Был февральский закат, он бесцветно скользил по лицам, и
словно крыльями вырос туман из хребта горы.
Не кровавое солнце, а отблеск сирен полиции
по кирпичным стенам обжигающе полз. Пестры
были улицы шапками, окнами и машинами,
только редкие пальмы печально чернели, ночь
будто мхом небосклон покрывала, давя, душила, но
от размытых лучей всё сиял горизонт льняной.
У реки — пыль и шум, сапогами в траве натоптано,
полумокрым брезентом сверкала, дрожа, Кура:
на кривом берегу обнаружился вдруг утопленник,
что погиб на заре или, может, ещё вчера,
и обласканный холодом, волнами зацелованный,
к золотым небесам поднимал проржавевший взор.
Наполнялся откос запоздалыми рыболовами,
многоглазой толпой, будто тучи — глухой грозой,
а мертвец всё глядел — как глядят на богов-мучителей
души мёртвых глазами задушенных грязью рыб.
Это было так страшно и было так незначительно
для бездушно уснувшей в белёсых лучах Куры.
Смертью мутные воды недолго шумят и полнятся:
растворялась река в загустевшей топи веков,
и вся память стиралась в объятьях её любовницы,
забывалось — как волны — стремительно и легко.
Ни на ранней заре, ни сквозь вечер, кричащий птицами,
не услышит никто, как спускает судьба курок.
Был февральский закат, он бесцветно скользил по лицам, и
целовалась Арагви с дрожащей хмельной Курой.