Черно-Белый диалог

Черно-Белый Диалог.

                «- Да ты бредишь!
                - Ну и пусть брежу. На то
                я и поэт, чтобы бредить!»
                Евгений Чижов.
                «Перевод с подстрочника».

Слегка зашторено окно.
На стенах  - книги и картины.
Блик света трогает панно,
Сливаясь с отблеском камина.

Кофейный столик прост и груб.
Из дерева, ручной работы, -
Два кресла, цвета «чёрный дуб»,
Стоят к огню вполоборота.

Два старца в креслах. Со спины
Не видно лиц, ни одеяний,
Неведомо, какой страны,
Каких сословий, каст и званий…

Камин чуть теплится, горит
Без треска  искр и света плясок.
Один – расслабленно сидит –
Как Диккенс, на картине Басса.

Другой же собран, напряжен,
Хоть нет. Тревоги нет в помине.
Как будто, в думу погружен,
Толстой, на Репинской картине.

Его седая борода
Скрывает возраста заплаты,
В морщинках глаз – века, года,
Сомненья, боли и утраты.

Навыпуск белая рубаха,
Протерты джинсы до смешного,
Кривая трость, как  у монаха,
И  тапочки на босу ногу.

А  первый – в черном пиджаке.
Не так. На нем костюм от Хьюза.
На гладко выбритой щеке
Морщины – лишняя обуза.

Как тот заморский фабрикант:
В руке  - дымящая «Коиба»,
На пальце – черный бриллиант
В тяжелом перстне из Магриба…

И каждому – по сотне лет,
А по глазам – по многу сотен;
Взгляд Белого – летящий свет,
Взгляд Черного  тяжел и плотен.

Как будто бы из разных стран,
веков, слоев, тысячелетий,
Зелёный взгляд – как ураган,
Взгляд голубой – бездонно светел.

- Почему он остановился? За столько времени  не написал ни строчки…
- Он же начинающий поэт. Не может уложить в размер  «разные социальные слои». Он хочет сказать, что мы с тобой из разных «социальных слоев». Он, вообще, хочет как-то сказать, что разница в социальном статусе – выдумка. И он прав - твой перстень и сигара стоят меньше, чем я трачу  на поэтов. Хотя мы с тобой точно из разных «слоев». Только вот вряд ли «социальных».
- Опять ты усложняешь. Его задела фраза, брошенная ей в сердцах мимоходом – о социальном статусе. И это еще одно доказательство моей правоты. Все твои сказки «о высоком» разбиваются о банальность, -  удобство и простые желания. Бьюсь об заклад, что он сейчас думает о том, что тех денег, что он потратил на всякие там, высосанные тобой из пальца, «ценности», с лихвой хватило бы на то,  чтобы жить в хорошем особняке, сидеть у камина и потягивать виски.
- Ну, не передергивай. Его никто этим не попрекал. Это была вообще не фраза. Так, междометие.
- Я и не спорю. Насчет «никто» только не уверен. Но она-то точно. Но кривовато получилось.
- Они всего лишь люди. А любую фразу люди воспринимают каждый по-своему. Я не думаю, что он променял бы свою жизнь на этот особняк и прочую ерунду, которую ты ему пытаешься засунуть в голову.
- Эту ерунду ты сам называешь экспериментом.  Не променял бы. Но он задумался. А мне этого уже достаточно, чтобы утереть тебе нос.

Они - знакомые всегда,
С тех пор, как свет разделен с тьмою:
Кристалл арктического льда -
Родня с болотною водою.

Огонь причудливо горит
Сплетая сетку лёгких кружев,
Им есть о чём поговорить…
Они, конечно же, не дружат.
 
