Как всегда, в семье священника – отца Николая – настоятеля уютной городской церквушки с высокой шатровой колоколенкой, молчаливая строгость Рождественских служб сменялась весёлой вознёй подготовки к празднику дома. Ребятня что-то непрестанно мастерила, пощёлкивая ножницами и многообещающе шелестя разноцветной бумагой. Старшие дети, украдкой от родителей, разучивали с малышами концертную программу, которая стала традиционным подарком папе с мамой к долгожданному Христову Рождеству. Младшие дети – Пантелей и Дуняша - поначалу соглашаясь на все мыслимые и немыслимые задумки Томочки – главного вдохновителя домашних концертов – в сотый раз выпархивали из-за пианино, неожиданно приспособленного под ширму, кружились в танце и останавливались как раз в том месте, где должны были восседать воображаемые зрители. Но после, изнемогая от долгих репетиций, начинали бунтовать. Особенно живописно бунтовал Пантелей. Не наделённый от природы пластикой и грацией, этакий мужичок-боровичок, он неуклюже вытопывал из-за пианино, готовый станцевать что угодно, но только не вальс. Тамара отрицательно кивала головой: «Нет, мол, так вальс снежинок не танцуют», и Пантелей понемногу выходил из себя: «А-а-а! Мама! Меня Тамара не любит!» - и при этом смешно подтягивал губы к достойному мужскому носу (за что получил от папы прозвище «Долгоносик») и уже не плакал, а трубил на весь дом, заставляя суетившуюся маму бросать все кастрюли-поварёшки и бежать успокаивать артистов. Но в Сочельник в шумном доме вдруг стало тихо. Заболела Дунечка – неизменная спутница пантелейских игр – затемпературила, раскашлялась и лежала целый день на диване с огромными васильковыми глазами на похудевшем личике. Старшие теперь старались не шуметь, и даже ножницы, словно сознавая изменившуюся ситуацию, бесшумно скользили в детских руках, роняя на стол причудливые ленты волшебных узоров, удивительно точно повторявших изгибы на заиндевевших окнах.
«Мама, водицьки!» - лепетала малышка. Напившись, спрашивала: «Сто, я тепель на сузбу не пойду? А Лаздество будет? А подалки?» «И Рождество будет и подарки. А на службу ты, скорее всего не пойдёшь» - вздохнула мама и повесила на Рождественскую ёлку красивое красное яблоко на золотой ленточке. Ветка под тяжестью необычного украшения качнулась, наполнив комнату любимым с детства ароматом свежей хвои и приветливо кивнула наблюдавшей с дивана Дуняше. «Тамару оставим с тобой». Тома выразительно взглянула на маму, но только вздохнула. «Мамуля, а зимой яблоськи на делевьях ластут?» - Дуня закрыла глаза, на щёчках заиграл румянец. Ох, как матушка не любила этого «верного друга» высокой температуры: «Бредит, должно быть». Она дала дочери лекарство. «Нет, зимой на деревьях ничего не растёт…Хотя…» Женщина присела рядом с дочкой. «Жила на свете одна девочка, которой Господь в награду за чистое любящее сердце послал в утешение в Рождественский сочельник маленькое чудо: самое настоящее яблоко, которое выросло на яблоне в трескучий мороз. Эту историю я услышала от своей бабушки, а той поведала её родительница. Если хочешь – расскажу…» Девочка кивнула. Старшие дети, оставив свои поделки, присели рядом.
«В 17 веке в Мещовске, который в то далёкое время назывался то ли Мезецк, то ли Мещерск, жил да был мелкопоместный дворянин Лукьян Степанович Стрешнев.
«Мама, а что такое «мелкопоместный»? – спросил старший, Данила.
«Это значит, что Стрешнев, хотя и происходил из дворянского рода, но на самом деле был очень небогатым человеком, скромным и непритязательным. У него имелось небольшое хозяйство да земля, которую он сам и обрабатывал. Стрешнев уже который год вдовствовал, а отрадой и утешением были для Лукьяна Степановича его дети: старший сын Степан и дочурка Авдотьюшка, Дуняша, значит.
«Ой, прямо как наша Дунечка!» - засмеялся Лука, кивая на улыбающуюся сестрёнку.
