох мёрзнет на губах
в парок белёсый превращаясь
и тает, сам себя смущаясь
и морды белит у собак.
Блестит на солнце глаз услада
фольгою плиток шоколада -
хрустальнейшею пеленой,
и в толстых шубах медвежата
летят в сверкающую вату
с волшебной горки ледяной.
Их щёки – красный чай с малиной,
румянцем января звериным
крепыш – морозец показал.
Кто лучший в городе художник?
не этот ли зимы помошник,
кто выставлен миллионом зал?
кривых московских переулков
и белых - белых улиц гулких,
предместий, парков, пустырей,
проездов, тупиков, бульваров,
весь этот мир – сплошной подарок
зимы роскошных галерей.
Так унесём за эту зиму
всё-то что памятью хранимо,
что время изгрызёт до дыр:
мороз ли, улицу ли, выдох,
мгновений всеми позабытых
спасаемый, непрочный мир.
ПАРНИШКА
Парнишка гуляет с гитарой,
в наушниках ходит другой.
С транзистором дедушка старый
в обнимку обрящет покой.
Все, вроде, как вольные птицы,
а спросишь – не скажут: - Виват! -
а это всё бабы – тупицы
и Рейган – подлец - виноват.
МНЕ ЗАМЕНИЛ ПРИРОДУ И ЛЮДЕЙ
Мне заменил природу и людей
полночный космос фонарей.
Двух – трёх знакомых помню я лицо,
но чётче лиц – бульварное кольцо,
и нефтяной отлив ночной реки
несли мои усталые зрачки.
А также у особняков
нелепые среди снегов
зимой глядели львы оград
глазами полными утрат,
скребя когтями ледяной
нарост над каменной стеной.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Когда зима кидает первый снег
комками сна на площади ночные
и небеса свой сумеречный гнев
меняют на светила золотые
такая наступает немота,
что слышно нам: в широких чёрных гнёздах
не закрывая сохнущего рта
лежат и дышат маленькие звёзды.
СТАРЫЙ СКВЕРИК, НОВЕЙШИЙ ЧУГУННЫЙ ЗАБОР
Старый скверик, новейший чугунный забор,
в небе та же луна автоматною двушкой,
сколько их проглотил небосвод – сей даритель и вор.
Ни подашься теперь на скамейку с подружкой.
Ни погладить затылочек ей, ни обнять -
как голубил фонарь, умирал в изголовье -
так печально трамваи в округе звенят,
будто их участковый за хлястики ловит.
Город также под вечер тоскою чреват,
только начисто я позабыл телефоны,
моя память приходит сюда ночевать
и над ней оплывают как свечи плафоны.
Тускловатых, столичных, смущённых светил,
наполняющих глаз тоской мирозданья,
тот, кто их в одиночку во мгле рассадил
проколол небосвод милиадом страданий.
Звёзды, небо и люди, не будем отныне рыдать,
ночь, забирай свои нежные тени,
подадимся в провинциальные города,
ради пенья трамваев и мокрой печали сирени.
Мы увидим и где-нибудь купим такую сирень,
чтоб у жёлтых тычинок по пять лепесточков лиловых,
мы уйдём по виски в её дивную лень
меж глазастых её, удивлённых девичьих головок.
А когда сквозь окно серым морем нахлынет Москва
с площадями как пятилетки большими,
вы увидите сами – она изменилась едва,
но изменимся мы – мы вернёмся другими.
ПРОШЛО СЕМЬ ЛЕТ
Прошло семь лет. Я снова застаю
себя под солнцем по уши влюблённым,
из рук цветочниц падают в раю
цветы и листья в обмороке сонном.
Как капли покидают лепестки,
стекают медленные в ветви,
ослепшие с твоей руки,
сверкая, высыхают в ветре.
Деревья кланяются, скользя
и распрямляя спины в менуэте,
аристократы – клёны - здесь князья,
а тополя естественны как дети.
Вечерний свет стекает с крыш,
с широко шумных крон огромных,
о, сколько ты мне говоришь,
руки касаясь, истин тёмных.
Повремени ещё со мной
в теченье времени печальном,
наш месяц бровью золотой
приподнят в небе вертикальном.
Пока уносит нас река
в свои темнеющие воды,
пока цыганская серьга
блестит - отчаянной свободы
из-под моста, где парохода
чудовищно растёт тоска.
СВЕРЧОК
(поэма)
1
Я пою как сверчок из стены
молчаливой полночной страны,
убивающий тянется свет –
это мне высылают ответ.
Я пою как сверчок по ночам,
что ознобом гудят по плечам,
что особо торопят сверчков
избегать прокурорских очков.
Я пою как бездомный сверчок.
Мою песенку горе печёт
и сечёт мой нелепый язык
детский лепет, предательский крик.
Я пою как сверчок из тюрьмы.
Я боюсь наступления тьмы.
Я боюсь наших северных зим.
Я боюсь оставаться один.
Чтобы рот мой не пересох
я прошу твоей помощи, Бог.
Я сейчас помещён в выдох Твой.
Какого Тебе рядом со мной?
Я пою как упавший с луны
в серебристую пыль седины,
из цветущих корней нищеты
расцветают ночные цветы.
2
Я свищу как сверчок за мостом
неизвестно в районе каком
и какая блестит здесь река,
замыкая себя как серьга.
Если смотрит прохожий с моста
перед ним и под ним пустота,
будто в щели закрытых дверей
маслянистый отлив фонарей.
Неба чёрного чёрный кусок
как фланель протирает висок.
Неспроста эта чёрная гиль,
кисло пахнет какая-то гниль,
неизвестно куда мне шагнуть.
Тянет лечь и застыть и уснуть.
Не видать, не слыхать ни шиша,
чья же чуждая свету душа
сотворила подобную твердь?
и поняв, ужасаемся – смерть!
3
Он бежит от неё наутёк
рук не чуя ни собственных ног,
оставляя свой страх на мосту,
прибегает в холодном поту
в непонятный пустынный район,
в лес руин и упавших колонн,
обвалившихся кровель и стен,
отопительных мёртвых систем.
Это город идущих часов –
тыщи стрелок наискосок
обломились и грохнулись вниз,
в этом городе тоже есть жизнь.
Едет транспорт, сжигая бензин,
лжёт оратор, своё палец вонзив
прямо в чернь под ладонью своей.
Здесь темно. С каждым мигом темней.
Ходят тени, и пахнет от них
чадом кухонь и варевом книг.
Ходят пары, божественный дар
изгоняя посредством гитар.
Ходит пёстрый цыганский наряд,
юбки тенью вечерней шуршат.
Ходят стаи домашних собак,
ходит дым сигареток в зубах.
Ходят слухи из рта прямо в рот,
ходят слуги различных господ,
ходит тьма двоедушных людей
в безвоздушном аду площадей.
4
Подымайся из тлена сверчок,
раздирай непрозрачный сачок,
так как где-нибудь наверняка
жизнь другая – другая река.
Где твоя не ступала стопа
большеглазая ходит толпа,
люди лёгкие, город иной
и не пахнет там этой страной.
Бирюзовую вижу траву
в двух прыжках, в двух шагах наяву,
там шумят голубые моря,
там из золота якоря.
Там цветные чудесные сны
и на небе четыре луны!
БЫКА ВОТ ТАКЖЕ НА УБОЙ
Быка вот также на убой
ведут на скрученной верёвке –
так тащат и меня домой
листы бумаг – листы – листовки
всей правды горькой кутерьмой.
ОНИ КРАДУТ МОЮ ЖИЗНЬ
Они крадут мою жизнь.
Я прячу от них этот лист.
Они говорят со мной
языком микробов и глист.
МЁРТВЫЕ УЛИЦЫ
Мертвы эти улицы ночью,
как бел был их обморок днём.
Я вижу огромную площадь
затёртым во льдах кораблём.
Её голубые матросы –
пылающих братьев парад,
как сердца удары в морозы
на траурном небе парят.
Мне хочется плакать, но нечем –
тоске не излиться из глаз
и время клещами калечит
мне данный когда-то запас.
А город – родитель – свидетель
всей тусклой армады смертей
всё черен, всё пуст, всё несветел
из красных плывёт крепостей.
Прощай! забирай свои лица
в свой правый и левый карман,
заводы, дома и больницы,
трамваи, мосты и туман.
Я больше тебя не увижу!
ты таешь как льдышка в руке,
всё дальше зрачков и всё ближе
в аду шелестящей реке.
НЕУЖЕЛИ ХОДЯТ ПОЕЗДА
Неужели ходят поезда
от Москвы до города Парижа?
неужели местная звезда
светит там, но капелькой пониже?
и земля по-прежнему кругла
от парижских до Москвы предместий?
и дрожит как в тетиве стрела
моё сердце от таких известий.
Я НАСТРОЙШИК КАМЕРТОНОВ
Я настройщик камертонов выживанья,
с перекрытым кислородом жить умею –
слабое, но всё же основанье
распрямлять несломаную шею.
Я беру фонарь за лучик белый,
от звезды отламываю спицу –
тихо в пальцах у меня запела
серебристым голосом синица.
Перья шелковистые расправить,
следуя за мышцы сокращеньем,
за развитьем с временем разлада
в глухоте, достойной сожаленья.
До зари со мной сидит, мигает,
говорит мне в долготе полночной,
распрямляя крылья, продвигая
в округлённый воздух звук проточный.
УЛИЦА НА ЛАДОНИ
Ты улицу держишь волчком на ладони,
летящие окна никто не догонит,
железный парит динозавр мостовой,
опоры лишённый он в воздухе тонет
и клонит и тянет меня за собой.
Пропали, загнулись кривые перила,
ступени всех лестниц, слепые мерила
всеобщей тщеты в грошевой нищете,
желанная женственно жизнь проступила –
прекрасный рисунок на грязном холсте.
