Anna Akhmatova
Right by the Sea
I
Inlets ran into the low seashore,
All the sails ran away to the sea.
And I would swim off far from the beach,
And used to dry my sea-salted braid
On the warm even rock in the bay.
Sometimes a green fish swam up to me,
And a white seagull to me flied down;
Audacious I was, was nasty and blithe -
That this is a happiness I did not know.
My yellow dress I buried in sand -
To hide from a vagrant, to save from the wind,
And I swam off far away in the bay,
And lay on the green tepid waves.
While swimming ashore I saw in the East
The beacon’s twinkles at the twilight sky,
And the monk at the Chersoneses gates asked:
“Why do you wander by night?”
The neighbours knew my flair for the water
And asked me to point out a place
For their new well they wanted to dig,
For them not to do the spade-work in vain.
Then I looked for the old French bullets,
Like bilberry gathered them, like some mushrooms,
And I rusty splinters of heavy bombs
Brought home in the hem of my dress.
Exasperatedly I used to tell my sister:
“That time when I am the Tsarina
I will order to build six battle-cruisers
As well as six high-speed gunboats,
And they will protect my harbours
All along the coastline up to Fiolent”.
To the little and obscure icon
I prayed at my bed in the evenings
For hails would not beat out cherries,
For fishermen would fish out big fishes,
And for that perspicacious vagrant
Would not find my yellow dress.
Fairly friendly I was with the fishermen
And in the rain I often would sit
With them beneath the overturned boats
Hearing and memorizing their stories
Of their words being a secret believer.
In case they did not spot me on returning
They would send a girl to bring me to the jetty,
She cried to me: “They have returned!
For once the flatfish we’ll be frying!”
There was a tall boy, a grey-eyed boy,
Half a year he was younger than me.
One day he brought me some roses,
They were the white coloured musk roses,
Politely he asked me: “May I
With you sit on those black stones?”
I laughed: “What the use is of roses!? -
Only prickle very badly!” He answered:
“But what can I do if so badly
With you I have fallen in love?”
It hurted me: “Why? Are you Tsarevich?!”
He was just a boy, tall and grey-eyed,
And half a year younger. He answered:
“I would like to merry you, shortly
I will grow up and will go
Together with you to the North…”
The boy started bitterly crying
For I wanted neither his roses
Nor travel with him to the North.
I soothed him - poorly: “Listen,
Just think: I will be the Tsarina –
What for is to me such a husband?”
He said: “Then I will be a monk and live here,
At this place of yours – Chersoneses”.
“It isn’t a good deed to do so
What monks do is only dying –
Someone of them always is buried,
And others, you know, aren’t weeping”.
He said not good-bye on his leaving
And took with him those musk roses,
I did not stop him, did not offer
For some time to sit on the stones.
Reticent was pain of the parting,
It moaned like a white-winged seagull
Above the grey steppe of the wormwood,
Deserted and dead Chersoneses.
II
The smoldering sun fell down to the sea.
From a grotto a Gypsy came out,
With a finger she beckoned me to her:
“Why, your charm, do you ramble barefooted?
Merry, wealthy you’ll be in a short time,
Wait on a generous guest towards Easter,
You’ll be greeting your generous patron,
Not with grace or with love you’ll entice him –
Just your carol will be this enticement”.
Handed her I my chain and baptismal
Golden gross and I fancied: “My darling
The first news of him has sent to me”.
After this my concern got me down:
Ceased to like I my caves and my inlets,
Quitted frightening vipers in bushes,
Crabs for supper no more I brought home -
Only went by the gully and vineyards
To the quarry: it was not a short way.
At the New farm its mistress called out:
“Why do not you come into the house?
People say you can bring a good fortune”.
I said: “Only horse-shoes bring a fortune,
And a new moon just on the condition
It peeps into your eyes from the right side”.
I did not like to come in apartments.
The same dry winds would blow from the East,
Large stars fell down from the darkened sky,
And in the Lower church they chanted prayers
For sailors who were going to sea.