«Да. Лукьян Степанович впоследствии не раз благодарил Бога за то, что послушался своей супруги – Анны, которая всегда хотела назвать будущую дочь Дунечкой. «Ведь, рассудите, Лукьян Степанович, - говаривала она, уважительно величая любимого супруга на «вы». Назовём дочь Евдокией, и станем её кликать и Дуней, и Дуняшей, и Авдотьюшкой и Дусенькой. И так много ласковых имён можно придумать!» Потом, не раз вспоминая доводы жены, Лукьян украдкой от детей смахивал предательски быстро набегавшую слезу, глядя, как восьмилетняя Дуняша ловко управляется с ухватом и котелками, накрывая ужин. Дело в том, что родив на свет Божий Дуню, Анна Константиновна вскорости умерла, так и не успев вдоволь напиться своего материнского счастья. Но напрасно отворачивался Стрешнев: внимательная Дуняша не раз замечала на отцовском лице слезинки, и, чистым детским сердечком чувствуя тяжесть навалившегося вдовства и своего сиротства, вовремя наклонялась то за котелками, то подхватывала на руки весёлого котёнка – своего любимца, то принималась сосредоточенно расплетать и заплетать густую тёмно-русую косу, глядя в угол избы. Но иногда не выдерживала и в порыве нежности бросалась к отцу, пряча лицо в его окладистой бороде, а тот, поглаживая девочку по худеньким плечикам, говорил: «Ничего, ничего, Дунюшка! Всё выправится. Ты у меня хозяйка знатная, умелая. Избу и двор в порядке держишь… Вот и Степан на подмогу мне растёт – рассудительно продолжал Стрешнев, успокаивая то ли себя, то ли ребятишек, в то время как сын из своего угла поглядывал на сцену между отцом и дочерью. Он не любил подобных разговоров: от одного воспоминания о матери, которую он немного помнил, у Степана что-то щекотало в носу, ухало в груди и хотелось плакать. Больших трудов стоило мальчику сдержать себя.
- Вот бедняжки! – в задумчивости протянула Тамара. – Хорошо, что у нас есть мама!
- Да! – согласно закивали остальные.
«Вместе как-нибудь управимся. Богородица не оставит!» - завершал свой монолог Лукьян Степанович и вздыхал. После натягивал на могучие плечи видавший виды армяк и шёл управляться по хозяйству. Стёпа следовал за батюшкой. А Дуня, оставшись в избе одна, вдоволь наигравшись с котёнком, открывала небольшой сундучок и в который раз принималась разглядывать нарядный свадебный кокошник – всё, что быстро промелькнувшая жизнь Анны Константиновны, урождённой Волконской, оставила на память дочери. Дуня любила, закрыв глаза, рисовать в воображении никогда не виденное нею лицо матушки: тонкий овал, брови «подковкой», светло-карие добрые глаза, аккуратный подбородок. Когда это выдуманное нею дорогое лицо улыбалось Дуняше, то у него по обеим сторонам щёк появлялись озорные ямочки. Дунечка изо всех сил жмурилась, пытаясь удержать неумолимо тающий материнский портрет, улыбалась в ответ и быстро целовала длинные жемчужные рясны кокошника. Она даже никогда не пыталась его примерить – так дорог в понимании девочки был этот последний материнский привет. После Дуня подходила к иконе Пресвятой Богородицы, образ которой был знаком ей с пелёнок, и просила: «Господи, упокой душу моей матушки и пошли мне от неё какую-нибудь весточку, какую - Сама решишь, чтобы я знала, что она меня слышит и любит». Матерь Божья с нежностью взирала на бедную сиротку, а слабый огонёк лампады потрескивал и пытался разгореться сильнее, как будто умолял вместе с девочкой.
Надо сказать, что в саду Стрешневых между прочих росло одно памятное деревце – яблонька, посаженная Лукьяном Степановичем в честь рождения его дочери. Анна Константиновна – счастливая супруга и мать, глядя на мужа, хлопотавшего около саженца, лишь улыбалась: «Ну вот, теперь станет яблоня расти вместе с Дуняшей. Первое яблочко – её». Но Дуне сравнялось восемь лет, а яблок так никто и не видел. Не раз Лукьян подходил к дереву: «Срубить тебя надо, а жалко. Анна была жива, когда я тебя, бесплодницу, посадил» - и, так и не приведя свои угрозы в действие, отходил, дивясь самому себе и своей нерешительности.
…Подходил к концу Рождественский пост. Природа, словно сознавая всю важность предстоящего события, разукрасила-убрала крохотный Мещовск, что красну девицу под венец. Степан и Дуняша не раз, выйдя на двор, принимались любоваться причудливыми шапками снега, разложенными на частоколах, как сахарные головы в лавке у бакалейщика. Хрупкие ветки берёзок, словно присыпанные сахарной пудрой, издавали лёгкий звон, если на них вздумывала присесть замёрзшая ворона. Дети, поглубже втянув бодрящий запах снега, находили, что пахнет он немного мятой и совсем чуть-чуть земляникой, а всё окружающее их зимнее великолепие напоминает большой печатный пряник, щедро разукрашенный глазурью, который батюшка всякий раз покупал им к Рождеству. Ещё немного помечтав и мысленно съев не один пряник, Стёпа с Дуняшей бежали в избу.