- Ты помнишь, когда мы встречались прошлый  раз?
- Отчетливо. В феврале 1837 года. Ты тогда признал, что я был прав. Руки, правда, не подал. Но я не в обиде.
- Я никогда не подавал тебе руки. Да и встречаться с тобой не хотел. Я вообще не понимаю, как мы можем с тобой разговаривать после всего.
- Должны. Хотя бы для того, чтобы определить, о чем мы говорим. Видишь ли, этим грешат не только люди – все споры происходят оттого, что под одинаковыми словами стороны понимают разные вещи. Надо согласовывать значение слов.
- А ты после этого ввернешь в это значение какую-нибудь мелочную мерзость, которая переменит смысл. И будешь говорить, что я так сказал.
- Ты опять усложняешь. Я же тебе каждый раз показываю, что всякая сложность ведет к тому, что люди перестают понимать определения, придумывают упрощения и начинают руководствоваться ими, а не тем, что ты им хотел сказать. Так во всем – в войнах, в религии, в любви.
- Я не ослышался? Ты сейчас признал, что есть любовь?
- Боюсь, мы с тобой под этим словом понимаем разные явления. Слушай, а зачем ты раз за разом повторяешь один и тот же эксперимент? Разве не ты говорил, что «бессмысленно продолжать делать то же самое и ждать других результатов?»
- Не я говорил. Эйнштейн.
- Ну да,  ну да. Которого ты и придумал, когда понял, что идея довести до людей свои мысли через религию провалилась. И Толстого ты придумал. Только всё это бессмысленно, поскольку сложно. Людям нужна простота.
- Я не придумывал ни Эйнштейна, ни Толстого. Я их просто выделил среди других.  Потому и дал им возможность быть услышанными.
- Тем самым еще больше усложнив понимание и заставив упрощать…
- …чем незамедлительно  воспользовался ты, ввернув простые, но гадкие альтернативы.
- Не так. Я ведь не трогал Эйнштейна. Зачем? Кто его читает? Только очень узкий круг сумасшедших физиков, живущих в других измерениях. Там формулы, я туда не лезу. А то, что он говорит о тебе… Ну, то, что ты хотел слышать о себе: о тождестве Бога Любви, Гармонии, Вселенной – этого никто и не слышит. Это сложно, нужны простые образы. Хотя он и сам это понял. «Бог это газообразное позвоночное». А?
- В том то и дело, что ты всё время подбрасываешь эти образы, сбивая людей с истины.
- С истины? С твоего понимания истины. А у людей истина другая – им нужна простота, понятность и соответствие действий чувствам и позывам. Простым чувствам. Иначе они сами начинают придумывать образы. Как с религиями. Так что это тоже не я.
- «Простые чувства» у тебя очень близки к инстинктам. Да, люди произведены от животных, но, в отличие от последних, обладают не одним, а целыми четырьмя механизмами, определяющими их действия.  Объективным восприятием (разумом), анализом, чувствами и инстинктами. Последний я оставил для сохранения вида.
- А зачем же оставил чувства? Зачем не поставил их под контроль разума?
- Как без инстинктов невозможно сохранение вида, так без чувств нет понятий доброты, красоты, уважения. А они нужны для гармонии. Для меня. Я думал о том, чтобы научить человека контролировать чувства, но не стал этого делать. Из-за тебя не стал – ты тут же запудрил бы человеческий разум своими «простыми штучками». Так что чувства контролировать нельзя по определению. Можно контролировать только внешнее проявление чувств.
- Ты неисправим. «Запудрил…» Вертелось же на языке словечко «засрал», но ты не можешь его произнести. Знаешь, в чём мое преимущество перед тобой? Я  могу сказать людям «засрал», а ты не можешь. А им это гораздо понятнее твоих разных экивоков про любовь и гармонию, которыми уже ты пытаешься засрать им мозги. А чувства… Чем они проще, тем сложнее контролировать их проявления. Так что ты сам попал в свою же ловушку.

Угли пошевелил один,
Другой же раскурил сигару.
Дубовый дым, табачный дым…
Огонь и тут огню не пара.


