3.
Темнеет в конце ноября рано. Ветер разгулялся. На море шторм такой силы задался, что рыбаки свои лодки подальше оттащили: как бы не унесло, да не разбило в щепы.
По срокам зима, но дождь хлещет и хлещет. Холодный, не прекращающийся.
В такую непогоду хороший хозяин и пса сторожевого в дом пускает.
Батрак Пеетер так и сделал: радостный Крантс улёгся в сенях, в комнаты носа не сунет. Только смотрит искоса на кошку хозяйскую, что мимо туда-сюда шмыгает. Дразнится.
Ингрид с Ану корову проверили и коз. Птицу заперли получше. Свиньям корма положили.
Овцы сбились в кучу, смотрят испуганно. Им сена свежего добавили.
В дом, промокшие, примчались. Руки, ноги к камину протянули. Хорошо. За окном непогода, а дома благодать. Стол накрыли в горнице и вечерять все вместе сели.
Только ложки ко рту, молитву сказав, поднесли, как стук в дверь раздался. Даже не стук, а словно скребётся кто несмело. Переглянулись и отправили Пеетера, топором вооруженного, посмотреть, кто в такую погоду осмелился из дому выйти.
Хутор Ингрид на отшибе стоит, лес вокруг. Вдруг шальной человек, недобрый забрёл.
Крантс хозяйский хлеб отрабатывает: уши поднял, рядом с Пеетером встал и рычит утробно, зубы скалит.
Калле плечи расправил:"Не бойся, мама". Защитник вырос.
Ингрид, Ану и Малле из окошек выглядывают, пытаются рассмотреть, кто в дверь постучал.
Оказались страхи напрасными. Всего-то лишь старуха-цыганка за дверью стояла.
Впустили её. Маленькая, не страшная.
Дали одежду сухую переодеться. Её юбки сушиться развесили. К столу позвали и старуха свой рассказ начала
Надо сказать, что в том краю цыган знали и не боялись. Называли их "мустласед" – "чёрные люди". Отличались цыгане от жителей тех мест волосами тёмными и кожей смуглой.
Жить домами не жили, но время от времени останавливались своим лагерем на опушке леса или на поляне. Когда разрешения спрашивали, а когда и нет. Костры разводили, еду варили. Женщины по хуторам разбредались – гадать предлагали хозяйкам.Девки на выданье очень тем цыганским гаданием интересовались. За монетку малую цыганка всю правду расскажет:что было, что будет и чем сердце успокоится. Продуктами брали, не брезговали.Нет, нет стащат что, по мелочи.Натура у них такая: всё что лежит плохо, к рукам липнет, да под юбки женские само заскакивает. Дети плясали да пели, потом с шапкой самый маленький пройдёт: "Положи за труды, чего не жалко". Мужчины коней подковывали, да посуду прохудившуюся лудили.
Летом, обычно, цыгане заходили в те края.
Рассказала старуха, что задержали их табор в далёкой Сибири. Мужчин в острог посадили, мол беспаспортные они. Собрали цыганки все украшения золотые, что на груди и руках носили и жидам – ростовщикам в лавку отнесли. Лошадок на базаре купцам продали. Не всех, а лучших пришлось в чужие руки отдать. Дали взятку жадному чиновнику. Он приказал мужчин отпустить, да чтобы духу цыганского не было. Время тёплое упустили. В тёплые края, в Бессарабию двинулись, да застряли в этой маленькой стране. Лошадки остались старые, не быстрые. Старуха хуторянке одной гадала и не заметила, как вечер наступил. У той хуторянки сына в солдаты забрили,очень переживала горемычная. Старая цыганка всякого хорошего ей наговорила, что увидела, а что и придумала - материнское сердце успокоить. От своих отстала. Заблудилась. Хорошо, заметила свет от свечи, что добрые хозяева на окно поставили. На него и шла.
Накормили старуху. Марией её звали. Вот ведь как бывает, подумала Ингрид: внешне на нас не похожа а имя обычное и ведёт себя, как любая наша старая хуторянка.
Вдруг Мария на детей внимательно посмотрела. За руку Калле взяла в глаза ему посмотрела и говорит что-то на языке незнакомом.
Калле смутился, не понял ничего. Никто ничего не понял.
«Извини, говорит, бабушка, не знаю я языка твоего»
Мария на Малле взглянула. Хоть и брат с сестрой Малле и Калле, а друг на друга не очень похожи стали, как выросли. На Малле взглянула и ничего не сказала.
Поклонилась Ингрид с благодарностью за приют да тепло. Извинилась, мол наверное, глаза старые её подвели – обозналась. Больно сынок Ингрид на одного парня похож.
Да не может он тем парнем быть. Парень тот, если жив, то всего лишь на несколько лет и зим моложе самой Марии, старше Калле-то.
Уложили Марию спать и сами легли.
Неспокойно у Ингрид на сердце. Вспомнила она своего гостя случайного, что забрёл к ней на хутор за 40 недель лунных до того, как двойняшки родились.
Тёмен был лицом, а глаза и усы седые, хоть и не стар был.
Воды попросил напиться. Потом предложил дров наколоть и по хозяйству помочь, если надо что. Ингрид тогда одна жила, но не испугалась. Глаза у человека того были не злые. Грустные очень. Видно, что жизнь его поносила по земле, намаялся, настрадался. Шрам через щёку. Ингрид ему в баньке постелила. Он ей помогал, чем мог. Имя своё назвал, а про жизнь свою не открылся. Янко его звали. Ингрид, на местный манер, Яаном звала.
Стосковалась Ингрид по ласке мужской за годы своего вдовства соломенного.
Слюбились в той самой баньке.Тогда Ингрид и другие шрамы на теле Янко заметила.
Может надо было предложить остаться,но испугалась Ингрид. Как почувствовала, что понесла, так указала гостю своему на дверь. Свою тайну свято хранила. Если дети спрашивали про отца своего, смеялась: «Ветром южным вас ко мне принесло. Как семечки крошечные вы ко мне в живот забрались, там выросли и родились на свет белый, красивые и умные. Чего ещё надо?»
Думала Ингрид, вспоминала, всю ночь не спала.
Не мог её Яан быть тем, про кого старая Мария вспоминала. Было Яану лет не больше, чем самой Ингрид тогда. Волосы от жизни тяжелой, от бед встреченных посеребриться могли.
Под утро задремала Ингрид. Решила, что утро вечера мудренее. Утром может что и разрешится.