Вот так на заре христианства, убого
во мгле волочась, палкой тыча в дорогу
к Нему, не дыша, приближались слепцы.
Он поднял персты и увидели Бога,
и небо, и лица, и башен зубцы.
ВЫЙДЕМ НА УЛИЦУ - ТАМ НИКОГО
Выйдем на улицу – там никого,
ночь и мороз, мало света.
То что мы видим не стоит того
чтобы мы видели это.
Дома же тлеет и тлеет печаль,
как керосинка в спортзале.
Чай заварить? Так не стоит тот чай
чтобы его мы хлебали.
Ах, дорогой мой, утешены мы
жизнью прелестной в избытке,
а всё же жаль золотой кутерьмы –
сладостной – тягостной пытки.
Что обрели мы? – Так, кой-кого,
а вот кого потеряли,
и всё равно, жизнь не стоит того
чтоб от неё помирали.
БЕЗДАРНЫЕ СОБАКИ - НЕДОМЕРКИ
Бездарные собаки – недомерки,
раздавшаяся в стороны толпа,
трамвай гремит в трескучем фейерверке,
витает снег, не задевая лба.
Провинциальных дев дыханье
вплетается в берёзовый дымок,
и в глубине январского зиянья
как сердце – улиц бьющийся комок.
СКОРБЬ УСТ
Розовых уст скорбь
розой ночной темна.
Так вот стоит вор
как стоит тишина.
В каменных нарах спит
муравейник Москвы.
Темень крепче, чем спирт –
не поднять головы.
За муравейником луг.
Там стрекозы звенят.
Шёпота, губ от рук
нам в траве не разнять.
А из гнезда глядят
птичьи глаза в глаза,
и птенцы их галдят
если будет гроза.
А под ногой земля
мягче чем козий мех.
Далеко до Кремля
как до Вийёвых век.
Время помедли. Край
ночи брезжит зарёй.
Грохот и псиный лай
тащит рассвет сырой.
Ветер рощ и лугов,
чахлых лип голытьба –
миллионов шагов
в наши сердца пальба.
ОЗЕРЦО
Нежное озерцо –
эй, лебедёнок лица.
Сколько упало солнц
прямо в твои глаза?
роща моя – щеглят
лёгкость и тень волос.
Сколько в зелёный взгляд
переселилось звёзд?
клинья курлычут: – На юг! -
крылья и крылья птиц.
Сколько их сбилось вдруг
в тёмных дугах ресниц?
стайка пугливых серн
на копытца встаёт.
На сколько разбитых сердц
сердце разбито твоё?
ПУСТЫЕ УЛИЦЫ
Город толпою улиц пустых
утром наполнен.
Пахнет Москвою от мостовых.
Запах знаком мне.
Как я люблю заявляться сюда
прямо с дороги.
Под каблуками стёклышки льда –
хруст и здоровье.
Улицы зимние будто цветы
мне завернули.
Я в зеркалах отражаюсь витрин
с ворохом улиц.
Мартовским утром как мне светло
в городе старом.
Восемь минут мне идти до метро
вниз по бульварам.
Тут через полчаса толкотня,
спешка и давка.
В левой руке чемодан у меня –
улицы – в правой.
ВОДЯНОЙ ВОРС
В ворс водяной, уйдя по глаза,
будто лет сто тому за лошадкой,
в вечер дождливый уходит, слезясь,
Малый Каретный поступью шаткой,
мордой мохнатою, поводя,
в пляшущих каплях на аспидной коже
как не мучается, не вывернет из дождя
меня и совершено мокрых прохожих.
Чёрт меня дёрнул, куда я ушёл?
в самом ли деле, так одиноко,
чтобы увидеть водяной мешок
неба и посторонних окон?
вечеру в пальцы отдать свечу,
поскольку подохшим он обнаружен.
Господи! что это я бормочу
зыбкому облику в чёрных лужах?
СЕРЬЁЗНЫЕ ЛЮДИ
Только серьёзные люди по улицам медленно ходят
в думах слоновьих ноги передвигая,
а несерьёзные люди щёлкают в небе орешки,
а несерьёзные люди на скрипках зелёных играют.
У несерьёзных людей мысли в пурпурных цветочках,
в каждом кармане сверчок и на ухе на каждом - кузнечик,
а на правой ноге несерьёзной – синенький скромный носочек,
а на левой ноге – кусочек фаты подвенечной.
Вечно у них в волосах бантики маленьких школьниц
и на руке не часы, а, представьте, шнурок от бутылки!
детям приходится их выгонять из песочниц,
если серьёзные дети, а серьёзных детей не бывает.
Только бывают серьёзные дяди и тёти.
Целыми днями скучают они на работе.
Вечером только с работы домой возвратятся
между собой начинают сейчас же ругаться.
Видят они, как идёт человек несерьёзный
и говорят: - Он, наверное, водки напился! -
ну, а на самом-то деле – он выпил с пряничком чаю
и пробубнил себе под нос четыре сонета Шекспира!
эх, хорошо бы запомнить сонеты.
Эх, хорошо бы не слышать советы.
Эх, хорошо бы с детсадовцой мне подружиться,
супчик варить из песка и играть вечерами на скрипке.
КОМПОТ
Я обожаю компот из пузатых
банок венгерских с глянцевой яркой наклейкой,
мне симпатичны стада мужчин бородатых,
нравятся девочки мне на садовых скамейках.
Пушкина бронзовый плащ на вечереющем небе
за элегической плачущей пеной фонтана,
медным ботинком поэт на калмыцкие степи
сквозь постамент наступает как это не странно.
Лира бряцает у ног его, вянут цветочки.
Добрые чувства проснулись и плещутся в ванной,
на небесах продолжаются дивные строчки
под городской суетливой и шумной нирваной.
Кто-там с букетиком милым бежит на свиданье?
кто-то глядит на часы. Некто делает фото.
Я растворяюсь в потоке прелестных желаний,
маленьких радостей сладких как влага компота.
СКАЗКА ВЕЧЕРОВ
Пленительная сказка вечеров
в свеченье фонарей обманном,
пушистый снег, упавший на покров
и женщин лица нежны и туманны.
По всем приметам наступленье сна
в котором неожиданно и чудно
мерещиться далёкая весна
за холодом и мраком беспробудным.
МОСКОВСКАЯ ЗИМА
Москву зима опеленала,
на всех предметах белизна.
Приезжий, выйдя из вокзала
узнает снега покрывало
в прорехах собственного сна.
В метро, где, в общем, нет погоды
его виденье поразит –
безвременное время года,
подземный, ветреный транзит
в неколебимом камне входа.
Здесь светят цифры на часах
ему, отсчитывая время,
седеет воздух на висках
и оседает пыль на темя,
и лёгкий груз в его руках.
ВИЗИТ
За окнами шумел морозный сон
пока я совершал свои поступки,
шёл снегопад прозрачный как озон,
в пушистые оделись шубки
перила мостика, деревья, провода,
работал дворник звонкою лопатой
и ты была как никогда –
сестра, живущая античных статуй.
Заснуло жало в маленьких губах,
глаза влажнели, тёплые ладони
лежали мирно на моих руках
как маленькие мраморные кони.
Кто остановит карусель светил –
земля под солнце лезет снежным боком,
а если кто-то в небесах застыл –
то этот кто-то может быть лишь Богом.
ЖИЗНЬ ПОД ЗНАКОМ "ВСЕГДА"
Я прожил жизнь под знаком "всегда",
"нигде", "никому", "не здсь", "никогда".
Я ненавидел зиму и холода.
Жизни – нет, смети – да.
Да здравствует чёрная избавительница!
И никогда на моих устах
вырастает чёрный цветок – ах!
Я перестану испытывать жизнь
так как – жить, это чувствовать страх.
Да здравствует чёрная избавительница!
Помню, ребёнок сидел у реки,
горел костёр, неслись огоньки
в вечный простор, где нет фонарей –
я узнал что я – еврей.
Да здравствует чёрная избавительница!
Небо тогда легло на меня,
в ушах моих всё выше звеня.
У меня были трогательные глаза –
каждый глаз как большая слеза.
Да здравствует чёрная избавительница!
В плоти моей щёлкала кровь,
нарастало время, зрела любовь,
снилась девочка, белела луна.
Я никак не очнусь от этого сна.
Да здравствует чёрная избавительница!
Кроны деревьев над головой
мучали сердце моё тоской –
сердце моё, мне не надо меня.
Возьми пистолет – я хочу огня!
Да здравствует чёрная избавительница!
Жизнь улетела в пустой простор,
лёгкое тело в узкий коридор.
Он спускаеться сверху вниз.
В этой норе нам назначено гнить?
Да здравствует чёрная избавительница!
Кто-то придёт и оплачет меня.
Мне наплевать, я лежу храня
только то, что на всё наплевать,
так как меня в земляную кровать
отнесла на руках чёрная избавительница.
НАС РАЗДЕЛИЛА ХОЛОД И МГЛА
Нас разделила холод и мгла.
Ты старалась, ты сделала что могла.
Мне сегодня приснился белый плёс,
длинноногие птицы и влага слёз –
не могу понять на чьих ресницах.
Надо мной бредут по побелке слоны.
У меня во рту вкус слезы, слюны
или белой слюды зимы.
У меня на глазах белеет песок.
На моих висках голубой бросок –
кровь шатает сплетение синих жил.
Я боюсь, мне приснится как я жил.
Ходят медленно птицы у самой воды.
Поднимаеться солнце из красной слюды,
и хрустят как снег под шагами слона,
плавясь в белом песке ледяная луна.
НАЧАЛО МАРТА
На небе пол-луны
к началу марта,
мозги мои темны –
их контурная карта
готова к восприятию весны.
Нам не хватает нежных очертаний –
на мыслящий овал обоих полушарий
изображенье ласковой страны
переношу из прошлого усердно –
подробность рельефа, блек неверный
упавших с крыш косичек водяных,
снег во дворах, дряхлеющий наглядно,
кошачий групповик надсадный,
походочки красоток записных.
