РОБЕРТ СЕРВИС
(1874 – 1958)
THE BALLAD OF PIOUS PETE
БАЛЛАДА О БЛАГОЧЕСТИВОМ ПИТЕ
«Север прикончил его» (Юконизм)
Я хотел, чтоб сосед мой познал Божий свет, поумнел и стал чище дождя.
Он меня огорчал тем, что жизнь прожигал, — я за ним наблюдал как дитя.
Я его извинял, если груб он бывал, — я старался, ей-богу, как мог,
И поклялся пройти с ним остаток пути; жил в палатках у торных дорог.
Я и ночью и днём думал только о нём, строил планы и был на виду;
И с надеждой большой, и с молитвой святой испытал я беду и нужду.
Я проник, как блоха, с ним в Геенну греха, и с сиренами рядом сидел.
Я на Севере был, где он дрался и пил, чтоб душою чуть-чуть просветлел.
Шёл я тенью за ним в «местный Ершалаим», чтоб он вовсе не скурвился там;
Но прикончил его, так как он ни с того стал разрядами бить по ночам.
Лишь один знает Бог, что я сделать не смог; я корпел не щадя своих сил.
Лишь один знает Бог, почему поперёк встал ему и его разозлил.
Я сказал на беду, как ужасно в аду. — «Брось, — сказал он. — Греши, не греши.
Ты меня доконал, — он глазами сверкал. — Этим самым, спасеньем души».
Я клянусь, мягок был, только этот дебил сыном шлюхи меня обозвал,
И, схватив карабин за стволину, как дрын, мне чуть по лбу прикладом не дал.
Что же я сделать мог (сам подумай, дружок)? Он гонялся за мной как чумной.
А потом я один был и он был один, и над нами был Север глухой.
Он был слышен, и зрим; наши хижины с ним были рядом, меж ними ручей.
И весь летний сезон проходил мимо он с нарастающей злобой своей.
После ветер подул, как дохнул Вельзевул, с дальних гор, будто Смерти приход.
Стала стылой вода и пришли холода, в серых клочьях навис небосвод.
И сошёл с облаков, как огонь ведьмаков, свет опаловый и золотой;
И долину занёс всю снегами Мороз, потрясая седой бородой.
И лесные древа были как кружева; звёздный свет отражался от крон;
И кругом тишина воцарилась — она погружала в хрустальный нас сон.
Я отчётливо мог слышать Времени ток, шестерни я его ощутил,
И на крае земли видел ясно вдали блеск сияющих ангельских крыл.
И когда я читал Псалтырь, я взирал на лачугу за стылым ручьём,
То считал: это вред, что ни я, ни сосед, не обмолвимся словом вдвоём.
Я одно только знал: он как бес вылезал из норы по утрам и в ночи,
И свой гнев посылал, что горяч был и ал, сквозь морозную синь, как лучи.
Я лишь мог наблюдать и от страха дрожать (я от страха дрожу до сих пор).
Потому что я знал: на меня насылал он ужасный конец или мор.
Знаю я, он хотел, чтобы я заболел. (Его ненависть жарче огня).
И я Бога молил, чтоб меня защитил: да минуй меня чаша сия!
Если я без ума, то и ты без ума, если видел «их» в разных цветах, —
«Их» бескрайний размах на пурпурных крылах, то в зелёных, то в синих тонах.
Коль сияли «они» и шипели в тени, как шипят скорпионы в ночи;
Если видел отскок «их» от стен и плевок, что искрил будто харк на печи.
Если ты наблюдал «их» скопление жал над кроватью своею и прыть,
Ты бы сам озверел, если б кто-то посмел так по стенам разрядами бить.
У иных надо мной был расцвет голубой; были мягки и круглы одни.
У других всякий раз был зелёный окрас; извивались, как змеи, они.
Кровь застыла моя; обезумевший я на колени упал и затих.
О, зелёный расцвет, голубой силуэт! Самым страшным был красный из «них».
Эти твари, поверь, проникали сквозь дверь, сквозь бревенчатый сруб и сквозь пол.
Были страшны на вид, совершали кульбит со стены до стены и на стол.
Распускали усы и рычали как псы; то Зелёного грыз Голубой.
И всё ближе ко мне подбирались «оне», я от страха дрожал чуть живой.
И венцом ко всему стал, проникший сквозь тьму, Дикий Ужас в багровых тонах.
Он глазами сверкал и ко мне подползал, как кальмар, на длиннющих ногах.
Он подполз не спеша, и нависли, дрожа, его щупальцы, как провода.
И светился живот его белый, и рот изрыгал жаркий пламень, о да!
И, раззявив дупло, это «сущее зло» опалило дыханьем меня.
Что ещё за напасть! Я пихнул «ему» в пасть «Свод законов», себя осеня.
После Библию взял и ей замахал, — «он» завыл и сошёл весь на нет.
Сам я замертво пал, до зари не вставал. (Кто еще так приветствовал свет?)
Ну, держись мой сосед! Я поднялся чуть свет и прокрался к нему, взяв ружьё.
Он на койке лежал, еле слышно стонал, с жутким видом, одетый в тряпьё.
Сквозь струящийся свет, я увидел скелет из-под кожи прозрачной его.
Губы были бледны, дёсны были черны, вместо крепких зубов — ничего.
Голова мертвеца. — Не забыть мне лица в липких космах, спадающих с лба.
И в глубоких глазах было горе и страх, в них читалась тоска и мольба.
Вот что значит цинга! Я взглянул на врага, что мне столько несчастий принёс.
Вспомнил я об «огнях» на стрекозьих крылах, и ружьё ему сунул под нос.
Тут он выдавил крик и промолвил: «Старик, не стреляй в меня ради Христа!
