Пушкин вошёл быстро,
снял цилиндр и сел на стул нога на ногу.
– Пётр, – сказал он, – причалил лошадей к берегу.
Теперь я могу немного поговорить о моём
Золотом веке.
– Скажите, Александр, давно ли вы пишете?
– То есть?..
– Давно ли сочиняете мысли?
– Мысли?.. Давно; довольно давно:
третий век уже как.
Точнее, я их выдумываю, молодой человек.
– Интересно...
– Замысел – мой Золотой век.
Я вхожу в него свободно и открыто,
как корабль – в шлюз... Однако,
Пётр хоть и причалил лошадей,
но время моё ограничено.
Никогда я ещё не был так близок
к самоубийству, – но нет, это не моё, не моё...
– Александр... Александр Сергеевич,
расскажите немного о Вашей пристяжной...
– То есть?..
О Вашей любимой пегой кобыле.
– А! Знаете, лошадь эта
вчера понесла – и кучер мой,
спящий на козлах пьяненький кучер мой,
едва удержал её...
Впрочем, сам свалился в канаву.
Тут поэт закрыл глаза,
на секунду задумался и сказал:
– Моя кобыла – мой Золотой век;
Женщина тут играет роль, хоть и завидную,
но второстепенную... ingenue.
Тут он встал, надел цилиндр
и быстро вышел.
Больше я его не видел никогда.