 - Ну, вот что ты морщишься? Я знаю, что тебе не по вкусу дым моей сигары, но ты же его даже не чувствуешь? Твой огонь вытягивает мой дым и выбрасывает его в трубу, даже не дав коснуться твоих ноздрей. Просто ты знаешь, что он есть, и тебе это неприятно.
- Я же тебе не показываю этого.
- Управляешь «проявлениями чувств»? Но на уровне инстинктов всё же морщишься, а я это вижу.
- А раз видишь, что ж закуриваешь?
- А мне это нравится. И я сделал всё, чтобы свести твой негатив в твою же внутреннюю область – раскурил сигару только после того, как ты разжег огонь. Так что твой негатив внутри тебя. Вот и борись с ним сам. А, по-твоему, люди не должны делать то, что приятно им только оттого, что это  неприятно другим? Ээээ. Запрети тогда удовольствия.
- Если бы мы были друзьями, если бы мы были близкими друзьями - ты бы не стал закуривать без всяких запретов. Но, поскольку мы не близки, я просто это проигнорирую.
- Ладно. Хочешь, я расскажу тебе твою историю? Ближе всего я был к поражению, когда ты придумал Будду. Это был колоссальный ход, а, самое главное, простой. Ну что было проще -  показать людям на конкретном примере, как, собственно, надо жить. Но только пример одного человека не мог охватить всех возможных жизненных ситуаций. И тогда ты придумал Будде последователей, каждый из которых стал переживать тот или иной жизненный пример, показывая, как поступать.
- Да, ты прав. Примеров оказалось слишком много.
- Вот-вот. Сотни. Потом тысячи, десятки, сотни тысяч. Они стали переписывать эти сотни тысяч историй и хранить их в монастырях под замком. Да если бы и не под замком – попробуй, прочти сотни тысяч фолиантов?
- И тогда ты придумал крутить барабанчики, дудеть в дудки и звонить колокольчиками?
- И ходить по кругу, и простираться. Я упростил им жизнь. А замки на библиотеки они придумали сами, выделив из себя касту обособленных, имеющих доступ.
- Которым этот доступ стал не нужен – толпа увлеклась барабанчиками и колокольчиками, забыв, откуда они взялись…
- И тогда ты придумал сделать выжимку из этих фолиантов, обобщив конкретные примеры в поступках нового человека. Только это оказалось еще сложнее – общие положения всегда более сложны для понимания, чем конкретные примеры. И что же? Не поняв сути сказанного, они из примера для подражания сделали мученика - спасителя, обставив его жизнь сказками. А что не смогли интерпретировать – ввиду сложности -  просто выкинули из его биографии. Они же убрали из книг и запретили упоминать две трети его жизни? А остальное сделали чудесами…
- Которые ты им подсказал.
- А как же. Мне было интересно, что больше по душе этим людям, сложная правда, или простая сказка. Но они боятся тебя, поэтому, продолжая поступать согласно своим  простым чувствам, свои поступки  обставляют обрывками твоих  мыслей, впадая тем самым во всё больший идиотизм. Дошли до того, что даже секс ухитрились сделать грехом. Ты что, этого хотел?
- Я хотел сделать его вершиной любви. Венцом отношений, соединением двух душ, в котором в невероятном удовольствии и счастье рождается новая жизнь.
- Брось.  Для рождения новой жизни самец должен трахнуть самку. А «невероятное удовольствие» - штука, мало связанная с деторождением  и любовью. Это такое же удовольствие, как сигара. Ну и что, что кому-то не по нраву? Но, чтоб не разбираться в твоих вот этих «вершинах», они его просто убрали, потому что это сложно. А твоего посланца лишили самого дорогого человека – жены. Вычеркнули её – богам ведь не под стать заниматься утехами. А потом они пошли дальше – придумали историю его рождения. Почему ты не уничтожил этот мир, когда они тебя.. Тебя! приплели к этому? Это ведь ты вошел в храме в 14-летнюю девочку? И ты знаешь, сколько теперь у тебя последователей?
- Ты циник.  Так еще никто не интерпретировал эту историю. Надеюсь, не будешь развивать? Впрочем, вряд ли – ты же автор как раз противоположной легенды.  Я не увидел в этой легенде извращений. Я позволил им принять эту сказку только для того, чтоб они изучали его жизнь, учились у него поступкам.
- Многие из которых остались за кадром. Они поверили, что ты его забрал в то воскресенье – просто чтоб не разбираться в том, как он оказался «после», и что он там делал. И ты этому не воспрепятствовал.
- Я не вправе препятствовать людям верить во что-то. Я могу им только показать путь, которым мне хотелось бы, чтобы они шли. А идти, или нет – их право. Я изначально дал им право выбора.
- А я – циник.  Я им подсказываю, что всегда есть более простой путь, более циничный. И они им следуют. «Будьте циничнее – людям это нравится…»
- Если нас слушают, то  тебя арестуют за распространение запрещенных взглядов.
- За цитату из Ильфа?
- Ну, это же люди. Кто-то увидит Ильфа, а кто-то – Геббельса.
- Тогда тебя  - за богохульство.
- Ну, это сложно.
-  Хорошо, «за оскорбление чувств верующих». Ты же не заявил, что сказанное мной – неправда? Тогда слушай дальше. Людьми управляют инстинкты и чувства. А разум с анализом может их сдерживать, или нет. А инстинкты всегда были жестоки. Люди всегда – слышишь – всегда убивали себе подобных. И твоя сказка…
- Это не моя сказка…
-  Сказка о тебе – только новый повод для освобождения жестоких инстинктов. Теперь люди стали не просто убивать. Нет, не теперь, всегда.  Крестовые походы. Крещение огнём и мечом. Потом джихады. Знаешь, в чем подвох? Люди всегда резали глотки себе подобным и кололи младенцев неугодных наций. С появлением твоих теорий они не перестали делать этого. Они делают ровно то же – расстреливают детей в школах и режут головы заложникам. Только теперь они делают это твоим именем. Вот и всё. Перестань переделывать  уже созданный однажды мир, отстань от него. Будет проще. Будет то же, только будет меньше разбитых в экстазе об пол лбов и меньше завораживающих своей кровавой простотой лозунгов. Будет проще и им, и мне.

