Прошу прощения за монотонность моих эссе: о великом мастерстве Толстого – почти ничего… Но если еще и об этом говорить, то просто утонешь в восторгах и деталях. Вот близится в романе Аустерлиц… Каждая сцена полна неимоверного художественного богатства: тут и персонажи, и их разговоры, и их настроения… При этом – неизменная толстовская малозаметная ирония, которую так легко спрятать под маской метафоры.
Итак, мы читаем третью часть первого тома. В седьмой главе появляется князь Андрей. «На сцене» - Борис Друбецкой, жаждущий стать адъютантом; Николай Ростов, «участник Шенграбенской битвы», лихой гусар, который жаждет признания как воина. Он настроен против всяких адъютантиков. Гордость собою его переполняет. И тут входит князь Андрей:
«Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису (!), поморщился (!), прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво (!) сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. (!!). Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему все равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный (!), насмешливый(!) тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое, с своей армейской боевой точки зрения, имел Ростов ко всем штабным адъютантикам, и которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал».
(Однако... Что же за сила проступила в князе Андрее? Аристократизм? Прямое неприятие гусара? Но Болконский выигрывает некий поединок простым приемом – презрительным отношением ко всякого рода бравадам, тем более к «гусарству». Кстати, насмотрелись мы на многих этих лихих вояк по нашим фильмам и потому готовы встать на сторону князя Андрея)….
- О вашем деле, - обратился князь Андрей опять к Борису, - мы поговорим после, - и оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы все сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостаивал заметить, и сказал:
- Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
- Я (!) был там, - с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно (!). Он слегка презрительно (!) улыбнулся.
- Да! Много теперь рассказов про это дело.
- Да, рассказов! – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского. – Да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
- К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? - спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединилось в это время в душе Ростова.
- Я говорю не про вас, - сказал он, - я вас не знаю и, признаться, не желаю знать. Я говорю вообще о штабных.
(Вот как: Ростов – готов! Его истерику вполне можно счесть оскорбительным вызовом на дуэль. А ведь он из того семейства, которое подано в романе как истинно русское, близкое к народу. Но Толстой на то и гений, чтобы показывать и конфузы молодых гусаров, и их подвиги. Вот и князь Андрей выступает здесь как очень взрослый и снисходительный человек, являя нам опять иные грани своего характера).
- А я вам вот что скажу, - с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения (!) к самому себе (!!); но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться.
( И это тот «бешеный» князь?! Да это просто отец, поучающий зарвавшегося сынка! Спокойствие, ирония, сожаление, что сын недовоспитан, так и звучат в тоне князя! Право, влюбиться можно!).
Впрочем, - сказал он, вставая, - вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня. Но не забудьте, - прибавил он, - что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий…
(Ах, какая прелесть этот князь! Ни я, ни вы не оскорблены, и пора бросить это детство! Каково-то слышать такое от резкого и презрительного Болконского! Браво, Андрей Николаевич! Вот как классики-то подают «светотени» характеров своих героев!
И ведь Ростов, хоть и мечтал увидеть страх Болконского на дуэли, но все-таки возобладало в нем другое, и вызова не последовало.
А нам еще многое надо прочесть про последний «Тулон» князя Андрея…).
В девятой главе князь Андрей идет к князю Долгорукову хлопотать за Бориса.
« В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противовес мнению стариков – Кутузова и князя Шверценберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. … Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета». Все сомнения в победе отсутствовали у этой партии. Численное превосходство над войском Наполеона было двойным... Командовать войсками было поручено генералу Вейротеру. Была разработана детальнейшая диспозиция на все случаи нахождения французов. Долгоруков был абсолютно уверен в победе, ибо просто восторгался планом Вейротера, который предусмотрел все возможности нахождения французов. (То есть никаких точных сведений о войсках Наполеона ни у кого не было, и все полагались на «гений» Вейротера, который предусмотрел множество вариантов сражения. Тут невольно вспоминается, что Толстой любил шахматы и прилично в них играл. Видимо, и Вейротер тоже был «шахматистом», который рассчитал великую комбинацию, и при любых ходах противника комбинатор побеждал).
А Долгоруков, ликуя, уверяет, что Наполеон запросил мира. И ему дали отрицательный ответ... И далее он пренебрежительно отзывается о Наполеоне, как «императоре». Всем ясно, что тот обречен.
В главе 11-й говорится о том же – о просьбе Наполеона увидеться с Александром, но в этом ему было отказано. И войска двинулись по «диспозиции», а французы всё отступали, что воспринималось как их слабость.
Князь Андрей 19-го ноября был при Кутузове, который был мрачен. Но князь Андрей выбрал минутку, чтобы поговорить с Долгоруким, который и переговаривался с Наполеоном. И потому уверяет Болконского, что Наполеон боится сражения.
Вот так и обманул всех этот хитрый лис Бонапарт.
А Долгоруков поведал Болконскому план флангового движения Вейротера.Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, но Долгоруков не стал слушать и предложил выступить на военном совете.
Гл.12-я.
Вейротер со всеми своими планами переехал к Кутузову. «Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым». Так тот и заснул под речи Вейротера, который уже почти и не считался с Кутузовым... Наконец, военный совет начался. И Толстой приводит длиннющий абзац на немецком из диспозиции, а потом просто, через многоточие… иронически цитирует: первая колонна марширует… вторая колонна марширует… Но это магически действует на многих, в частности на Милорадовича.
Против плана возражал лишь француз Ланжерон, который говорил, что Наполеон может поломать все планы. Но был встречен презрением.
Князь Андрей на совете не выступил и теперь находился в большом сомнении. И задумался о завтрашнем дне: «Да, очень может быть, что завтра убьют… И вдруг, при этой мысли о смерти,целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении: последнее прощание с отцом и женою; он вспомнил первые времена своей любви к ней; вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко ее (!) и себя…» Но тут же он думает и о сражении:
« И ему представилось сражение, потеря его сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены (!) верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтоб уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один (!!) одерживает победу. А смерть, а страдания? – говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи(!!). Диспозиция следующего сражения делается им одним(!). Он носит звание дежурного по армии при Кутузове ,но делает все он один(!). Следующее сражение выиграно им одним (!). Кутузов смещается, назначается он(!). Ну а потом? – говорит опять другой голос, - а потом.. Ну, а потом, - отвечает сам себе князь Андрей, - я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели хочу этого, хочу славы (!), хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то я не виноват, что хочу этого,что одного этого и хочу, для одного этого и живу. Да, для одного этого!»
Конечно, ежели мы любим нашего князя, то всё сие для нас умилительно и родственно: и мы хотим того же... А ведь планы-то – «наполеоновские»! И недаром князь Андрей вовремя одергивает себя: известно, к чему привели победы Наполеона!.. И сколько военачальников в нашей гражданской скатывалось к той же мысли – стать первым, подчинить себе все армии. А там… а там и поход на Москву. А там…
Честолюбие, конечно, двигатель карьеры, но это всё-таки, с этической стороны-то, суперменство. И не суть важно, в какой сфере это суперменство желает реализовать себя... Нет, для Толстого такое самовозвеличивание есть первейший порок человека, как бы привлекательно ни выглядел сей человек.