Дела принимают дурной оборот,
ревёт штормовая погода…
От мысов Бретани, от бранных забот
под режущим ветром на север идёт
норманнский корабль из похода.
С поклажей, пропахшей солёной треской,
идет он, гонимый звериной тоской
к утёсам далёкого фьорда.
Белёсыми хлопьями пены морской
покрыта свирепая морда.
Идёт, сотрясаясь, идёт напролом,
как лошадь, порвавшая сбрую,
к черте горизонта, встающей ребром.
Текут из ларей пополам с серебром
ячменные щедрые струи.
А шторм, безобразный седой коновал,
хохочет истошно и яро,
роняя зарницы, топя острова…
Терзают и давят валов жернова
смолёное тело драккара.
Во мраке густом устремился к земле,
кленовым листом затерялся во мгле
на волю отпущенный ворон,
и стонут варяги, как дети, сомлев
в ладонях безумного Тора.
А буря, осеннюю жатву творя,
грохочет над их головою,
бурлит ледяная купель октября.
И только один однорукий варяг
припал на весло кормовое.
Но души людские уже не вольны
управиться с ужасом чёрным…
Восходит совиное око луны,
то в тучу ныряя, то в гребень волны,
над их кораблём обречённым.
Иглой под рукой неумелой швеи
идёт он, борта окуная свои,
вдогонку за вороном вещим,
и призрачным светом сырой чешуи
глаза деревянные блещут.
Идёт он, обрывки снастей полоща,
на скорые смертные муки.
Раскручена вихря слепая праща,
и стонут варяги… и доски трещат…
и руны поёт однорукий.