Всё в этом мире мило чужестранцу –
под трубами летучие голландцы
купают зренье в пенной пелене.
Мы ходим как блаженные туристы,
на перекрёстках слушаем арфистов
бряцающих на золотой струне.
Мы обогнули зимние пределы.
Мы наши перлы обратили в дело –
в чувствительности нежные дары,
нам наплевать, товарищи, на службу,
мы предпочтём приязнь и дружбу,
мы, в общем, выбываем из игры.
Без нас чиновничья тучнеет нива –
столоначальник по листочку криво
заметный росчерк ставит в уголку.
Кто лебезит по телефонам красным?
кто каждый день вас делает несчастным?
чей лоб и брови значат: - Распеку? -
мы оставляем грозные боренья,
предпочитая праздное паренье –
в иную пьесу жизнь бежит моя.
Я наслаждаюсь вольностью сюжета –
скрипи моё перо – моя карета
по колеям разбитым бытия.
КЛЮЧЬ
Нащупывая ключь в монетах медных
подумаешь: - Кому бы позвонить?
или домой? – в кружке линеек бледных
есть комбинаций несколько и в нить
пространство, пальцем свив, приблизишь
потусторонний, сдавленный ответ,
поймёшь по тону глубину коллизий
и пропасть бросишь вежливый совет.
СУМЕРКИ
И снова в сумерках ухода
течёт проклятая зима –
ужасная моя природа,
сводящая меня с ума.
ВЕЧЕР
Мы жуём деревенское сало,
нож пластает его на пласты,
в жёлтых стенках большого вокзала
как бездомные ходят менты.
Они смотрят на бутерброды
в наших вымытых длинных руках,
а за ними толпятся народы
на мозолистых потных ногах.
Тут вокруг чемоданы, кошёлки,
а на бёдрах лежат кошельки.
Здесь казахи глядят через щёлки,
а начальники через очки.
Бьёт о блюдце беззвучная мелочь,
чей-то рот изрыгает хулу,
телогрейкой угретое тело
по газете шуршит на полу.
Лярва тихо хватает клиента
липким взглядом своим за лицо,
над губой его чёрная лента,
а во рту золотое кольцо!
Входит поезд на круглых колёсах,
занимая все окна подряд,
на устах засыхают вопросы,
никому нет дороги назад.
1987
НЕБО
Небо пялиться адскою мордой
в красных всполохах и языках.
Десять вечера. Улица - после аборта
или свежевыбритая щека.
Тихо. Кошки, милиционеры и микробы
чуть оживляют незатейливый вид.
Жестяная макака зёрна мокко
как копейки Пиноккио за щекой хранит.
Безработная обезьянка, как ты попалась,
под кофейной пальмой скучаешь одна,
нет шарманщика, который взял бы
тебя на заработки, старина.
Со стены театра марионеток
куклы вступили б с тобой в контакт,
если б волшебной палочкой или кларнетом
им кто-нибудь подал разрешающий знак.
Но только зябнущие звёзды вещего барельефа
чудотворны для мечтательных глаз.
Они уходят с ночного неба
пошататься по городу и увидеть нас.
А когда ты, как утомлённая фея
опускаешь от лампы глаза вниз,
долго мерцает над чашкой кофейной
голубая звезда с твоих ресниц.
Улица спит. Спят игрушки в детской.
Город спелёнут тайной и сном.
Тающие звёзды стукают в сердце
снящейся сказки с счастливым концом.
ПАРКЕТ ПОД РОЯЛЕМ
Я как паркет, скрипящий под роялем
скрипел под лакированной тоской,
пока её колёсики крутились
по бедному терпенью моему.
Какой-то идиот очередной,
засунув лапы в белую утробу
урчащего победно инструмента
наигрывал тупые экзерсисы.
Всё это "музыкой существованья"
лгунами мелкими звалось.
Катились дни. Я слушал, слушал
помпезные, бравурные аккорды.
Я слушал марши, затыкая уши.
Я слушал песни, полные вранья.
Я слушал гимны вечному холуйству.
Я слушал идиотов всех мастей,
поющих незатейливый молебен,
и пошляков немыслимых оттенков,
и гадов для гадючьников негодных,
которых и рептилии б отвергли.
Вы спрашивайте:
– Какую музыку ты любишь?
– Какую музыку?! Я тишину люблю
по сломанному радиопридурку.
ЭФИРНЫЙ ВОЗДУХ
Я воздух превратил в эфир.
Я слышу - говорят на сотне языков,
зачитывая некрологи
мгновенью этому и мне.
Когда-то Лермонтов мечтал об этом,
но век не угадал. Там что-то
хотел он слышать после смерти.
Я наслаждаюсь этим каждый день.
МОИ ОКНА
С улицы в окнах моих темно.
Вот я вошёл и свет зажигаю.
Кто-нибудь, глядя через окно,
может быть, жизнь воображает
той какой нету давным-давно.
ОСНАСТКА ЛИЦА
Лицо с возрастною оснасткой,
с подробной штриховкой морщин
мне кажется тесною маской
на образах этих мужчин.
Мне эти ухмылки и знаки
и ёрническое торжество
с глазами бездомной собаки
на свете знакомей всего.
ПАРИЖ
В Париж отбывает подонок,
в Париж отъезжает подлец,
а я о Париже с пелёнок
мечтал, о, когда ж, наконец,
вкушу я Монмартра блаженство,
пройдусь я по Шанс – Зэлизэ,
а тут не сыскать совершенства
ни в жизни, ни в колбасе.
УТРАЧЕНЫЙ ОБЛИК
Прежний облик утрачен.
Не знаю ещё для чего.
На свете я предназначен
строгой волей Его –
чудовищным своевольем,
чтоб высохла кровь в соль.
Я – испытатель боли,
а мир – это только боль.
Ледяное дыханье
перешло в шепоток,
в точечный центр мирозданья
тягучий тащит песок.
В дверцы ушных перепонок
рушиться жуткий звук.
Я боюсь как ребёнок
чужих и холодных рук.
Касанье их и свеченье
под замёрзшей спиной
подсказывает что мгновенье,
одно, не прожито мной.
О, как снова и снова
хочется ворожить,
чтобы в одно слово
превратить себя – в жизнь.
ХУДОЙ ПОДРОСТОК
Я всё ещё худой подросток
под ослепительной луной
и неба чёрные колеса
грохочут ночью надо мной.
Его светила непомерны,
мне страшно в пустоту упасть
и с жизнью близкой и неверной
нарушить лёгонькую связь.
Я человек у края мира,
а здесь мерцаю как звезда,
затравленно бряцает лира
и пахнут розы как всегда.
МАРИОН
1
Марсельских мостовых учёная пичуга
с багажиком через плечо
нелепая московская лачуга
такой не видела ещё.
Наряд немыслимый, чернущие гляделки
мерцают чёрным пламенем своим,
как фокусник – швырнул тарелки –
блеснули – обратились в дым.
Мне нравится твоё произношенье,
согласные согласнее у вас,
я в чёрной чёлки чудное склоненье
и в галльских гласных посуху увяз.
Вот звук улыбкой совершенной
сошёл на смуглое лицо,
так камень вспыхнул драгоценный,
мгновенно вставленный в кольцо,
и воркование апреля
мерещиться в твоих речах,
как будто голуби согрелись
и крылья вымыли в ручьях,
и лёгкий хлам, и быстрый лепет
прельщают, тая и слепя,
перекроились в нежный трепет
и перепрятались в себя.
2
Ах, Марион Брюнель прекрасна,
как небеса – разнообразна,
я знаю, как огромный шмель
вокруг неё гудит Марсель.
Он из стекла, камней, железа,
а маленькая марсельеза
сейчас сидит совсем одна
у растворённого окна.
Я посылаю ей в подарок
немножечко почтовых марок,
я не жалел на них слюней –
чем больше, братцы, тем верней,
что белый с синененьким конвертик
из европейской круговерти,
из облачка и налегке
спланирует к её руке.
Там будет ряд неровных строчек,
словечек, запятых и точек
о том, что Марион Брюнель
увы, уехала в Марсель.
НЕ УЕЗЖАТЬ
Не уезжать бы никогда,
а здесь, оставшись – оженится,
чужие сны и города
родимой жиже чечевицы.
Решится на "серьёзный шаг"
в виду родительского края,
блаженство наше как пиджак
в комиссионке примеряя.
В членовредительский синклит
ходить по средам как масонам,
когда жена дитя родит
с коляской делать моционы.
Перекроить себя в печать,
воспев отечества предметы,
по воскресеньям навещать
киношку, драмтеатр, балеты.
Охоту к перемене мест,
оставив юноше и чёрту,
приязненно нести свой крест,
уткнувшись в местную вечёрку.
Взирать в стекло на чудеса
домашнего божка цветного,
пока не свистнула коса
и счастья не желать другого.
МАСТЕР И МАРГАРИТА
Михаилу Булгакову
1. ДВОЕ
По лунной дороге уйдем мы с тобою,
по лунной дороге,
туманной земли беспокойных гобоев,
поющих в тревоге
нам вслед не услышим.
Луной освещённых, печальных, прекрасных
Леса и поляны и мёртвые крыши
исчезнут безгласно.
Прощайте, огни городов золотые,
мы вас не увидим,
пустоты тоской до краёв налитые,
прощайте – плывите.
Теряйтесь во мгле, растворяйтесь в забвенье,
в беспамятной речи, –
и громкое эхо, дробясь о каменья,
доносит: – До встречи!
2. МАРГАРИТА
Косящая ведьма нагая на щётке
летит над Арбатом к театру,
ей ветер кидает в горящие щёки
густые и жёсткие патлы.
Ночная красавица пахнет луною,
безумием, буйством, болотом,
Москва проплывает под ней, подо мною
и треснувшим тлеет фаготом.