Я исправился, Пит! Бог во мне говорит и теперь моя совесть чиста!»
* * * * *
А теперь нас ведёт всё куда-то вперёд, под начальством сержанта, конвой.
Рядом чокнутый швед, он твердит всем в ответ, что хранит миллион под полой.
Но в Писании есть моя правда и месть — там, где тени ползут к небесам —
Как смирился Сэм Нут, что был страшен и крут, что разрядами бил по ночам.
--
The Ballad Of Pious Pete
"The North has got him." --Yukonism.
I tried to refine that neighbor of mine, honest to God, I did.
I grieved for his fate, and early and late I watched over him like a kid.
I gave him excuse, I bore his abuse in every way that I could;
I swore to prevail; I camped on his trail; I plotted and planned for his good.
By day and by night I strove in men's sight to gather him into the fold,
With precept and prayer, with hope and despair, in hunger and hardship and cold.
I followed him into Gehennas of sin, I sat where the sirens sit;
In the shade of the Pole, for the sake of his soul, I strove with the powers of the Pit.
I shadowed him down to the scrofulous town; I dragged him from dissolute brawls;
But I killed the galoot when he started to shoot electricity into my walls.
God knows what I did he should seek to be rid of one who would save him from shame.
God knows what I bore that night when he swore and bade me make tracks from his claim.
I started to tell of the horrors of hell, when sudden his eyes lit like coals;
And "Chuck it," says he, "don't persecute me with your cant and your saving of souls."
I'll swear I was mild as I'd be with a child, but he called me the son of a slut;
And, grabbing his gun with a leap and a run, he threatened my face with the butt.
So what could I do (I leave it to you)? With curses he harried me forth;
Then he was alone, and I was alone, and over us menaced the North.
Our cabins were near; I could see, I could hear; but between us there rippled the creek;
And all summer through, with a rancor that grew, he would pass me and never would speak.
Then a shuddery breath like the coming of Death crept down from the peaks far away;
The water was still; the twilight was chill; the sky was a tatter of gray.
Swift came the Big Cold, and opal and gold the lights of the witches arose;
The frost-tyrant clinched, and the valley was cinched by the stark and cadaverous snows.
The trees were like lace where the star-beams could chase, each leaf was a jewel agleam.
The soft white hush lapped the Northland and wrapped us round in a crystalline dream;
So still I could hear quite loud in my ear the swish of the pinions of time;
So bright I could see, as plain as could be, the wings of God's angels ashine.
As I read in the Book I would oftentimes look to that cabin just over the creek.
Ah me, it was sad and evil and bad, two neighbors who never would speak!
I knew that full well like a devil in hell he was hatching out, early and late,
A system to bear through the frost-spangled air the warm, crimson waves of his hate.
I only could peer and shudder and fear--'twas ever so ghastly and still;
But I knew over there in his lonely despair he was plotting me terrible ill.
I knew that he nursed a malice accurst, like the blast of a winnowing flame;
I pleaded aloud for a shield, for a shroud--Oh, God! then calamity came.
Mad! If I'm mad then you too are mad; but it's all in the point of view.
If you'd looked at them things gallivantin' on wings, all purple and green and blue;
If you'd noticed them twist, as they mounted and hissed like scorpions dim in the dark;
If you'd seen them rebound with a horrible sound, and spitefully spitting a spark;
If you'd watched IT with dread, as it hissed by your bed, that thing with the feelers that crawls--
You'd have settled the brute that attempted to shoot electricity into your walls.
Oh, some they were blue, and they slithered right through; they were silent and squashy and round;
And some they were green; they were wriggly and lean; they writhed with so hateful a sound.
Oh, the Green and the Blue, they were gruesome to view; but the worst of them all were the Red.
They came through the door, they came through the floor, they came through the moss-creviced logs.
They were savage and dire; they were whiskered with fire; they bickered like malamute dogs.
They ravined in rings like iniquitous things; they gulped down the Green and the Blue.
I crinkled with fear whene'er they drew near, and nearer and nearer they drew.
And then came the crown of Horror's grim crown, the monster so loathsomely red.
Each eye was a pin that shot out and in, as, squidlike, it oozed to my bed;
So softly it crept with feelers that swept and quivered like fine copper wire;
Its belly was white with a sulphurous light, it jaws were a-drooling with fire.
It came and it came; I could breathe of its flame, but never a wink could I look.
I thrust in its maw the Fount of the Law; I fended it off with the Book.
I was weak--oh, so weak--but I thrilled at its shriek, as wildly it fled in the night;
And deathlike I lay till the dawn of the day. (Was ever so welcome the light?)
I loaded my gun at the rise of the sun; to his cabin so softly I slunk.
My neighbor was there in the frost-freighted air, all wrapped in a robe in his bunk.
It muffled his moans; it outlined his bones, as feebly he twisted about;
His gums were so black, and his lips seemed to crack, and his teeth all were loosening out.
'Twas a death's head that peered through the tangle of beard; 'twas a face I will never forget;
Sunk eyes full of woe, and they troubled me so with their pleadings and anguish, and yet
As I rested my gaze in a misty amaze on the scurvy-degenerate wreck,
I thought of the Things with the dragon-fly wings, then laid I my gun on his neck.
He gave out a cry that was faint as a sigh, like a perishing malamute,
And he says unto me, "I'm converted," says he; "for Christ's sake, Peter, don't shoot!"
* * * * *
They're taking me out with an escort about, and under a sergeant's care;
I am humbled indeed, for I'm 'cuffed to a Swede that thinks he's a millionaire.
But it's all Gospel true what I'm telling to you-- up there where the Shadow falls--
That I settled Sam Noot when he started to shoot electricity into my walls.
==