A lot of jelly fish swam in the harbour,
As if some stars within the night had fallen –
Deep in the water they were showing blue.
I kept in mind the heard with my keen ear:
Squawking of cranes in skies, cicadas’ crackling
Ebullient and restless, and the song
Of sorrow a soldier’s wife was crooning,
But did not know I that song of lure
To greet Tsarevich with when he’d appear.
Some fairy girl appeared in my sleep -
She wore a short dress, had narrow bracelets
And hold a small fife in her white cool hands.
She sat and looked at me inaudibly
And did not ask me of my sorrow,
And did not tell me of her sadness –
Just tenderly my shoulder she stroked.
I mused: for him it will be hard to find me -
Tsarevich still does not know my features;
And who will show him the way to our house?
Our house is well far-off the road.
Inlets ran into the low seashore,
After the autumn came the rainy winter,
It blew from the panes in the white room,
And dangled the ivy along the garden wall.
Alien dogs would run into the courtyard
And howled till dawn beneath my window.
It was a very hard time for the heart.
I whispered prayers looking at the doorway:
“O, God, we’ll govern prudently,
Above the sea we’ll build the churches,
We will erect some very high light-houses,
We will be looking after earth and waters
And no one we will offend".
III
All of a sudden the dark sea grew kinder,
To breeding grounds returned house martins,
Crimson became the earth with the poppies,
Again it turned jocund by the seashore.
Only in one night settled the summer -
Even the spring there was not apparent.
I quitted worrying and was not afraid of
That my new fortune would pass by.
And in one evening before the Palm Sunday
On return after church I told to my sister:
“Lena, I give you my rosary, candle,
As to the Bible I will leave it at home,
Only a week is remained to the Easter,
It is high time to start to prepare –
Sure, Tsarevich is now on the journey,
By sea he is coming here to take me”.
She listened in silence with wonder
And sighed – might be she still remembered
The words that the Gypsy had said at the grotto.
“Will he bring the necklaces? – asked she, -
And rings with the blue precious stones?”
I answered:” He’ll not, we don’t know
What kind of a present he’s bringing”.
I was the same age with my sister,
We were much alike – even mother
When we were quite small told distinction
By difference of our birth marks.
The sister could not walk from childhood,
She lay all the time like a wax puppet,
With no one she was ever angry.
Shroud of Christ she always embroidered,
And even raved in sleep of her work;
I heard how she whispered at nighttime:
“The cloak of the Virgin is dark blue…
My God! For Apostle John’s tears
The pearls are nowhere to be had…”
A salted dry wind out of Chersoneses
Brought us ringing sounds of Easter.
The yard was overgrown with mint and goose-foot,
At the gate the donkey nibbled the grass,
And Lena lay idle in her long straw chair –
Her stretched out arms were not working;
Being inactive she yearned for her labour:
It is a sin to work on the Holiday.
In the heart every stroke resounded
With the blood being spread in the veins.
“Dear Lena, - I said to my sister,
To the shore I have now to go,
If Tsarevich will come here to me
Let you tell him where I can be found".
“Did you hear the song? – asked the sister,
Her eyes kept half-opened, - I wonder,
For you never call on to the city
And such songs are not sung hereabouts”.
I stooped to her and quietly whispered:
“It’s the song of my own creation -
I have lately made up it myself,
In the whole world there is no better”.
But she did not believe, just was looking
For a long time at me with reproach.
IV
The sun lay on the bottom of the well,
Scolopendras warmed themselves on stones,
Tumbleweed ran away in the field
Showing off like a hunchbacked clown;
And the sky flied high above the earth
Turned blue like the coat of the Virgin,
That shade it hadn’t been before.
That day in the bay was light yachts’ regatta,
For there a favourable wind was for sailing;
Idlers in white garments crowded at
The old Konstantinovskiy rampart.
I slowly walked down the inlet
To the broken rocks, black and pointed,
That were covered with foam at serf hour,
And the newly made song I repeated,
Being sure: Tsarevich would hear it,
Even if he had been with some others,
And on hearing he’d be embarrassed.