Плывут твердолапые липы и клёны,
авто, огоньки папиросок,
волчки фонарей, чердаки и балконы,
всё марево маленьких блёсток.
Луна в полнолуние слепит и слепит,
чтоб горе из сердца ей выжечь.
И глохнет в ушах облипающий лепет
Московского жалкого "Выжить"!
3. ПОЛЁТ
Под пренье истерической луны
летят по приглашенью сатаны
привыкшие к несчастьям летуны.
На щётке, вдруг пустившейся в галоп,
о майский ветер остужая лоб,
летит нагая женщина взахлёб.
За королевой, освобождена,
ещё летит красавица одна,
под ней свиньи покатая спина.
В костюме взмокнув, хрюкая, визжа,
тугой портфель копытцами зажав,
её несёт пропащая душа.
Кто в небе бредит, на ночь глядя,
кто наземь бросил своё платье,
чьё тело гибель в бездне гладит,
и чья душа живее прежней,
при жизни мучимой, мятежной,
летит над проклятой, безбрежной,
бесчеловечной чернотой?
– Той безнадёжной, бедной той,
кто со смертельной прямотой
ко благу сатаны привержен.
4. ЛУННЫЙ ЛУЧ
Фагот-пересмешник,
козлиный фагот,
фальцетом утешит,
к чертям шуганёт.
С чернущим котярой
бежит по Москве,
весёлым кошмаром
по третьей главе.
За ним не угнаться,
его не поймать,
не надо пугаться,
а надо понять,
что высшие силы,
из тысяч избрав,
хватают, мой милый,
тебя за рукав.
Ты слишком нечуток,
к приёму шутов
и дьявольских шуток
ничуть не готов.
Оратай журналов
навозил умы,
тебе и попало
от княжества тьмы.
Больничным халатом
в бетонный конверт
загнал, запечатал
тебя "Дубль Ве".
Причём мотоциклы?
Зачем пулемёт?
Безумье затихло.
Безумье уйдёт.
И царства земные,
как кости в золе,
по слову мессии
исчезнут в земле.
Воскреснет слепая
из праха душа,
и время растает,
ко благу спеша.
А розовый запах,
и иглы в виске,
воспрянув от праха,
услышишь в тоске.
Моли снисхожденья,
как в белом плаще
тень труса у тени
на лунном луче.
НЕОНОВЫЕ ИСТИНЫ
(песенка для голоса без сопровождения)
Неоновые истины
Над бедными людьми,
Над крышами, над листьями
С вопросами из тьмы.
Их букв прямоугольники,
Их света краснота
На городских невольников
Румяна льют – итак
Выходим мы на улицу
Сознательно сознательны,
Корявые, сутулые,
Не те что восклицательный,
Как знаки препинания
Мы шаркаем подошвами,
Немного спотыкаемся,
Немного препирпемся
И думаем: - О, Боже мой! –
Чего мы только думаем?
Но мысли с разговорами
Не следует мешать
И захотят – нас сдунули,
И захотят – мы сор у них,
Который в этом городе
Положено сметать.
Нас скоро переделают
И всяких разных умников
Как зуб гнилой из города
Клещами удалят,
И толпы поределые
Без этих разных умыслов
С признательными мордами
Откроют ко-му-низм!
Прогулки, ох, прогулочки,
Кривые переулочки –
Кривые позвоночники
У разных гордых дел,
Стоят бойцы кулачные
Над человечьим улием
И скоро эти буковки
Положат нам предел.
И застегнут все пуговки,
И захлестнут все петельки,
И будет, верно, туго мне
Без буковок в окне.
Смотрю в окно на буковки,
Растёгиваю пуговки
И «Правду» взяв я топаю
По делу кой-куда.
1975
КАПЕЛЬ
Как звенит синий таз небес,
Он синей миллиона глаз –
Как дракон город тысячеглав,
И всё равно – балбесом балбес.
Как капризный ребёнок упрям,
Разевает гребёнкой рот,
Всей ордой оврагов и ям,
Площадей и окон орёт.
Малолетний ты дурачёк,
Накормить тебя калачём?
Дать тебе из синих небес
Этот тающий леденец?
Или песенку просвистеть
На щекотный смешной мотив,
Как убилась старуха-смерть
Себе шею перекусив?
Или мелкий народец луж
Подружить с тобой, и воды
Перелить в тебя? В Мулен-Руж
Можно встреть твои следы.
9 марта 1975
НОЧЬ
Ночью мне сняться странные вещи,
Море взбухает и в горло мне плещет,
Я задыхаюсь и к крабам скольжу,
С ними играю и в небо гляжу,
В слабое солнце холодных глубин,
Или мне сниться, я будто один
Еду куда-то в вагоне пустом,
Рот забивает пустыня песком,
И замечаю я, будто бы, вдруг,
Рельсы смыкаються в замкнутый круг.
Тянет вагончик пустой паровоз,
Тень моя мчиться у самых колёс,
И всё бледнее-бледнее она,
Тоньше песчинки и вдруг – не видна.
Белый песок – луг моих заусенцев
Хлынул в меня и сломал моё сердце.
ноя. 1975
МОЁ СЕРДЦЕ
Сердце моё зажжёт фитили
Всех задутых звёзд –
На зелёной простынке земли
Как фонарщик утром уснёт.
Мне приснилось что я колодник
Ваших чёрных мыслей всех,
Я спускаюсь в себя как в колодец
И гляжу вверх.
Надо мной наклонилась сирень,
Звёзд взошла надо мной трава
И юродствует тёмный день,
Округлив глаза как сова.
Но светила – вечности помощь,
Руки тянут из темноты
В пеплище вещего дома
Через сломанные мосты.
6 мая 1975
ВЕТЕР
Эй – сумеречный пьяница –
Осенний ветер, друг,
Что завтра с нами станеться,
Когда придёт к нам странница –
Зима – старуха вдруг?
И с нами жить останется?
Сегодня год потух –
И небо не шелохнеться,
А холод режет дух
Как шёлк свистящий ножницы,
И лужи бьёт испуг.
3 сен. 1975
УТРО
Как будто обернуло утро
Дома бумагой папиросной
И лёгкие скользят фигурки
По мёрзлой улице морозной.
В засасывающих поворотах
Почти прозрачны исчезают –
Повёрнут небосвод на город
Нетающей своей изнанкой.
Похоже нежные японцы
Прзрачной тушью рисовали
Все эти сизые оконца
И искры на дуге трамвае,
Весь этот город как игрушку,
А сверху – вянущую розу –
Зимы застывший смертный ужас –
Шуршащий снег и тихий воздух.
27 фев. 1976
ЗАГАДКА
Ты дала мне руку навеки –
Открыла веки увидеть мир,
Теперь я брошен на ветер,
Делающий нас детьми.
До тебя я проживал на свете,
Садился в поезд, где-то сходил.
Время хватало меня ведьмой,
Посасывать кровь груди.
Я уворачивался и смеялся,
Снашивал ботинки в двух городах –
Жизнь превращалась в двор постоялый,
А потом и постояльцев не осталось следа.
Я мучался одной твоей загадкой –
Блаженным твоим и плачевным раем,
Я прошу время забыть закладкой
В книге которую больше не читают.
31 авг. 1975
МОСКВА
Приезжайте в Москву глазеть на камни,
Забывать что вы – стекло.
Здесь её захватают руками,
Чтоб вам не было тяжело.
Вы найдёте окно, крышу, стены,
Сносную работу и жену,
Будете молчать со своей тенью,
В темноте отойдя ко сну.
Вы позовёте себя у зеркала
На одинокое глядя лицо,
Что-то ушло, что-то померкло,
Что ж это было в конце концов?
нояб. 1975
ДОЖДЬ
Непрекращающийся дождь
сочиться вперемежку с снегом
и если вверх глядеть – сойдёшь
с ума под этим блеклым небом,
где вопреки календарю
висит невыжатой тряпицей
пока я хмурюсь и курю,
пытаясь жить и торопится.
Трамвай потащит через мост
над чёрной рябью рек могучих,
разбухших от воды как мозг
существ на берегах ползущих.
Здесь окна все замутнены
каким-то каторжным уютом,
и, кажется, обречены
мечтать и счёт вести минутам.
А город стелеться вдоль нас
сырою улицей ярея,
то, сокращаясь, то членясь,
стесняясь, горбясь, вечерея,
и умудрённое чело
воспринимает клеткой каждой
его летучее тепло
от электричества и граждан.
В час зажиганья фонарей,
в минуты вспыхивающих окон
нас примет вечер у дверей
и растворит в своих потоках.
А этот жестяной приют
уйдёт за душами другими,
им те же голоса споют
сквозь слёзы горлами стальными.
СТРАНА ИНОСТРАННАЯ
Время сквозит сквозь рядно ноября,
странные страны на карте горят,
или мерцают в авоське границ,
или пылают огнями столиц.
Нам никогда не бывать там с тобой,
выйдешь из дома и снова домой.
Мир – это плоский, как лещь, тротуар –
ярусы окон и каменных нар.
Нам непонятны чужие слова,
кругом кружиться от них голова.
Сколько бы дней не прошло или лет
не продадут нам странный билет.
Но мы уедем – время течёт –
в ярус последний, где горе не в счёт.
Улицы там из соснового сна,
а странная, странная,
самая иностранная
эта страна.
СОЛНЦЕ
Я солнце увидел слепое от света,
слепую от света луну
и звёзды – от слёз у них синие губы –
наощупь сходили в волну.
Вот так и окончилось прошлое лето,
а небо – ему одиноко без нас –
трубило в свои остывавшие губы
снижаясь, темнея, дробясь.
Я любил собирать розовые и серые камешки
прозрачные в воде и от касания языком
с округлёнными поверхностями, нежными краями,
каждый казался скрученным лепестком
розовой розы или голубоватой,
растущей на недоступном, холодном дне
эпохи Одиссеи или Илиады,
Атлантиды, цветущей в голубизне
непересыхающего, вечного моря –
стекловидные осколки каменного букета,
чей вкус неизменно солон и горек,
чей цвет ослепляет глаза как лето.