Быть в креслах – силы не нашлось.
Сидеть в такой момент – ошибка.
На трость кривую  опершись
Встает «монах»… в глазах – улыбка!

Стан твёрд. Взгляд строг. В который раз
Он внешним видом не кичится.
В углах глубоких светлых глаз
Голубоватый свет лучится.

Другой порывисто встаёт
Берясь рукой за спинку кресла.
Огонь зеленый взгляд несет
К картинам. К шторам. Повсеместно…

Два взгляда, встретившись, слились.
Скользнув к огню, взлетев к картине,
Взгляд голубой взмывает ввысь,
Зеленый - падает с вершины.

- Ты закончил? Тогда мой черёд, слушай. Самое главное, что было в Христе – его человечность.  Он был самым простым человеком из самой простой, самой обычной семьи в самом простом городишке. Таких в мире миллионы. Он рос и познавал мир. Он путешествовал и учился. Он любил и страдал. Он рассказывал это другим и слушал рассказы других. Когда пришла пора ему умирать, он собрал все свои силы, вспомнил все, чему его учили – и выжил. Понимаешь? Он сам выжил. Выжил, потому что у него был опыт, силы, знания, друзья. У него были не только друзья – у него была жена, молившая меня за него у его креста. У него была Любовь. Пережив все это, он победил свою гордыню и пошел странствовать по свету, забыв обо всех своих достижениях и амбициях. Я не помогал ему. Я любовался им. Знаешь почему? Потому, что то, что было под силу этому человеку, по силам абсолютно любому из людей. Ты не Будды испугался. Ты испугался того, что абсолютно любой человек может всё то, что смог он, если только захочет. Ты испугался, что люди поверят именно в это. Ты не мог этого допустить, - тогда они стали бы сильнее тебя.  И единственный ход, который ты придумал – объявить его богом. Дескать, людям такое недоступно. Тогда ты и стал придумывать и приписывать ему чудеса. А люди тебе поверили. Не мне.
- Ты сейчас со всей ответственностью заявляешь, что чудес не было?
- Чудеса в этом мире подвластны только мне. Остальным -  неподвластны. Еще тебе немного подвластны гадости.
- Так были чудеса, или нет? Впрочем, это не важно. Если их не было – люди в тебе разуверятся. А если были – значит, ты ему помогал, и эксперимент не был чистым.
- Иногда я помогал ему. Раскрывал над ним зонтик.
-  Типа, «Дух Святой»? Ты часто так делаешь со своими любимчиками.
- Я так делаю со всеми, кого я люблю. И с теми, кто меня любит. Раскрываю зонтик из чувства взаимности.
- Ну, и что же в итоге?
- А ты все испортил. Изъял его из людского общества и перенес в «общество богов», заодно подарив людям простые, но несбыточные надежды. Дескать, живите, как хотите,  но таким, как он, станете тогда, когда умрете. Чушь.
- И люди поверили мне, а не тебе.
- Конечно. Сколько золота, икон, лобзаний – и думать не надо. Барабанчики и колокольчики.
- И хождение по кругу с простираниями. Вот и я о том. Ладно, хватит. Давай о чём-нибудь другом.