That was why every word that I uttered
Was as sweet as a gift of the Saviour.
The first yacht wasn’t sailing – just flying,
Catching up with it was its pursuer,
Hardly seen were the rest of the chasers.
Can’t recall how I lay near the water
And I wasn’t aware how I dozed off.
On my waking I saw a sail flapping
Near me, and waist deep in the water
Stood a giant, a frightful old sailor
Groping cracks under water in rocks,
With a hoarse voice for help he was calling.
Now I started to pray out loud
As they taught me when I'd been a child
To avoid fearful dreams and our home
Would be never dogged by the misfortunes.
Then I guessed: “It’s you are the Keeper!”
In the hand of the man I made out
Something white and my heavy heart sank…
The old sailor took out of water
Him who steered the first yacht of chasers, -
The most jolly, the one that was winged, -
And lay him on the flat wet black stones.
I could not believe it, was freaked out,
To return to myself bit my fingers:
My gentle dark-complexioned Tsarevich
Lay on stones and looked at the sky
With eyes of his greener than sea
And darker than our cypress, -
Now I was seeing them going out…, -
I would rather be blind not to see it.
Deeply groaned he, indistinctly whispered:
“Sweetheart, O, sand-martin, it’s painful!”
It seemed for a swallow he took me.
To home I returned in the evening.
All quiet was in our dark room,
A narrow crimson small light
Was burning upright at the icon.
“Tsarevich did not come up for you, -
Said Lena on hearing footsteps, -
I waited for him till the vespers,
The children I sent to the jetty”.
“He’ll never come here to take me,
He’ll never return here, Lena.
To-day my Tsarevich departed” –
My sister kept crossing herself.
She lay turned to wall and was silent,
I knew that the sister was weeping,
And heard I - they sang for Tsarevich:
“Christ is raised from the dead”;
And the round church shined
With inexpressible light.
Translated into English by Vyacheslav Chistyakov
Текст оригинала:
У самого моря
I
Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила солёную косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зелёная рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и весёлой
И вовсе не знала, что это - счастье.
В песок зарывала жёлтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,
И уплывала далёко в море,
На тёмных, тёплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса
Говорил: «Что ты бродишь ночью?»
Знали соседи - я чую воду,
И, если рыли новый колодец,
Звали меня, чтоб нашла я место
И люди напрасно не трудились.
Я собирала французские пули,
Как собирают грибы и чернику,
И приносила домой в подоле
Осколки ржавые бомб тяжёлых.
И говорила сестре сердито:
«Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтобы бухты мои охраняли
До самого Фиолента».
А вечером перед кроватью
Молилась тёмной иконке,
Чтоб град не побил черешен,
Чтоб крупная рыба ловилась
И чтобы хитрый бродяга
Не заметил жёлтого платья.
Я с рыбаками дружбу водила.
Под опрокинутой лодкой часто
Во время ливня с ними сидела,
Про море слушала, запоминала,
Каждому слову тайно веря.
И очень ко мне рыбаки привыкли.
Если меня на пристани нету,
Старший за мною слал девчонку,
И та кричала: «Наши вернулись!
Нынче мы камбалу жарить будем».
Сероглаз был высокий мальчик,
На полгода меня моложе.
Он принёс мне белые розы,
Мускатные белые розы,
И спросил меня кротко: «Можно
С тобой посидеть на камнях?»
Я смеялась: «На что мне розы?
Только колются больно!» - «Что же, -
Он ответил, - тогда мне делать,
Если так я в тебя влюбился».
И мне стало обидно: «Глупый! -
Я спросила. - Что ты - царевич?»
Это был сероглазый мальчик,
На полгода меня моложе.
«Я хочу на тебе жениться, -
Он сказал, - скоро стану взрослым
И поеду с тобой на север...»
Заплакал высокий мальчик,
Оттого что я не хотела
Ни роз, ни ехать на север.