Тёплое время со светлой водой –
воздух – скрипящий йод.
- Нам не увидеться больше с тобой -
алюминиевый рупор поёт.
Осень в цепляющих ноги колючках,
в сгоревшей траве, в опустевших руках,
целыми днями на пляжах канючит,
раскачивая облака.
По лесенке тонкой и лёгкой
чёрная стайка ресниц
у краешка моря, слепящего очи,
последних пловцов и ныряющих птиц.
Нарастают холодные ночи.
По лесенке лёгкой я поднимаюсь
на палубу неба, чтоб плыть за тобой.
Ресница упала – вода расступаясь
меня накрывает любовь.
Я вижу, как шьют незатейливый парус,
латают и красят борта.
Ты уплываешь глазастая и слепая
и сохнет от соли гортань.
Отшуршала твоя невесомая обувь
под маленькими шажками, под лёгонькой стопой
- нарастают холодные ночи -
море в чёрных хлопьях тьмы.
Оно, кажеться, хочет
спать. А мы –
разве мы не увидимся больше с тобой?
ЗИМА
Как несносно зимой
одиночество в зимней столице,
возвращаясь домой
вижу красные лица,
не могу отличать
то далёкое с быстрой улыбкой,
я хочу приласкать
губы с жизнью их гибкой.
Боже мой, сколько жить
одиночеством этим и счастьем,
голос слышать и стыть
прижимаясь к пластмассе
одиноким виском,
или в боксе железном
и конвертик с гербом
и со штемпелем местным.
В пустоте жестяной,
в безнадёжном подъезде,
златоглавой Москвой
чьи железные дести
сообщат нашим дням
юридически жёсткие формы,
выраженье глазам
приближённое к норме.
За морозной зимой
голубое откроется небо,
там ты будешь со мной,
и мехами оденутся вербы,
далеко от зимы
солнце зубы осклабит,
удивлённые мы
увидим розы в бокале.
Это сон о весне,
спи, забвеньем латая
в неживой тишине
от снегов улетая.
ЛЮБОВЬ
Душераздирающая дура –
любовь,
и её клавиатура –
вся кровь.
Ишь, какая пианистка
нашлась,
коготочками как быстро
впилась.
Ах, как сладко сердце ныло,
как жгло.
Хорошо, что столько пыла
ушло.
Сколько боли отзвенело
в мозгу.
Как я нынче неумело
лгу.
НИКОГДА
Её не будет больше никогда.
Её не жаль. Она была печальна.
Мне кажеться, она так моментальна,
что ей естественно не оставлять следа.
Втянуться в увлекательный процесс,
бродить по улицам, лежащим в скуке,
искать в толпе слова или принцесс
и забывать о будущей разлуке.
Очароваться мелким пустячком –
цветком ли, видом площади убогой
и осознать что всё ещё влеком
нелепицею, женщиной, дорогой.
ТЫ КТО
Ты кто? Дай мне знак. Ты кто?
Зачем ты приходишь ко мне
и снимаешь пальто?
Зачем у меня в окне
ночами стоит ничто?
Зачем у тебя на спине
маленькая коса?
Зачем у тебя черны
как чёрные камни глаза?
Зачем мы обречены
слышать секунды в часах?
Мне надоели двери
в которые я вхожу,
цвета и фактура материй,
которые я ношу.
И мне надоели лица –
чужие лица толпы,
мне ненавистны границы
нежности и судьбы.
Кипы нелепых вопросов
и ответы на них,
неприятный дым папиросы,
и мертвечина книг.
Ты то меня понимаешь?
Ты знаешь, о чём говорю.
Когда ты меня обнимаешь
я никуда не смотрю,
но вижу шестнадцать радуг –
их оранжевый цвет
сулит мне такую радость,
которой на свете нет.
И комната покачнулась
и медленно поплыла
за платьем на спинке стула
в тусклые зеркала.
ОБЩЕСТВО
Только в обществе, где колбаску и масло
отстояли у прочих "герои страны",
там, товарищи, жизнь не угасла,
все остальные – обречены.
А если, где-нибудь, паразит с одышкой
продавщице, лениво: – Фрау, бите, кольбас. –
То такому обществу верная крышка,
как, товарищи, учит теория нас.
ВРЕМЯ
На лестницах чёрных время стоит
И в двери квартир не стучиться,
И что-то таит над колодами плит
И коситься на очевидцев.
Как будто топор под плечо подвязав,
Раздумывает на площадках,
Как ему позвонить и что сказать
Перед тем как кончать домочадцев.
2 мая 1976
ЛИСТЬЯ
Листья как губы твои розовеют,
Небо как облик твой улетает,
Время моё зимовеет и где я –
Я узнаю когда воздух глотаю.
Наши слова, улетавшие в ветер,
Произнесла площадь пустая,
Сдвоенных мыслей – сдвинутых веток
Преплетая и расплетая.
8 авг. 1976
СТАРОСТЬ
Ты скоро со мной постареешь –
А потом мы будем молодеть –
То есть жить в обратную сторону
Как высокогоные горцы
И окажемся когда-нибудь Адамом и Евой,
Ты станешь опять девой,
А потом сольёмся в один комок
Бессмертной глины.
22 фев. 1977
ДВАЖДЫ ЖИЗНЬ - ДВАЖДЫ СВЕТ
Как дважды жизнь и дважды свет
Она прекрасна,
И если-б каждый год вам было двадцать лет -
Как праздник ясный.
И вы б имели маленькую дочь
Нежней апреля,
И если б день был совестлив как ночь,
И птицы пели.
И если б розы сыпались как снег –
Ладонь раскрой им,
И ваше сердце верило б весне
Как всё в природе,
А ночь светла от светляков
Плелась к рассвету
И освещала вас в окно
Пулуодетых,
А вы б сплетались как трава
Под майским ветром
И говорили бы слова
Цветущих веток,
А сверху б висла тишина
И вся б дрожала,
И тише тишины Луна
В глаза б дышала.
23 фев. 1977
ДЕНЬ
(песенка)
Когда мой чёрный день наступит,
Когда судить мои поступки
Возьмуться, брызгая слюной,
Грозить тюремными ключами,
Стращать меня – пожму плечами,
Не отзовусь им, ангел мой.
Я вспомню: есть на свете люди,
Всех не поймают, не засудят,
Не спрячут в погреб земляной,
Сегодня я за них в ответе,
Паскудно мне в зверинных сетях,
Я промолчу им, ангел мой.
Ну что ж, такое время - время -
Гляжу в тесёмчку тугую
В клубок замотанную мною,
В клубок подкожный, ледяной,
Моё лицо когтят и племя,
И на костях моих жируют,
Но не тебя, о, ангел мой.
Но не тебя – о, ангел мой.
24 фев. 1977
ТРЕТЬЕ СЕНТЯБРЯ 1977 ГОДА
1
Месяца синяк,
Звезда кривая в луже,
Кажеться меня
Петля бульваров душит.
Кажеться что я
Шёл за приговорм,
Но его таят
Суд и город.
2
Сяду на скамью
В каменной оправе,
Воздуха попью –
Горло давит.
Моему питью
Нету мути,
Яд волью –
Больше будет.
3
На моей судьбе
Как от оспы
Светофорный след –
Красный фосфор.
Огляжу в потьмах
Окна, крыши,
Беготню бумаг
Дальних, ближних.
Я припомню все
Улиц лица,
Чешую газет,
На трамваях клипсы,
Хохоток листвы
С тротуаром,
Мне споют мосты
Как гитары.
4
Ты – душа – пируй
С мёртвыми в обнимку
И с летейских струй
Гоношись на снимках.
За Москву,
За Москвы изгибы
Как бокал свою
Пью на сгибе.
КАРАНДАШИК
Заостри карандашик в ресницу
И смотри – рисует лицо,
У него не рука – синица –
Поглядит и – чирк – в пальтецо.
В рукаве от мороза пальцы
Отогреются, не пощадят –
Вылезают – к листу припали –
Оторвались - вдруг улетят?
2 фев.1977
ЛЕТО
Лето – сутолка – Москва –
Хвост у автомата –
Лень нанизвать слова –
Никому не надо.
Лучше эту воду пить,
Задирая лица,
В небо белое как спирт
В полдень над столицей.
Воздух это? – кипяток!
Солнцем подслащённый –
И луна во рту – глоток –
Колющий как львёнок.
22 мар. 1978
СЧИТАЛКА ДО ТРЁХ
Тёмных яблок у пространсва
Было три,
Нам их кто-то дал на завтрак –
Подарил.
Перывй был большой как папа,
Был непостижим,
Он как лев стоял на лапах,
У него щекотный запах
И режим!
Был второй куда нелепей –
Был слепой!
Он как лес где шелест – лепет,
Где луна летит как лебедь,
Плача над собой.
Третий тайный собеседник
И шутник,
У него толклись в передней
Чьи-то розовые бредни,
Толку в них?
22 мар. 1978
ВОДА
Она сидела у воды
Одна на красном камне,
Я выучил её следы,
Горячие как пламя.
Песок как желтозубый пёс
Натягивал их цепью,
Но в шерсти он как розу нёс
Её ладоней трепет.
Я видел свет её вдали,
Он шёл ко мне сквозь годы,
Как по поверхности Земли
Когда-то шли народы.
Я понял что влекло их - Бог!
Он знал что с ними будет,
А человек неправ, убог
С реакцией о чуде.
22 мар 1978
ГОРОД
Н. В. Гоголю
Он пахнет как большой гараж –
Железом, маслом и бензином,
Машины с шорохом мышиным,
С крысиным присвистом резины,
Вздымая мусор стрекозиный,
Трубят свой триумфальный марш
И фонари бросают розы
Им на капоты и колёса.
