Отшельник парковый в отглаженном пальто.
Такому скрипка полагается к плечу.
Возможно – дуло к голове, но только то,
Что не побрезгует отдаться кумачу
За воду Леты с кровью, пОтом и со льдом.
С бесценной разницей в невинных пару букв.
Нева застывшая – прощённый истукан,
Зарю багровую сменивший на клобук.
Одна лишь память, как расколотый стакан –
Калечит смелость прикасающихся губ…
Бросает крошки небиблейским воробьям,
Сменявшим гвозди на солому и тесьму,
И снег подтаявший, с картины Грабаря,
Искрится, радуясь морозу, как письму,
Заиндевевшему в дороге по краям.
Грозится ехать в Тель-Авив без багажа,
Приняв свободы из аптечного саше,
Со сложным именем, не данным без ножа,
Что в дальних трубках прозвучит – Папье Маше...
Как будто Бог таки на родине – ханжа.
И прежний взгляд впечатав в новое окно,
С душой шершавее стареющих олив,
Он сразу вспомнит, что пустыня – то же дно,
Лишь затянулся неожиданный отлив.
А на соседнем берегу – купин пятно.
Оставшись заново, встречает свежий март,
Подставив солнцу золочёные очки –
Не угодившими ни в опись, ни в ломбард,
Произведя в уме проталин пятачки
В глазницы стылые – как всплывший компромат.
Да череп сахарный утёк, и был таков.
Блеснул над Храмовым менялой мелким – дождь.
Свой лишний год забрав у неба без торгов,
Он станет думать – в том не вызов, не платёж –
Судьба с ф а л ь ш и в и л а, оставив не того...