Плохо я его утешала:
«Подумай, я буду царицей,
На что мне такого мужа?»
«Ну, тогда я стану монахом, -
Он сказал, - у вас в Херсонесе».
«Нет, не надо лучше: монахи
Только делают, что умирают.
Как придёшь - одного хоронят,
А другие, знаешь, не плачут».
Ушёл не простившись мальчик,
Унёс мускатные розы,
И я его отпустила,
Не сказала: «Побудь со мною».
А тайная боль разлуки
Застонала белою чайкой
Над серой полынной степью,
Над пустынной, мёртвой Корсунью.
II
Бухты изрезали низкий берег,
Дымное солнце упало в море.
Вышла цыганка из пещеры,
Пальцем меня к себе поманила:
«Что ты, красавица, ходишь боса?
Скоро весёлой, богатой станешь.
Знатного гостя жди до Пасхи,
Знатному гостю кланяться будешь;
Ни красотой твоей, ни любовью, -
Песней одною гостя приманишь».
Я отдала цыганке цепочку
И золотой крестильный крестик.
Думала радостно: «Вот он, милый,
Первую весть о себе мне подал».
Но от тревоги я разлюбила
Все мои бухты и пещеры;
Я в камыше гадюк не пугала,
Крабов на ужин не приносила,
А уходила по южной балке
За виноградниками в каменоломню, -
Туда не короткой была дорога.
И часто случалось, что хозяйка
Хутора нового мне кивала,
Кликала издали: «Что не заходишь?
Все говорят - ты приносишь счастье».
Я отвечала: «Приносят счастье
Только подковы да новый месяц,
Если он справа в глаза посмотрит».
В комнаты я входить не любила.
Дули с востока сухие ветры,
Падали с неба крупные звёзды,
В нижней церкви служили молебны
О моряках, уходящих в море,
И заплывали в бухту медузы,
Словно звёзды, упавшие за ночь,
Глубоко под водой голубели.
Как журавли курлыкают в небе,
Как беспокойно трещат цикады,
Как о печали поёт солдатка,
Всё я запомнила чутким слухом,
Да только песни такой не знала,
Чтобы царевич со мной остался.
Девушка стала мне часто сниться
В узких браслетах, в коротком платье,
С дудочкой белой в руках прохладных.
Сядет, спокойная, долго смотрит,
И о печали моей не спросит,
И о печали своей не скажет,
Только плечо моё нежно гладит.
Как же царевич меня узнает,
Разве он помнит мои приметы?
Кто ему дом наш старый укажет?
Дом наш совсем вдали от дороги.
Осень сменилась зимой дождливой,
В комнате белой от окон дуло,
И плющ мотался по стенке сада.
Приходили на двор чужие собаки,
Под окошком моим до рассвета выли.
Трудное время для сердца было.
Так я шептала, на двери глядя:
«Боже, мы мудро царствовать будем,
Строить над морем большие церкви
И маяки высокие строить.
Будем беречь мы воду и землю,
Мы никого обижать не станем».
III
Вдруг подобрело тёмноё море,
Ласточки в гнёзда свои вернулись,
И сделалась красной земля от маков,
И весело стало опять на взморье.
За ночь одну наступило лето, -
Так мы весны и не видали.
И я совсем перестала бояться,
Что новая доля минет.
А вечером в Вербную субботу,
Из церкви придя, я сестре сказала:
«На тебе свечку мою и чётки,
Библию нашу дома оставлю.
Через неделю настанет Пасха,
И мне давно пора собираться, -
Верно, царевич уже в дороге,
Морем за мной он сюда приедет».
Молча сестра на слова дивилась,
Только вздохнула, - помнила, верно,
Речи цыганкины у пещеры.
«Он привезёт тебе ожерелье
И с голубыми камнями кольца?»
«Нет, - я сказала, - мы не знаем,
Какой он подарок мне готовит».
Были мы с сестрой однолетки
И так друг на друга похожи,
Что маленьких нас различала
Только по родинкам наша мама.