Автомобильный Мендельсон
Поёт горячими поршнями:
- Гляди – какое колесо,
Оно доедет до Казани!
Широкий Днепр перелетит
И в миллион твих терзаний
Окрасит креп унылых плит. -
Ты с головы до пят облит,
Мой незнакомец, светом красным,
В твои дела хотя-б на миг
Предельную он вносит ясность,
И слава Богу – ты постиг
Что на него переть опасно.
Постой – подумай – посмотри
Под розовые фонари,
А вон, в витрине, чем не цель
Партикулярная шинель!
Какой курчавый воротник!
Да сам покрой солидный, ловкий,
Сам посуди и расцени
Как хорошо в такой обновке.
И видно – прочный материял,
Лет двадцать к ряду он прослужит
И восемь пуговиц горят
Так что нельзя придумать лучше.
Однако, что за тема? за
Строфу над этой извиняюсь,
Всё лезут мелочи в глаза
Кружа, сверкая, извиваясь.
А ты что скажешь, пешеход?
Всё ищешь вольностей, отдушин?
А, дурно пахнет жизни ход
И дым отечества удушлив.
Всё повторяется, опять
Ладонью защищаешь темя –
Бумажки сыпет на тебя
В замазанных височках время.
Что делать, брат твой, ушлый брат
Отечественных вотчин чадо -
Куда-б из этих райских врат
Уйти, уйти куда-то надо.
Куда? где будет жизнь теплей?
А этой улицы осколок
Углом врезаеться тебе
Меж рёбер в темноту и холод
И плыть нам некуда теперь?
1974-76
ГОСПОДЬ
Освободи меня, Господь –
Я жизнь прокуриваю.
Перегорает в пепел плоть,
Но я смету его.
Я для тебя, душа, разрыл
Сухие иглы времени,
Сам от людей тебя укрыл,
Чтоб уберечь от темени.
Я лучше жилы разорву,
Но шевельнись, мне страшно
Зрачка в котором я во рву –
Большого глаза стражи.
12 авг. 1978
МОНГОЛЬСКОЕ ИГО?
Монгольскре иго? Игрушки –
Не больше чем двести лет,
Отечесвенным зверюшкам
Боюсь, переводу нет.
Они чудесно обжились,
Почище магометан,
А кто чуть-чуть заблажили –
Построим им Магадан.
16 авг 1978
КВАРТАЛ
Вот он с неба упал в глаза
Пополам поломав позвоночник,
Мой квартал – шаромыжка в слезах –
Друг кошачий и полуночник.
Ах, сомнамбула, для тебя
Уходя по зрачки в созвездья,
Водосток поёт и труба,
И танцует безумный ветер.
Сниться форточкам узкий гриф
С наклонённой головкой птичьей,
Как им хочеться, рты раскрыв,
Проиграть вам концерт скрипичный.
Что ж, пожалуйста, без афишь,
Тут подъездов слоновые уши –
Небеса с прдавленных крышь
Вас до дворников будут слушать.
28 ноя 1978
ЕЁ ПОЙМАЛИ
Её поймали, бегают вокруг,
Пучьи лапки суетливых стрелок -
Она увидела – в глазах испуг,
Как в колесе у прыгающих белок.
Как в Колизее, в центре, на кругу,
Когда он полон был – ей не уединиться,
Вокруг неё стоят или бегут
Чужие невнимательные лица.
Вот эта девушка – мужчина, ей
Когда-то, кажется, знакомы были?
Но кругом карусели Коллизей
Бежит из под неё и вьётся пылью.
Другие – третьи, остановки нет,
Уходит твердь в стремительном круженьи,
Часов и улиц, лиц и лет
Обрывки – флёр – дымок – крушенье.
Внутри краями сцепленных кругов
В окружностях листвы – снежинок трепет,
Тебе в виски нашёптывает кровь
Что вынут будешь, что тебя отцепят.
Что в будущем? светло ли там? темно?
Не угадать – смотри в калодец,
Куда разомкнутое падает зерно,
А время цепью звякая уходит.
21 дек. 1978
ТЕЧЕНЬЕ ВРЕМЕНИ
Теченье времеи – оно
Ничто – его и не заметишь.
Вот только скисло старое вино
И люди стали выше за столетье.
Как рыбаки над утренней рекой
Через века над ненормальным миром
Из Тулы хмуро поглядит Толстой
На лысину блестящую Шекспира.
А тот из Стрэтфорда ему рукой махнёт,
Мол, помню Лев, уймись, пошли улыбку,
А Александр обоим подмигнёт
С крючка снимая золотую рыбку.
Они живые, значит смерти нет,
То спорят, то живут в согласьи, –
Где яд – верёвка – пистолет
Чтоб прявить всемерное участье.
К их сложной, но завиднейшей судьбе,
А какова она – и смерть переварила,
Смеётся, улыбается тебе,
Где-ж торжество твоё, могила?
22 дек. 1978
СКОРБЬ
Со скорбью убийственной, с жалостью жалкой
Глядит этот пряничный город.
Любительский снимок его отыскался,
Подарки его в моей комнате голой.
На улице красные те-же трамваи
Ещё убегают от тлена,
Два – три телефона знакомых я знаю
В высоких домах современных.
На улицу тело подняв из дивана
Я будто ещё раз родился,
Но память – она переполнена странно –
Узка мне, как я раздвоился.
Не склеить, не выправить, части не всавить –
Зияют провалы и дыры,
Я помню глаза всех фотографий,
Хранимых нашей квартирой.
Я помню чем пахнет каждая стенка
И чашка и каждая книжка,
Но что примешалось – такого оттенка
Не видел я раньше, не слышал.
Нас двое? снимите нас в два объектива,
Не меньше, снимите на память,
Укройся-же город за блеклым штативом,
Взорви своё синее пламя.
И мир приведён в голубой беспорядок
На миг и засунут под глянец,
Запахло как тем кто в преддверии ада
Сквозь ноздри воздух потянет.
На улице окаменели трамваи
Как ставшая дыбом причёска,
В архпелаге толпы островами
Застыли кресты перекрётсков.
Налитое холодом тело пространсва
Легло на затылки и крыши
И видно вморожны два чужестранца
В лёд улицы белой и рыжей.
В январском снегу завязают, страшнеют
Дома, искривляясь ужасно,
А этот, второй, как он вытянул шею
Улыбки смешной и несчастной.
Ему-б по пятам поспевать и таскаться,
Мешать, помогать мне и мучить,
Ладонью к ладони моей прикасаться, –
К лицу бородою колючей.
Во времени тёмном на красном трамвае
Смотреть сквозь стекло восковое,
Глазами с тоской из окна доставая
Сквозь раму пространство кривое.
ПОКА
Всё, я не посягаю на вас,
Тот кто на небе на этот раз спас
Нас от объятий и пылких слов
И невелик на земле наш улов.
Зренье забросив в небо как сеть
Вижу звёзды в ячейках есть,
Слышу время течёт как вода, –
Застревает песчинка: - Нет. - вместо камешка: - Да. -
И выплывает с чёрного дна
Ослепитетельная Луна.
Хрупки и пепельны наши миры
Как столбики выкуренного табака –
Похоже что в небе у нас рука?
Что легче на свете чем слово: - Пока. -
Усядусь в него как в роскошный паккрд –
Трефы фонарей и сердца с карт
Будут сейчас сданы
Могучей рукой сатаны.
И дорога пепельна и пуста как колода
Без обозначений мастей и свобода
Потрясает меня возможностью перемен
Всего что имею в даный момент.
Ничем не хочется дорожить
Кроме права не врать и жить,
Кроме бумаг на моём столе
И светлой дороги по тёмной земле.
До свиданья, до встречи, пока не настанет - П-о-о-ка. –
То есть время когда зола табака,
Пепел бумаг и сочащийся дым
Не сольються вместе рывком одним.
Время похоже на брюшко паука,
Сетку плетёт из слова: - Пока. –
Настолько мелка её ячея
Что ты пролетишь и запутаюсь я.
Вот мы, гадалка, пред тобой на столе,
Нас всех разбросают по липкой земле,
А потом соберут, просвечивающих как облака,
Перетасуют и молвят: – Пока.
9 июня 1979
НОЧЬ
Спать бы по ночам,
а не лампу жечь.
Не пойдёшь по людям,
лучше в койку лечь
и глаза закрыть
да в себя смотреть,
чем по свету плыть
иль в огне гореть.
Где огонь – там снег,
где вода – там сушь,
лучше дома нет,
ты получишь чушь
от друзей своих –
не понравится,
мелочь ляпнет – штрих,
не расслабится.
Горе луковое,
соль солёная,
наплетут тебе
гору целую,
хорошо когда
ложь копчёная –
сразу видно её,
погорелую.
МОСКВА В СНЕГУ
Москва в снегу и гиацинты пахнут
в твоих малиновых ладонях
не знаю чем, но этот запах
хотел бы пред смертью я вдохнуть
и с жизнью распростился б я легко.
Москва в снегу и видно далеко –
дома стоят в белеющих нарядах.
О, Боже мой, мне больше ничего
не надо?
На снежной улице ночной
мы видели тоскующего Пушкина.
Ни у кого
в лице тоска такая –
нетающая, чёрная как ночь.
Я видел – на прохожих налебегая
она гнала прочь.
ЗАЛИВ
1
Три дня я слушал лес и матюки
и видел сморщенную воду
большой неповоротливой реки,
отпущенной из русла на свободу.
Она себя баюкала сама,
подсунув руки под хребет теченья
в гниющие на дне дома,
оставленные после выселенья.
На глиняной холодной простыне
она лежала высоко и глухо,
и выглядела с берега, извне,
готовой к смерти скорбною старухой.
