1.
Живущие в городе чаще
не знают степенства Души.
Живущие в каменной чаще –
в асфальтовой этой глуши
не ведают счастья покоя,
не знают они, что такое
красивый восход в тишине,
когда горизонт весь в огне
пылает зарёй пред рассветом,
в ней медленно гаснет звезда
и день предсказуем всегда.
Себя ощущая Поэтом,
остался я сельским Душой
и в городе этом чужой.
Формации новой директор,
наверное, крепкий мужик.
Машиностроительный сектор
на месте пустом не возник.
Его скрупулезность в отваге,
директорском фарте овраги
советских времён одолеть
и песню свободы запеть,
в России моей неоглядной
создав образцовый завод
с валютным прибытком свобод.
Из жизни советской нескладной
вошёл он в достойную жизнь,
отбросив пустой коммунизм.
Приветствуют Германа стоя,
его уважает народ,
со всеми Адольфович ровен,
вперёд за собою ведёт,
по имени всех называет,
дистанцию всё ж соблюдает,
во всём справедливый всегда.
Бывает, вспылит иногда,
но тут же отходит и вскоре
на равных ведёт разговор
пред ним открывая простор,
читает он мысли во взоре
и делает выводы сам
его собеседник, и хлам
отбросив в сторонку подальше,
беседа идёт без обид,
и нету в их голосе фальши,
и взор интересом горит,
и все понимают, что найден
вновь выход по сути из крайней
строптивости рыночных лет,
оставивших горестный след.
Промышленность еле живая
плетётся тропинкой в тайге
идейных стратегий – к ноге
по той поговорке кривая
короче бывает прямой,
витавшей над нашей страной.
“Душевно-больной” производством –
хозяин завидной судьбы.
В почете всегда руководства,
не терпит беспутной борьбы
за новые взлёты над полем,
красивых задумок наполнен,
себя не жалея идти
по трудному в жизни пути.
Трудиться и видеть в работе –
своё состоянье любви.
Другого ты мне назови,
чтоб так вот, весёлый в заботе,
смотрел с оптимизмом вперёд
и вел за собою народ.
Сергей Алексеевич честен,
признался: “Ломает судьба!”
Своею смекалкой известен,
с фамилией редкой – Губа.
Он знает своеёпроизводство.
Ему не присуще притворство,
конечно, он знает себя.
И всеёж безразлична борьба
за власть и владенье заводом.
Своих никогда не предаст
и пяди земли не отдаст.
В едином порыве с народом
надеется всё же на власть,
народа как будто бы часть
она на Везувье вершины
ломает устои порой,
свои применяет аршины,
хотя матерьял и сырой,
но режут под корень в основе
ненужности честности в слове,
и... катимся мы под откос...
...и тут возникает вопрос:
Зачем перестройка, реформа,
зачем беспардоннсоти шок?
Но Герман надёжный игрок.
Его украшает не скромность,
стремленье успеть и создать,
при этом иное искать.
А это, конечно же, значит –
идём по успеху вперёд.
Завод обречён на удачу,
покуда нас Герман ведёт.
Хозяин и гений-директор,
и взлёта стремительный вектор
на рынок ведёт мировой,
хозяин-то наш с головой.
Сказал мне Сергей, как отрезал,
припомнив иной разговор,
“шпионом” назвал и в простор
глядел и тысячи лезвий
вонзались со взором в меня,
и Душу мою леденя,
скользили приятным потоком,
воистину грея собой,
и в Мире довольно жестоком,
наполненном подлой борьбой,
открылся стратег производства,
изведавший с горечью скотства
надёжный в работе партнер,
в беседе он был не позёр,
довольно открытый во взглядах
на взлёт заводской тишины
до звёздной под стать вышины
геройской достоин баллады
в поэме с тактичностью сей
Губа артистичный Сергей.
2.
Откуда уверенность эта?
Понять я никак не могу...
Наверно, от чувства – Поэта
со следом его на снегу,
что выпал в осадок мечтаний
не будущих, всё же желаний –
увидеть себя в наготе
на древней парнасской горе
с осёдланным рифмой Пегасом,
расправившим крыльями ритм
метафорной тропкой, на вид
дорогой, наезженной басом
в распеве красивых стихов
до первых в строке петухов.
Красивый завод на Алтае
был создан в тяжёлые дни.
О долюшке лучшей мечтая,
такими остались одни.
Исчезли гиганты-заводы
в разгульное время свободы,
когда разрушался Союз,
то был перекос и конфуз
системы с командной обузой,
советской безнравственной лжи...
...в трёх соснах Союз закружил...
Покончили мигом с Союзом.
Взобравшись политик на танк,
пошёл, безусловно, ва-банк.
Миллиардеры не без веры,
бескомпромиссные, “на вы”
идут. Живут они, к примеру,
под боком у самой Москвы.
Её не любят, однозначно,
где много мест по сути злачных,
но нет душевности святой
и доверительности той,
что так присуща нам в Сибири,
живущим по законам, и
несущим честные грехи,
но всё-таки с собою в мире
и в простенький мы ходим Храм
по снежно полевым горам.
Вращалось золотое блюдо
над верхней кромкой облаков.
Я видел подлинное чудо –
Россию всю без дураков,
дороги были словно блюдо,
без мата обходились люди,
забыли даже про “авось”,
и человек уже не гвоздь,
а личность подлинной свободы
в просторах пахотных земель,
забыт и безымянный хмель,
где оживали вновь заводы
в торговых маркетах страны,
рабочей гордости полны.
