«Лучше закон без любви, чем любовь без закона».
(Л. Уоллес)
Как только ночь зарю прогнала,
раскинув в небе пояс звёздный,
что это? Песня ль зазвучала?
Нет, это вскрик мужской и слёзный.
Дверь любопытству распахнув,
мы видим на скале у моря,
в подлунном свете утонув,
царица и актёр в раздоре.
Её краса из той породы,
что заставляет убивать,
над ней не будут властны годы,
ей даже в старости не вять.
Волос злачёных два каскада
небрежно падают на грудь,
чью белизну властитель ада
ей подарил – соблазна суть.
Её глаза – зелёный пламень,
уста – гранатовый цветок,
но. сердце холодно, как камень,
по венам сладострастья ток.
А голос - пение сирены
так сладко, дивно нежит слух,
игривей, мягче морской пены,-
и замирает пленный дух!
Движенья с грацией пантеры
улыбка - терпкий дикий мёд,
а взгляд загадочной химеры:
то жгучий жар, то хладный лёд.
Её одежду заменяет
прозрачнейшая ткань из шёлка,
где солнце бликами играет
в брильянтах тысячью осколков!
А рядом юноша с очами,
как бездна, россыпи кудрей,
лежат за сильными плечами,
как волны млеющих морей.
Высокий, стройный и прекрасный,
согбённый под печалью скорбной,
сжав голову в тоске напрасной,
роняет тягостные стоны.
- О, Мнестер, - молвит чародейка,
играя золотистой прядью,-
- С чего ты взял, что я злодейка,
и что горжусь своею статью?
За что ты женщин обвиняешь
то в сладострастьи, то в коварстве,
против меня всех наставляешь
в моём прекрасном римском царстве?
И, пользуясь моей любовью,-
ведь я готова всё простить,
пусть истекает сердце кровью,
мне шлёшь проклятие испить!
Как вы, мужчины, своей силой,
любви забвением своим
то призываете быть милой,
а то уходите к другим.
Как дух узнать ваш прихотливый?
Над женской слабостью моей
глумитесь в мысли похотливой,
попробуй, жгучих слёз не лей!
Над моим царственным супругом
не ты ль жестоко подшутил?
Ушёл, прикидываясь другом,
и сердце этим возмутил?
- Оставь меня, о, Мессалина! -
со страстию вскричал несчастный, -
- Ответь мне лучше, в чём причина
преследовать меня всечасно!?
Пусть я актёр, а ты царица
и всё тебе разрешено,
ты как взбешённая волчица,
терзаешь всё моё нутро!
Я непричастен к заговору,
подарки не нужны твои,
и не хочу, подобно вору,
скрываться от тебя. Пойми!
Пусть ты прекрасна, как наяда,
но страсть твою не утолю:
любовь прожгла мне сердце ядом,
прости, царица, я люблю…
Люблю так робко, исступлённо,
по венам ток, пожар в крови.
О, Небо! Чувство разделёно –
в глазах мерцай, в душе гори!
То – чернокудрая Поппея
с румяной свежестью ланит,
прекрасна – и сказать не смею,
она, как сладостный магнит.
Царица тотчас отвечала,
вновь облизнув уста свои,
с ехидством женским показала
раздвоенный язык змеи:
- Мертва она, твоя Поппея
вчера покончила с собой,
от страха предо мною млея,
и выбрав сладостный покой.
А я жива, взгляни ж, несчастный,
жива, чтобы тебя любить,
чтоб в неге пьяной, сладострастной
ты смог скорей её забыть!
Взгляни: уста мои раскрыты –
прильни же к ним когда–нибудь!
От глаз чужих с тобой мы скрыты,
Смотри, как дышит моя грудь!
Как от чудовища морского
злосчастный, отшатнувшись, пал
и от безумия лихого
так дико Мнестер закричал!
Как можно выпить боль утраты –
в такие юные года?
И, мстительно, в пылу расплаты
воскликнул Мнестер: «Никогда!»
А Мессалина засмеялась
и громко крикнула: - Ко мне! -
Земля, как будто, закачалась –
охранник царский на коне.
На шее мускулы литые,
на поясе кинжал и плеть,
под шлемом волосы седые,
на шпорах отливает медь.
Заворковала Мессалина:
- Сейчас, ты, Мнестер, примешь смерть,
и не дрожи, ведь ты мужчина,
Поппея ждёт тебя и впредь!
(Дыханье пропасти развёрстой
качнуло Мнестера назад.
В могуществе игры бесчестной
Он примет смерть взамен услад.)
- Объятия могилы хладной
или мои ты предпочтёшь? –
Царица скалится злорадно, -
Так что молчишь? Чего ты ждёшь?
Прими же жар любви игривый,
ласкай же то, на что взглянул –
Прильни к устам моим, строптивый,-
И он, зажмурившись, прильнул…