Казалось, что её тянул
вес собственной воды как в перегрузке
и костяки деревьев ветер гнул,
а облаков белеющие сгустки
обхватывали снизу горизонт
во весь простор воды, пошедшей дрожью,
засыпанной черникой солнц,
вмерзающих в её рябую кожу.
2
Стемнело. В окнах ни огня.
Дом потихоньку наполнялся шумом.
Вернулся брат и разбудил меня.
За дверью лаек слышалась возня
и чей-то бас гудел с крыльца угрюмо.
Овальный стол ещё хранил следы
поспешных чаепитий, кружки, блюдца
и гильзы среди прочей ерунды,
а надо было в валенки обуться
и в чайник из ведра набрать воды.
Свет капал с лампочки. Слоёный пласт обой
был надо мной надорван кем-то криво,
и ветер бесновался за стеной,
гоня волну во всю длину залива,
оправленного коркой ледяной.
3
Уже не осень. Поздняя зима.
Унынье жуткое. Тяжёлая одежда.
Царь – холод. Нищета сама
в окно взирает безнадежно.
Нас настигает яростная тьма:
– Попались, милые во чистом поле
и белизну приравнивает к боли.
ЖИВОТНОВОД
Ко мне приходит тень животновода,
которого коровы забодали,
он говорит: - Гряду и улетаю! –
и машет мне кровавым рукавом.
Виднеется скорбящая природа.
Сиротствуют горюющие дали,
и страшно капли красные стекают
по кирпичу коровника ручьём.
Он мне кричит: – Воззри на эту рану!
Её любимая корова Травка
в апофеозе буйного безумья
разящим рогом в пах мне нанесла. -
Смотрю и вижу – с горлышко стакана,
узрел бы зрелище такое Кафка –
и тот от ужаса должно быть умер –
кишка из раны рваная цвела.
Животновод очами полон муки.
Его халат в крови, навозе, дырьях.
Тоскливый взор мистически блуждает,
но выраженьем праведен и чист.
Дрожат его натруженные руки,
дыра же разрастаеться всё шире,
его кишка, как дирижабль взбухает,
ан глядь - на ней крылатый гармонист!
он заиграл Шопена на гармони
в ужасной глубине животновода,
тотчас на небе забряцали в ложки
а в балалайки в гуще облаков.
Вослед ему с земли корова стонет
и слышен плачь жены, детей, народа.
Уже несут в музей его калоши
и бюст его стоит среди лугов.
Животноводом названа деревня,
село, район, районный город.
Сотворена "маститым" эпопея.
Корабль-животновод кромсает льды.
Шагают строем к бюсту пионеры,
играя в бубны, барабаны, горны,
невесты в тюле, ангелов белее,
несут ему невинности цветы.
ОН бронзов. Горд. Громаден. Неподкупен.
ОН видит даль с дорической колонны,
где выбито ЕГО именованье
и даты славной жизни на земле.
ОН птиц на голове своей голубит.
Глаза ЕГО пусты и непреклонны.
Стада ЕГО приветствуют мычаньем
и зеленеет ВЕЧНОСТЬ на челе.
Ко мне приходит тень животновода.
ГОРОД МАВЗОЛА
Принимай униженье моё чёрный город Мавзола,
С каждым днём лабрадор твой черствей и чудней,
Распрямиться боюсь и боюсь изменится на волос,
Да стучу башмаками по крышкам твоих площадей.
Обойти бы мне башни и зданья за выстрел,
На пустотах громоздких себя не видать,
Кто я? – вывих я, века конвойного выкрест,
Я височная кость в углубленьи чужого следа.
Как в мертвецкой в Москве и веет на мир формалином
От гранита подъездов и глыбкой брусчатки Кремля,
Бархат стен гробовою обивкой малинов
И под ним в обе стороны гнётся Земля.
Понимаю вполне как брели мезозоем гиганты,
У носка – пирамидкой кирпичной музей
И "Блаженный" у пятки кустом куполов покаянным
И юродивый вопль из разодранных вхруст челюстей.
Купола, как булавы, грозят и грозят, нависая
Над надраенной медью оркестров костящих Москву,
С топора Красной площади время течёт с волосками,
Прилипавшими к краю, в забвенья бездонный сосуд.
Поднимай же глаза и взгляни с содроганьем
Милионам голов в вишнёвом настое густом
В дни обещанных нам Человеком распятым свиданий
За советским Великим Постом.
МАЙ
1
Спит бездомный пёс в ящике.
На путях трамвайных ночь и ночные парочки.
Звёзды в небе замерли – зелёные ящерки,
Липы их трогают клейкими пальчиками.
Юноши по Нижнему шляются бессонные,
Улицы и окна по овраги спят.
Люди леденцовые на афишах нарисованы,
Медленно танцующие в буковках до пят.
А у ночи реки серьги серебрянные,
На руке у Волги светиться браслет,
Ночь сиренью пахнет, персидской, сиреневой,
Ночь красивой девушкой снится себе.
Можно разглядеть планет окружности,
Голову задрав и глаз не отводя,
В мае не показывают в небе ужасы
Ни-ког-да.
2
Кажеться мне что-ли эта музыка,
Еле слышная, как шопот: - Я один. -
Встала на носки, печальная, узкая,
Так в ночь глядит.
Фалды – Волга и Ока – долгие, шёлковые,
Он тихонько для себя играет – Май,
Шея тонкая, лоб с зелёной чёлочкой,
Да щемящий щёкот соловьёв до утра.
Не заснуть уже, а ночь растрачена.
Где она теперь луну прольёт?
хорошо гуляют каблучки стучащие
и трамвай спросонья рассыпает йод.
28 янв. 1977
ЗИМА
Когда зима кидает первый снег
Комками сна на площади пустые,
А небеса свой сумеречный гнев
Сменяют на светила золотые,
Такая подтупает немота –
Прислушайся, в широких чёрных гнёздах
Не закрывая сохнущего рта
Лежат и дышат маленькие звёзды.
23 дек. 1980
ПЕРВЫЕ ДНИ
Так в первые дни хритианства, убого
Во мгле волочась, палкой тыча в дорогу,
Наощупь к Нему приближались слепцы,
Он поднял персты и увидели Бога
И небо и звёзды и башен зубцы.
16 янв. 1984
ЛУГ
1
Розовых губ скорбь
Розой ночной темна,
Так вот стоит вор,
Как сейчас тишина.
Хорошо ещё спит
Муравейник Москвы.
Темень крепче чем спирт –
Не поднять головы.
За предместьями луг –
Там стрекозы звенят,
Шопота, губ и рук
В той траве не разнять,
А из гнезда глядят
Птицы прямо в глаза,
И птенцы их галдят
Если будет гроза.
Там под нами земля
Мягче чем козий мех,
Далеко от Кремля,
Как до Виевых век.
Ночь посинела – край
Неба брезжит зарёй,
Грохот и псиный лай –
Так приходит другой
День из рощь и лугов –
Улиц – лиц голытьба.
Миллионов шагов
В наши сердца пальба.
2
Нежное озерцо –
Эй – лебедёнок лица!
Сколько зелёных солнц
Слилось в твои глаза?
Роща моя – щеглят –
Вздыбилось к свету волос?
Сколько в зелёный взгляд
Переплавилось звёзд?
Клинья курлычут: – На юг! -
Крылья и клювы птиц.
Сколько их сбилось вдруг
В дуги чёрных ресниц?
Стайка пугливых серн
На копытца встаёт,
На сколько разбитых сердец
Разбито сердце твоё.
18 марта 1984
ГОРОД ПОКОЕМ УЛИЦ
Город покоем улиц пустых
Утром наполнен,
Пахнет Москвою от мостовых –
Запах знаком мне.
Как я люблю заявляться сюда
Прямо с дороги,
Под каблуками стёклышки льда
Хруст и здоровье.
Улицы зимние, будто цветы
Мне завернули,
Я в зеркалах отражаюсь витрин
С ворохом улиц.
Мартовским утром снегу светло
В городе старом,
Восемь минут мне идти от метро
Вниз по бульварам.
Тут через пол-часа толкотня
Граждан начнётся,
В левой руке чемодан у меня
Рыжий на солце.
18 марта 1984
ЗВЕЗДА
"Сквозь эфир десятично означенный..."
О. Мандельштам
1
За бездомное небо бездонное,
Заводя как за веки глаза,
Видишь с площади мощной, бессонная,
Разметалась над башней звезда.
Воспалённая, ясная, грозная –
Сочлененье венозных огней,
А примёрзшая ямина космоса,
Онемевшая мреет над ней.
2
Всем распятьем лучей пятирёберным
В пять углов на едином гвозде
Над сожжённым пространством, угробленным,
Гроздь рубиновых тлеет костей.
Воздух крутиться, падает, пятиться
Над закопанным плавает рвом,
Пядь за пядью пытаеться сплавиться
Под пространства пустым рукавом.
3
Лбы, загривки, виски и залысины,
Косы, патлы, пучки и пушок,
Смертный пот рассыпаеться биссером
От убитых на целый вершок!
А конвойным за всех их за хлопоты
Да за проводы в эти места
По ранжиру, по званью и опыту
Полагаеться ромб и звезда.
4
Сердце тёплое в горле застрявшее,
Веком сдавленный в точку зрачок,
Губы в трещинках, певшие, клявшие,
Из углов собирайтесь в пучок.
Пусть кристальною башней озвученный
Над излучиной толстой стены
Гулкий колокол клонит к замученным
Гребешки поминаной волны.
5
Бесшабашнейший в башне той маятник,
Стойко меривший смерти и стыд –
Выше жизнями слипшийся памятник
Над игольчатой кровлей стоит,
И негаснущий свет его тычется
В плоть впитавшихся в воздух концов
Утомлённою жизнедобытчитцей
Над суровой отчизной отцов.
19 дек. 1988
МОСКОВСКАЯ ЗИМА
Москву зима опеленала,
На всех предметах белизна.
Приезжий, выйдя из вокзала,
Узнает снега покрывало
В прорехах собственного сна.