Что в чёрном – будто бы обмяк,
Он  в кресло тело опускает.
Под гильотинкою табак
В каминном полумраке тает …

Другой подходит не спеша
Сначала к креслу Люцифера,
Совсем не слышно, не дыша,
Встаёт над ним, как саван белый.

Во власти тот. И снизу вверх,
Как будто бы на стол хирурга
Господь с небес его низверг, -
Ведёт он взглядом Демиурга,

Который тапками шурша,
Ничуть не изменив походки,
Садится в кресло не спеша,
Перебирая камни-чётки.


- Да, ты прав в том, что люди слышат только то, что они сами хотят слышать.
- Что им понятнее. Вот, что можно своим трудом и волей чего-то достичь – непонятно. А если предположить, что не трудом, а сверхъестественными силами – понятно, ибо это им проще. Потому у тебя не получилось реформировать религии – в основе любой религии лежат чудеса. Стоит убрать иконы – появятся священные тексты. Стоит закрыть храмы – появятся молельные дома…
- Хуже. Телевизоры и соцсети.
- Сейчас подумают, что мы уже сговорились. Давай спорить и ругаться. Когда ты понял, что любой антураж… ну, то есть, символизм… может быть использован  против тебя же,
-…тобой же…
- Мной. Вали всё на меня. Так вот, тогда ты решил оставить для своих поучений только слова. И вложил их в уста не связанных ни с тобой…
- …ни с тобой…
- людских авторитетов.
- Ага, к Толстому подобрался. Ну, даже интересно, что ты о любви будешь говорить.
- А  что говорить о любви? Ты же признал, что я победил, когда Дантес убил Пушкина? Из-за чего убил-то? Из-за любви? Нееет. Из-за торжества необузданных разумом инстинктов и неуспокоенных анализом чувств. Так что нет любви в твоем понимании – Пушкин-то помер. Но ты снова закрутил ту же шарманку, как будто, раз за разом повторяя один и тот же эксперимент, ты рассчитываешь на какие-то другие результаты.
- Вот теперь ты точно о Толстом. Эксперимент не был точным повторением предыдущих. Я существенно изменил стартовые условия.
- Лев не полюбил Софью? Они поженились мгновенно: – первый взгляд – признание – помолвка – венец. И ты хотел, чтобы на всю жизнь?
- Ты прекрасно знаешь, что я сейчас о его дневнике.
- Ого. А не мог бы ты это как-то сказать публично? А то все почему-то меня обвиняют в том, что она прочла его дневник.
- Наверное, оттого, что все остальные подставы с прочтением интимных дневников и переписки обычно устраиваешь ты. Нет, это я. Лев так был влюблен в Софью, что я не посмел остановить его порыв…
- Да ладно уж, остановить. Ты подтолкнул его к этому из своих собственных заключений.
- В настоящей любви не может быть тайн дуг от друга. Как только я увидел, что их любовь настоящая, я понял, что она должна увидеть этот дневник.
- Ты испытывал ее чувства?
- Нет. Я ставил граничные условия. Как только был прочтен дневник, можно было начинать абсолютно честную и открытую жизнь в полной любви. Тайн-то больше нет?
- Это привело к тому, что она мучилась потом всю оставшуюся жизнь. Ты сделал ее несчастной.
- Но она была предана ему именно за эту честность.
- Которой он пользовался. Она родила ему тринадцать детей. Она вела все хозяйство – управляла домами и имениями, переписывала,  редактировала и издавала его книги, реализовывала его идеи.  А он? Писал свои книжки, философствовал, а потом и вовсе ее бросил. И знаешь, за что? За то, что ей на старости лет захотелось спать на чистой постели в чистом белье. Всё просто. Она ведь имела на это право?
- Он не бросил ее. Он ей сказал, что любит только ее, просто остаться не может.
- Так это и значит – бросил. Так ради чего это всё? Чтобы он мог изложить свои мысли, которые она записала? Знаешь, как его читают? В школах. Мальчики читают сцены о войне, девочки – сцены балов.  Кстати, скоро и этого не будет. А середину – где он как раз и размышляет о любви, чувствах, гармонии, о тебе, наконец – середину пропускают и те, и другие. Хорош эксперимент. Доказывающий, кстати, что любовь, даже взаимная  и после многих лет совместной жизни, – не обязана удерживать людей вместе. Простые чувства посильней будут. Ты на моем поле выступил…
- Потому что ты увел его в сторону его же гордыни. Только ты мог заставить его жертвовать собой из гордости и говорить  притом, что именно самопожертвование – высшая степень эгоизма. Но это не меняет  сути им сказанного.
- Ты забываешь, что его фразы тоже раздергивают, и они оттого меняются. Как про прощение. Все цитируют его, что «надо простить падшую женщину». И никто не читает дальше: «Только я не могу».
- Что делать – он тоже всего лишь человек…
- Не ты ли нахваливал конкретного человека из предыдущего примера именно за то, что он может всё, оставаясь человеком?
- Может всё. Только не всегда хочет.
- Так я победил?