Лукьян Степанович стал ещё сосредоточеннее и молчаливей. Долгие часы он посвящал чтению Священного Писания и молитве. А закончив молиться, рассказывал детям историю древнего Мещовска, Георгиевского монастыря, разрушенного лихими людьми в Смутное время. Те слушали, затаив дыхание, да так и засыпали на лавке, склонив головки друг ко другу. Лукьян Степанович не раз в течение поста направлялся к тому месту, где ещё несколько лет назад стоял красавец-монастырь, текла размеренная монашеская жизнь, непрестанно звучала молитва. Живущие на краю села люди видели, как Стрешнев, неспешно перекрестившись на черневшие руины, опускался прямо в снег, склонив в молитвенном молчании голову. «Гляди-ка, - чесали крепкие затылки мужики, - эка тоска Лукьяна заела. Нелегко, видать, с детишками-то одному. О-хо-хо!» – повторяли они, продолжая почёсывать свои затылки. И было им невдомёк, что давно слились воедино в Стрешневе эти два чувства – своей супружеской неприкаянности и горечь от утраты родной святыни. А какое из них болело сильнее, он перестал ощущать.
В долгие зимние вечера особенно чувствовалась одиночество, и дети, втайне друг от друга мечтали о том, как много радости и тепла могла бы принести в их жилище мать, и Дуняшины просьбы к Царице Небесной становились всё горячее: тем более, что слышала она, как отец говорил единственному в их хозяйстве работнику: «Земля плохо родит. Еле-еле сводим концы с концами. Боюсь, придётся разлучиться с дочерью, родственникам знатным в услужение отдать, не то голодать начнём. Этого моё сердце не вынесет». И потому весточка от мамы, как знак её непреходящей любви, очень была нужна девочке.
В Сочельник Стрешнева с сыном не было дома: ушли за гостинцами к Рождеству и всё не возвращались. Короткий день быстро подходил к концу. На дворе разгуливалась непогода. Дунечка начинала беспокоиться. Наученная от отца в любой нужде прибегать к молитве, она подправила огонёк лампады, принялась усердно повторять слова молитв, присовокупляя к ней ставшей необходимостью просьбу. После девочка подошла к заветному сундучку, вдоволь налюбовалась кокошником и присела на лавку. Отца всё не было. Не вытерпев, Дуняша накинула на головку и плечи тёплую шаль и приоткрыла дверь. Метель мигом подхватила горсть сыпучего снега и зло швырнула девочке в лицо, а после принялась трепать выбившиеся пряди волос. Но Дуня не обращала внимания на холод и ветер: ей только что почудился красный огонёк, мерцавший из сада. Он как будто висел в воздухе и то потухал, то разгорался сильнее. Дуня шагнула в темноту, надеясь, что ей почудилось, и сейчас видение исчезнет. Но красный огонёк продолжал мерцать, вопреки ожиданиям. Чем ближе подходила девочка к нему, тем становилось яснее, что огонёк этот висит не в воздухе, а на ветке яблони, той самой, что никогда не приносила плодов. Вот она: нескладная, как девочка-подросток, с длинными руками-ветками, на одной из которых висело красивое красное яблоко: оно уже не горело, а нежно светилось румяным боком.
- Такое же, как у нас на ёлке? – шёпотом спросил Пантелей.
- Должно быть, - согласилась мама.
Дунечка, всё еще не веря в реальность происходящего, дрожащими пальчиками сорвала чудесный плод, поднесла его к губам и прошептала: «Спасибо».
Путь к избе ей показался очень длинным. Девочка несла яблоко, с любовью и нежностью, на которую способно сиротское сердечко, крепко прижав к груди. Лапти то и дело утопали в снегу, а Дуня боялась выронить долгожданный подарок от мамы: «Она слышит меня! Она знает обо всём, что с нами происходит! И очень любит!» Возле распахнутой настежь двери избы её ждал напуганный отец и Стёпа. Лукьян Степанович, ни о чём не расспрашивая, подхватил озябшую девочку и внёс в избу». «Вот!» - протянула Дуня яблоко, открывшему было рот Стрешневу. «Яблоко от мамы. Подарок на Рождество. Я верила, я знала. Я ждала!» Ничего не понимающий Лукьян Степанович смотрел то на яблоко, то на Дуню, то снова на яблоко». А потом вдруг вспомнил слова покойной жены: «Первое яблочко – её!» - и выбежал на улицу.
Он не хотел, чтобы дети видели, как он плачет.
Чистое, любящее сердце и искренняя вера маленькой девочки чудесным образом перевернула законы природы.
…Прошли годы. Евдокия Лукьяновна Стрешнева стала первой русской царицей, прославив наш Мещовск и свой древний род. Но это совсем другая история».
От себя же добавлю, что заболевшая Дуня быстро пошла на поправку и уже на следующий день смогла принять участие в праздничном концерте: лучшей Снежинки невозможно было и выдумать! А с той поры яблочки на Рождественской ёлке в семье отца Николая детишки стали называть Дуняшиными.