Послевоенная Москва. Один из сретенских дворов. Май 1946-го. Вечер. Так остро пахнет. Пахнет пылью, потом и сиренью. Так сильно. Так остро. Риорита. На трофейном патефоне мелодия фокстрота крутится, крутится. Они танцуют, как и другие пары, выбивают пыль из подсохшей земли.
«Какая она тоненькая», - думает он. Он ни за что не сможет сказать это ей. Он так много думает про себя о себе, что слово «тоненькая» ему просто не к лицу. Так он думает.
Молодой капитан. Довольно высокий. Светловолосый и светлоглазый. В сумерках цвета глаз не разобрать, но она знает, что они светлые. Черная точка зрачка норовит превратиться в вертикальный ромб. «Глаза зверя!», - она смотрит прямо в эти глаза и улыбается. Ей нравится иллюзия сумерек. Эта граница между днем и ночью, когда все кажется размытым. Риорита, сирень. Она слышит, как собственное сердце начинает биться в такт фокстроту. «Какая у него кожа, - кровь с молоком» - она сглатывает слюну.
Красное солнце почти село. Горизонт кровавый и синий. Он усмехается про себя – рана горизонта – как поэтично. Звякают ордена на груди. Он смотрит ей в лицо. «Рана рта. Хорошо, что никто не читает мысли», – думает он. Решили бы, что он безумец… или поэт, а сейчас после войны ни того, ни другого нельзя. Можно быть лихим капитаном, скрипеть хромовыми сапогами, звенеть орденами, все понимающе улыбаться совсем юным девочкам. «Какие смешные у нее косички, у этой тоненькой девочки, тоненькой, как тростиночка. Губы большие и кровавые, глаза темные, широкие зрачки. Глаза блестят, и даже темные тени вокруг глаз ее не портят». Он не может больше терпеть, - хотя бы поцелуй в эту ее рану рта. Ему некстати вспоминается запах крови. И почему-то совсем не противно. Его не передергивает, как обычно. Вместо этого он наклоняется к ней и шепчет в ухо: "Пойдем, погуляем!"
Баба Маша сидит у патефона и дремлет, смотрит им вслед и думает: «Чтоб его черти взяли! Сколько их было уже… Вот так, появится чужак во дворе, приедет к кому-нибудь, потанцует, погуляет с ней и исчезнет… Конечно, кому она нужна, - тощий воробъишка, с запавшими от голода и недетского труда глазами…»
Звуки Риориты отдаляются, и сиренью пахнет еще сильнее. Огромный дуб на пустыре, темные развалины старой библиотеки. Подворотня. У него горят руки. В одной дрожит ее хрупкая ладошка, другая рука на ее талии. Он опускает руку чуть ниже и поворачивает ее к себе. Краем глаза видит в осколке разбитого окна кровавый пожар горизонта. Она заглядывает в его голодные глаза, бесстрашно, совсем бесстрашно. Какая смелая девочка… На минуту ему кажется, что в ее широких зрачках вспыхивает ответный голод. Он наклоняется к ней, целует в висок, обходит рот, прикасается легко к уголку губ и ныряет к ее острой открытой ключице. Она упирается кулачками ему в грудь и шепчет: «Сама… Я сама!» Сама – он уже задыхается от бешенства собственной крови. Нет ни единой мысли, только кровь закипает. Он отрывается от ее прохладной кожи.
Она давит ему на плечи. Он опускается на колени. Теперь она сверху вниз смотрит в его глаза, и теперь она наклоняется к нему, целует в лоб. Какой горячий! Запах кожи, портупеи, одеколона, сирени, его пота. От всех этих запахов плывет голова. Такой горячий и такой послушный.
Он видит ее лицо, и рана рта приближается. Она сама! Ему кажется, что сейчас кожа лопнет, не в силах сдерживать кровь. Она прикасается к уголку его губ так же, как он сам только что, и также опускает голову ниже. Он подставляет шею. И чувствует ее язык, и дергается, и успевает удивиться твердости и силе ее рук. Она не дает ему двинуться, удерживает его. Укус. Боль. Вспышка - и он взрывается. Сладко, так сладко…. И очень мокро, и поцелуй не кончается. Странно, что это течет по шее вниз, за воротник, и почему пахнет кровью? Кровавая рана рта. Некстати вспоминается голос деда из детства: «красный закат не к добру, быть ночью буре».
Она идет домой. Уже темно. Очертания домов отчетливые, рельефные. Взошла луна. Бабушка переживает за нее, снова будет ругаться. И снова скажет это гадкое слово. А она снова усмехнется и подумает: «Почти правда, - блуд и кровь - так похожи эти слова. Зато она сыта. И сердце бьется ровнее. И еще одну хлебную карточку можно сэкономить и продать, и купить что-нибудь для бабушки». Она улыбается, вспоминает его горячие ладони и последнюю гримасу – боли, удивления и счастья. Так сладко. Так остро пахнет сиренью, и надо не забыть вымыть рот. Она облизывается, поднимает голову. Вздрагивают две косички.
Она улыбается, глядя на луну, ее глаза блестят, но этого уже некому оценить.
2013 февраль