В метро, где в общем нет погоды,
Его виденье поразит –
Безвременное время года,
Подземный ветренный транзит
В неколебимом камне свода.
Здесь светят цифры на часах
Ему отсчитывая время,
Седеет воздух на висках
И оседает пыль на темя –
На лёгкий груз в его руках.
дек. 1984
НА НЕБЕ ПОЛ ЛУНЫ К НАЧАЛУ МАРТА
На небе пол луны к началу марта.
Мозги мои темны. Их контурная карта
Готова к восприятию весны.
Нам не хватает нежных очертаний –
На мыслящий овал обих полушарий
Изображенье ласковой страны
Переношу из прошлого усердно,
Подробности рельефа, блеск неверный
Упавших с крыш косичек водяных,
Снег во дворах, дряхлеющий наглядно,
Кошачий групповик надсадный,
Походочки красоток записных.
Всё мило в этом мире чужестранцу,
Над трубами летучие голландцы,
Купают зренье в пенной пелене.
Мы ходим как блаженные туристы,
На перекрёстках слушаем арфистов,
Бряцающих на золотой струне.
Мы обогнули зимние пределы.
Мы наши перлы обратили в дело –
В чувствительности первые дары,
Нам на-п-ле-вать, товарищи, на службу,
Мы предпочтём приязнь и дружбу,
Мы, вобщем, выбываем из игры.
Мы оставляем жуткие боренья,
Предпочитая праздное паренье –
В иную пьесу жизнь бежит моя,
Я наслаждаюсь вольностью сюжета –
Скрипи моё перо – моя карета
По колеям разбитым бытия.
6 марта 1985
ГОЛОВКИ ПТИЦ
Птичьи головки в небо воздев,
Шевелятся флаги у глаза,
Проплывает мокрый морской лев –
Чёрный футляр контрабаса.
Вносят деревья искрилённые телеса
В напряжённый гул траспотных остановок,
Дождь в пространстве стоит как слеза,
Не касаясь сердечек новых
Зелёных листиков на ветвях,
Молодой земли, подымающей травы,
Табачного столбика на моих губах
Трёхмерного лица без траурной оправы.
Не то чтобы я себя люблю –
Просто больше чем о других знаю,
Нечто вроде якоря кораблю,
Собственно "я" себе представляю.
Что-то должно упиратся в грунт –
Ножка ли циркуля, нога объекта,
Имя, становящееся во фрунт
За пятнадцать лет до конца века.
Трётся цепь о крошащийся матерьял,
Уходя на туманное дно в потёмках
И гуляет в далёких тёплых морях –
В странных современниках – собеседниках – потомках.
11 мая 1985
Я ЖИВУ
Мне кажеться, что я живу
Внутри остановившихся часов,
По имени тебя я позову –
А ты не откликаешься на зов.
Сломался ненадёжный механизм
И маятник отмахивать устал
Восточным временем отмерянную жизнь
В которой каждый день был на вокзал
Похож.
март 1986
НЕБО КРАСНОГО СУКНА
Небо красного сукна,
Слева улица – стена,
Фонари, калеча тени,
От окна и до окна
С приведеньм приведенье –
В небе тихая луна.
Мы выходим из гостей,
Как выходят из костей
В воду почвенные соли
И стоят во всей красе
Изваяниями боли
Плешки плоских площадей.
Будто город неживой,
Будто раной ножевой
Ночь апрельская сочится –
Надо жизни кочевой
Нам у облака учиться
Да раскланяться с Москвой.
Эй! красавец! погоняй!
Свист кнута да волчий лай
Донесутся из простора,
У планеты синий край,
В нём чужого разговора –
Разговоник покупай!
Что мерцает нам в дали,
Каменные корабли?
Понт транзитный сухопутный
Нам неведомой Земли,
Да за пеленою мутной,
Что в анкетах не учли.
19 апр. 1988
ПОХОРОНЫ
Вечер – сказка для замёрзшего,
Ночь приблизилась в огнях,
Ничего-то нет хорошего
На моих похоронах,
Нет ни музыки, ни пения
С погребального листка –
Только облака осенние
Да гудок грузовика.
15 апр. 1988
ЗА РАЙКОМОМ И МЕНТОВКОЙ
За райкомом и ментовкой в переулке птицы пели,
Липа, купою кипящей, оплавляла провода,
Государством там не пахло, ветер дул куда попало
И прохожие шагали кое-как куда-нибудь.
Я запомнил девять окон, как картины в галерее –
Птицы – трубы – кошки – крыши и кресты на куполах,
В эти окна прямо с неба ежедневно, еженощно
К нам текло без остановок время, как течёт вода.
Чтобы мы его узнали по глоточку, по минутам,
Вкус его почти безвкусен, блеклый, пресноватый вкус,
Чтобы зеркала, таращась, постоянно отражая
Нас достойно подтвердили – мы похожи на него.
Мы втроём проплыли время, перемены нам невнятны,
Ненадёжны наши лодки – наливаються водой,
Если ночью смотришь в небо – там светящиеся пятна,
Говорят что их узоры прямо связаны с судьбой.
Как Кощеева шкатулка в сундуке Москвы огромном
Под тяжёлой крышкой красной переулочек журчит,
Там прохожие проходят незаметно или быстро
И гуляют жизни наши по оплавленной свече.
Я теперь глаза закрою – в берегах дома и люди
И обшарпанные двери проплывают вдалеке,
А ряды бесцветных окон в нас таращаться как судьи –
Там окно в мундире пыльном, там окошко в парике.
Протрубит рожок почтовый над загаженной равниной,
Прокричит кукушка сипло да поухает сова –
Перескочут на почтовых над молочною равниной
Темноватые ночные - чьи туманные слова?
Разве море закипело и обрушилось и ссохлось,
И Земля кривую спину над границей подняла?
Пролетают в чёрном небе низкой бус янтарных окна,
Воздух тычеться пролётный в фюзиляж и под крыла.
Там в Москве первопрестольной всё зачтут и разберуться,
Разве мы тут подрывные? и без нас всё подорвут!
Наши жизни, сообщаясь, умозрительно сойдуться
И как три звезды туманных в небо тихо поплывут.
8 июня 1989
ДВА НОЧНЫХ ТЕКСТА
1
Время зачатий, размыванья границ
Стран, исчадий, зениц,
Темниц,
Оседания пены,
Ясного неба с точками спермы,
Отягощающей чёрное лоно
Голой вселенной – пах небосклона
Помнит как тронул его Создатель
Откуда-то сзади.
2
Ночь предлагает душную шкуру тьмы,
Помнящим акупунктуру зимы,
Платиновую иглу
Стужи, царапающей по стеклу,
Кристаллический папоротник, хрустальный мох.
То ли мир онемел, то ли он оглох,
И лежат на бумаге львиные лапы
Настольной лампы.
ПОСКРИПТУМ
1
Туда тебе вдогонку – в темноту,
Куда ты не хотел, не собирался,
В трамвае на пружинящем на мосту,
Отстукивавшем стыки в ритме вальса,
С газетой медицинскою в руках,
С попутчиками тихими такими,
Что слышно как волнует ил река
Обхватами – качаньями глухими,
С портфелем перекошеным – газет
Напихано – перебирай хоть вечность,
Не торопясь – ты прочитаешь все
Имевшиеся в них статьи и речи,
Ведь у тебя, в отличие от нас,
Теперь досуга в Божьем вертограде,
Воображаю весь его запас –
Верней щепоть его безмерной глади.
2
Ты потому и не спешишь теперь
И снял очки, или не взял – забыты?
Впуская новых пассажиров дверь
Не хлопает – глаза твои закрыты.
Ты дремлешь – спишь? чем резче влит
В себя до родинок – тем тяжелее
Соединить твой бесподобный вид
С тобой, под складками на шее
Воротничок молочной белизны,
Твой галстук лучший и костюм любимый
И все черты лица устремлены
Не к цели - цели проходит мимо.
Отсутствие прижизненных причин
Освобождает, видно, от усилий,
От мимики вобще и ты один
Мешочек распускашь сухожилий.
3
Лицо, как объясненье: – Это я!
В континууме, каким я был когда-то,
До встречи за столом, кутья
По совести поделена на брата.
С чернильным напыленьем колесо
Больницы – пальмы – площади –задворки –
Дверь – улица – стена – лицо
Перед которым "Смена" или "Зоркий",
И мы, и то, что видим мы –
Тебя закладками альбома
До наступленья сна и тьмы
И выноса тебя из дома.
Зиянье – явный перебор
Отсутствия, а там, ретиво,
Ты в глянце попираешь сор
В заглоте дыркой объектива.
4
Прости меня, что тереблю –
Нам объяснится было трудно,
А мне сказать тебе: - Люблю -
Наедине или прилюдно.
Твои упрёки и мои
Претензии неразрешимы.
Теперь их чёрствые слои
Землёй отечества хранимы.
Всю эту муть не осадить,
Лелеемую кругом тесным,
В котором нас императив
Ведёт по мненьям неизвестным
К сознанью, к – ныне исполать –
К краям, куда не забредала
Нога твоя, как в благодать,
Нам сговориться жизнь мешала.
5
Ты там один из большинства
С годичной давности газетой,
Теперь не возразишь словам:
- Туда – тебе – отсюда – с этой
Поверхности – в трамвай – на мост
Тебя несущий к Чернопрудным
Теням и хлябям без берёз,
Домов и бани многотрубной,
Туда - тебе - на Чёрный Пруд
На месте кладбища, у дома,
Где свертники твои живут -
вернее жили, где знакомо
Ступени сточены, шагов
И ног к пределу отсчитавши –
Туда, где бабушкин альков
Тебя младенцем в жизнь пославший.
15 марта 1992
_______________________________________________
* Чёрный Пруд – название сквера в Нижнем Новгороде,
разбитого на месте бывшего кладбища.