С детства сестра ходить не умела,
Как восковая кукла, лежала;
Ни на кого она не сердилась
И вышивала плащаницу,
Бредила даже во сне работой;
Слышала я, как она шептала:
«Плащ Богородицы будет синим...
Боже, апостолу Иоанну
Жемчужин для слёз достать мне негде...»
Дворик зарос лебедой и мятой,
Ослик щипал траву у калитки,
И на соломенном длинном кресле
Лена лежала, раскинув руки,
Всё о работе своей скучала, -
В праздник такой грешно трудиться.
И приносил к нам солёный ветер
Из Херсонеса звон пасхальный.
Каждый удар отдавался в сердце,
С кровью по жилам растекался.
«Леночка, - я сестре сказала, -
Я ухожу сейчас на берег.
Если царевич за мной приедет,
Ты объясни ему дорогу.
Пусть он меня в степи нагонит:
Хочется на море мне сегодня».
«Где же ты песенку услыхала,
Ту, что царевича приманит? -
Глаза приоткрыв, сестра спросила. -
В городе ты совсем не бываешь,
А здесь поют не такие песни».
К самому уху её склонившись,
Я прошептала: «Знаешь, Лена,
Ведь я сама придумала песню,
Лучше которой нет на свете».
И не поверила мне и долго,
Долго с упрёком она молчала.
IV
Солнце лежало на дне колодца,
Грелись на камнях сколопендры,
И убегало перекати-поле,
Словно паяц горбатый кривляясь,
А высоко взлетевшее небо,
Как Богородицын плащ, синело, -
Прежде оно таким не бывало.
Лёгкие яхты с полдня гонялись,
Белых бездельниц столпилось много
У Константиновской батареи, -
Видно, им ветер нынче удобный.
Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
К чёрным, разломанным, острым скалам,
Пеной покрытым в часы прибоя,
И повторяла новую песню.
Знала я: с кем бы царевич ни был,
Слышит он голос мой, смутившись, -
И оттого мне каждое слово,
Как Божий подарок, было мило.
Первая яхта не шла - летела,
И догоняла её вторая,
А остальные едва виднелись.
Как я легла у воды - не помню,
Как задремала тогда - не знаю,
Только очнулась и вижу: парус
Близко полощется. Передо мною,
По пояс стоя в воде прозрачной,
Шарит руками старик огромный
В щелях глубоких скал прибрежных,
Голосом хриплым зовёт на помощь.
Громко я стала читать молитву,
Как меня маленькую учили,
Чтобы мне страшное не приснилось,
Чтоб в нашем доме бед не бывало.
Только я молвила: «Ты Хранитель!» -
Вижу - в руках старика белеет
Что-то, и сердце моё застыло...
Вынес моряк того, кто правил
Самой весёлой, крылатой яхтой,
И положил на чёрные камни.
Долго я верить себе не смела,
Пальцы кусала, чтобы очнуться:
Смуглый и ласковый мой царевич
Тихо лежал и глядел на небо.
Эти глаза, зеленее моря
И кипарисов наших темнее, -
Видела я, как они погасли...
Лучше бы мне родиться слепою.
Он застонал и невнятно крикнул:
«Ласточка, ласточка, как мне больно!»
Верно, я птицей ему показалась.
В сумерки я домой вернулась.
В комнате тёмной было тихо,
И над лампадкой стоял высокий,
Узкий малиновый огонёчек.
«Не приходил за тобой царевич, -
Лена сказала, шаги услышав, -
Я прождала его до вечерни
И посылала детей на пристань».
«Он никогда не придёт за мною,
Он никогда не вернётся, Лена.
Умер сегодня мой царевич».
Долго и часто сестра крестилась;
Вся повернувшись к стене, молчала.
Я догадалась, что Лена плачет.
Слышала я - над царевичем пели:
«Христос воскресе из мертвых», -
И несказанным светом сияла
Круглая церковь.
Июль - октябрь 1914, Слепнёво - Царское Село