В камине - сноп оживших искр –
Второй полено бросил в жерло.
Огонь стремглав метнулся ввысь –
Тогда опять поднялся первый.

Блик света снова на картине,
К которой первый подошел,
Огонь на ней. Огонь в камине.
Блеск сабель, - крови красный шелк.

Портрет средневековой бойни.
Зачем здесь царствует война?
Зачем им смерть? К чему им войны?
Ужели жизнь обречена?

- Интересно с тобой говорить о судьбе того или иного человека, когда ты десятками миллионов судеб бросаешься.
- Сотнями. Если ты о прошлом веке, то только погибших за сотню миллионов. И не только на войне – от голода, холода, в лагерях… А искалеченных  физически? Морально? Добавь к этому разрушенные семьи и неродившихся детей.
- Ты, и правда, не силен в арифметике. Двести пятьдесят, чтоб ты знал. Это, если обе Мировые взять, и все остальные катаклизмы двадцатого века. Восемь процентов населения. Но ты как будто этим хвастаешься. Я же одного не возьму в толк. Ты ведь специально это раскрутил. Да, даже в твоей гнусной «теории простоты» война была бы – пусть. Я даже готов признать ее неизбежность. Но ты не просто ее запустил, ты же ее разжег, подлил везде масла и – Сам! – стал участником, воплотившись в главного злодея. Разве не так? Разве это был не ты?
- Я. Но не так. Нет, сначала так и было. Добро-зло. А потом я не просто в злодея воплотился. В двух злодеев сразу, одновременно. С двух сторон. Абсолютный триумф. Рукоплещешь? Знаешь, зачем? Я хотел тебе наглядно показать, что тебя можно отстранить, убрать со сцены. До сих пор все были уверены, что есть добро, а есть зло. И вот они «мочат друг друга в сортире» с переменным успехом…
- Всегда, вроде, побеждало добро. Кстати, давай-ка без сленга, а то его авторство легко приписать тоже тебе. Или уже?
- Мы об этом с тобой поговорим при следующей встрече.
- Если она будет, конечно.
- Будет, мы же бессмертны. Так вот. А представь себе, что на сцене появляются два зла. Оба усатых, оба – шизофреники, оба гениальны. А слова-то говорят какие?  Сама доброта каждый. И сцепляются друг с другом. Добро мирно курит в сторонке, пока эти двое уничтожают все вокруг себя, утаскивая за собой в пучину лучших его – добра – представителей, сражающихся на стороне каждого из зол. Я не мог не вмешаться – я должен был сам играть эту партию, поворачивая доску к себе, то одной стороной, то другой. И, смотри, – один должен был произносить одни простые фразы, например, что арии лучше, чем евреи, поэтому последних надо уничтожить, другой – что бедные лучше богатых, поэтому последних надо гноить… «Гноить» и «уничтожить» боролись друг с другом за первенство, пока твоя любовь с добротой  смотрели на это в растерянности. И ты растерялся, и оставил людей одних в битве  двух самых отъявленных циников между собой.
- Я принял решение в этой ситуации заниматься конкретными судьбами. Впрочем, у меня была мысль тогда покончить всё разом…
- И ты позволил  Хиросиму? С опозданием… Что же остановило?
- Тогда я должен был бы начать всё сначала. Зато, может, тебя бы не было. До сих пор не знаю, правильно ли я поступил. Но я и тут позволил людям выйти из этой ситуации самим.
- А они до сих пор не вышли.
- Вышли-вышли. Ты их загоняешь в новую ситуацию – когда зло принимает не два, а три, пять обличий. Когда зло  именем Бога убивает  зло, прикрывающееся именем Любви, и наоборот…
- О беженцах хочешь поговорить?
- О беженцах, исламе, террористах, повстанцах, диктаторах. Не хочу. Когда ж ты надорвешься?
- Когда эта моя система станет сложнее твоих сказок о Любви. Люди пойдут к тебе, когда ты станешь для них проще меня. У тебя есть шанс.

У слов и знаков схожий звук:
Раскаты грома, вспышки света
Для одного – всего испуг,
А для других – призыв к ответу.

Слов разных однотипный слог
Пусть нас не вводит в заблужденье:
Слова из глубины основ
Имеют разное значенье

Любовь – творения венец –
Любовь – вдвоем под одеялом.
Любовь – страдания конец –
Любовь – венчания начало.

А схожий звук различных слов?
Ворота ада – Двери рая.
Стон ветра? – Крик полночных сов
Одетта слышит, умирая.

- Смотри-ка, поэт… То всё пейзажи писал, да портреты, а тут – на философию потянуло. Кстати, твой эксперимент? С новыми граничными условиями?
- Не совсем. Эти ребята попались мне, когда захотелось посмотреть на чистые отношения, не испорченные предыдущим опытом. Они же совсем детьми повстречались.
- Это для тебя не впервой. Только перед этим у тебя был другой эксперимент. Тоже юная пара. Трагически всё получилось. Зачем ты его убил?
- Убил-то его как раз ты. Он не должен был умереть. А они были очень интересные. Знаешь, когда люди клянутся в вечной любви, они ведь не предполагают, что это значит. И еще все всегда говорят фразу что-то типа: «Если я полюблю другого – ты узнаешь об этом первым». И никто так не делает, когда это случается. А она сделала. Она втюрилась в этого мальчишку в ее же конторе по уши, и, когда поняла – пришла к мужу и честно сказала.
- Ой, кто тебе сказал, что никто так не делает? Все так делают, попутно собирая вещички.
- Ты разве не помнишь? Было не так. Она сказала мужу: «Да, я влюбилась. Но это временно. Я не изменю тебе и не брошу. Я справлюсь с этим сама». Ну и попросила помочь – не следить, не мешать, не встречаться с ним.
- Сильная женщина. Только зачем ты-то влез? Она же уже почти справилась? Я, по крайней мере, лапки поднял.
- Затянулось. Да и металась она сильно. Вот я и решил отвлечь ее от раздумий – переключить на более серьезную проблему.  Он должен был попасть в аварию, но не должен был умереть. Ты…
- Я. Я на долю секунды задержал его ногу на педали и чуть-чуть прижал.
- Зачем???
- А зачем ты вмешался? А раз вмешиваешься ты, значит, и мне можно. Я хотел посмотреть, как она воспользуется свободой. Думал, окунется с головой в ставшую легальной любовь.
- Она не встретилась с этим парнишкой больше ни разу. Уехала в другой город и уже десяток лет не снимает черного платка и не красит глаз. Она считает себя виновной в его смерти…

***
- Ну, а с нашими-то что? Ну, с поэтом?
- С ними всё в порядке.
- Ой ли?
- В порядке, а как иначе?  Они же с детства вместе, они вместе росли, изучали друг друга, переживали сотни проблем…
- А ты над ними держал зонтик. Зачем? Они и так были счастливы, зачем им твоя помощь?
- А помогать надо не тем, кто просит, а тем, кто сам этого хочет и что-то при этом  делает. Тогда любая помощь в радость – на вспаханное-то поле.
- Вот потому я и влез. Кто-то в нищете, в печали, в несчастье – а ты зонтик держишь над самыми счастливыми. Ну, пусть хлебнут тогда. Что, не помогал разве?
- Немного. Когда я понял, что их перевернувшаяся машина полетит на камень крышей над задним сиденьем – где дети – я уложил детей спать. Когда мальчишка вылетел через стекло, а машина стала опускаться на него сверху, я положил рядом с ним другой камень… Но это не так много.
- А вездеход? Что, вездеходчик сам поехал ему навстречу? Тот ведь и не знал, что ждет его совсем не там.
- Они оба ошиблись. А вездеходчик просто устал ждать. Просто случайность. Не приписывай мне лишнего – случайности тоже встречаются.
- А как же «Бог не играет в кости»?
- Тебе ж уже ответили. «Не указывайте Богу, что ему делать». Кстати, он до сих пор уверен, что это не я, а она. Не разубеждаю – пусть верит. Так проще, хоть это и в твоем стиле. Во благо.
- Ну вот за это  я ему и насыпал по полной… А с болезнями?
- А что с болезнями?  Она сама врач. А врачам даже мне не всегда удается помочь. Как и помешать.
- И тогда ты им просто подбрасываешь свежую литературу… Ладно.  Но победил-то все-таки я…
- И в чем же? Разве они не вместе? Разве они не любят друг друга больше, чем до всех этих твоих историй?
- Вместе? Ты сам карту-то своего мира видел? Ну, и где Волга, где Кура?
- Да разве это имеет значение? Ты, видно, не понимаешь этого слова.
- Нет. Нет. Нет. Они вместе, любят друг друга  - в твоем понимании,  - через десяток стран и пару морей,  и бла-бла-бла. Они любят друг друга, да. Но победил я -  они любят друг друга только потому, что нет никакой любви. Фикция, придуманная тобой для заполнения одиночества.
- А что же тогда есть?
- А Бог знает…
- Не поминай всуе, а то чёрт-те что получается. Я как раз и не знаю. Но думаю, мир изменится тогда, когда люди примут мою трактовку этого слова.
  - Снова экспериментируем? Ну, тогда -  всё. До встречи, адьё.

***

Тяжелый сон, похмельный  бред…
Когда-то каждый встретить должен
Того ль, другого ли… Поэт!
Будь с этим очень осторожен,

Когда вдвоем они – увы
Бессилен ты, всему подвластен, –
Контакт  хозяев света, тьмы
Людскому разуму опасен…

Свет белый – тьма. День ясный – ночь.
Рассвет сменяется закатом.
Творец и Дьявол. Превозмочь
Любовью Ненависть? Куда там…

Камин потух. Зажгут ли вновь
Его в ночи перед рассветом?

***
Иль, вправду,  умерла любовь,
Когда Дантес убил поэта?