“Нет человека, – нет проблемы!” –
зловещий лозунг сей вождя.
Сегодня этот лозунг в тему
звучит опять на злобу дня.
Стреляют во дворах московских.
А журналистов тех по-свойски
расстреливают тут в упор.
России-матушке в укор
скажу: “Ты докатилась, даже
становишься, Россия, злей.
В твоих любимых сыновей
подонки власти не промажут,
поступит коль команда: “Пли!”
Россия, ты позор Земли”.
Ходил я словно бы по полю
там, в супермаркете “Алтай”.
И удивлялся поневоле:
– О! как же опустили край!
Станки продали за бесценок,
остались лишь на месте стены.
Зеркальный потолок и пол,
под золото сверкает холл,
но нету радости, поверьте.
Скупают зданья москвичи,
чтоб разобрать на кирпичи.
Сверкают зданья перед смертью –
погиб промышленный Алтай.
Ну, что же? – игровым блистай!
Ужасное случалось с нами.
Настал божественный закон;
и снова маковки с крестами,
и снова колокольный звон
нам возвещает о смиренье.
С советским временем в сравненье
живём прекрасно, говорю,
встречая новую зарю,
уверены – настанет счастье,
и благоденствие придёт –
гигантом станет наш завод.
Инфляционные ненастья
промчатся летнею грозой,
высь засверкает синевой.
Простая истина свободна
от наслоений злобных лет,
она, как правило, – народна
и на неё запретов нет.
Но только наше нежеланье,
себя в себе непониманье
толкает в жизни на грехи,
когда духовные плохи
дела в искусстве ложной страсти,
выходим часто из себя,
гуляем, искренность губя,
по лабиринтам новой власти,
защиту ищем, но не там,
где так приятно господам-
товарищам – министрам нашим
и окружению вождей.
Они давно, не сея, пашут
и жаждут проливных дождей.
Но засуха в умах народных
сжигает души непригодных
к простейшей истине в себе,
не находящимся в борьбе
за путь, усыпанный шипами,
ведущий к истине простой,
лежащей где-то за чертой
не сталкиванья власти лбами
на поле безмятежных лет,
услышав истинный ответ
не на вопрос банальный в сути,
на эпохальную струю.
Давно, друзья, не надо путать
полову слова и мою
неискренность за откровенья,
приняв нелепость поведенья
подстрочных мыслей на ветру
не в поле, где-нибудь в бору
бесцветностей и обещаний
несостоятельность понять
и возмутиться, и опять
пройтись по глупым совещаньям
и удивиться под грозой,
вдруг разразившейся зимой.
Срезают счетчики в подъездах,
и снова в выгоде Чубайс
из РАО и ЭэС, любезный,
нам выставляет новый прайс.
Несем затраты за Чубайса.
Ты, Анатолий, хоть покайся
за привередливость свою,
за жадность в мадригал совью,
поставлю под окном печали –
любуйся правильный магнат –
“Тушите свет”, не виноват.
А вы Чубайса-то видали?!
Усы приклеить – Гитлер он,
наш электрический барон.
3.
Читая Пушкина романы,
выстраивая мысли в ряд,
строка пришла, как из тумана:
“Писать о Германе я рад!”
Я записал её в тетрадку
и – начинаю по порядку
все излагать, друзья, для вас
замысловатый свой рассказ
в поэме искреннего чувства
и удивления во всём,
что жизнь, как будто колесом,
катится по степи и грустно
мне констатировать печаль,
не хочется читать мораль.
Не ведая осенней стужи
в Душе мятущейся своей,
я ненароком обнаружил,
что напевает соловей
не песни истины свободной,
но словно воет волк голодный
в степи осенних холодов;
среди не выпавших снегов
бродил и я по вдохновенью,
записывал свои мечты
не все в тетрадные листы.
Остались странные мгновенья,
готов я вам поведать их.
Читайте мой свободный стих
не от редакторских насилий,
а от цензурных кручкотворств,
о том как в кризисной России
вдруг поднимались в полный рост
униженные коммунизмом
Поэты бизнеса по жизни
шагали сквозь запретов лес,
свой соблюдая интерес.
Трудились истинно во благо
страны, разрушенной в момент.
О чём торжественно Поэт
поведает, как он в отваге
преодолел в стране бедлам
и преподнес урок всем вам,
охочие до лёгкой жизни
в системе подлости людской.
Всё сказанное с укоризной
и с безрассудною тоской
окажется довольно смелым
о действиях его умелых
в экономической тиши,
в алтайской пепельной глуши
он был моторщиком советским,
бессмысленности планы гнал.
Промышленный так генерал
повелевал, грозя арестом
за срыв навала и всегда
ходила без удач беда.
Настало время для успеха,
и Виктор Герман не сглупил,
работая в застое без огреха,
на новую стезю вступил.
Он стал хозяином завода
и креп хозяйством год от года.
Настало время частных дел –
его промышленный удел –
особо-точные приборы.
В форсунки, в качество, во всём
был вклад его всегда весом.
Директор дел, не разговоров.
Из под диктата свой завод
он вывел на простор, и тот
работает успешно в новом
пространстве истой чистоты.
Достоин искреннего слова
без сложной в сути простоты.
По качеству изделий равных
в России нет ему, и в главном –
уменье далеко вперёд
предвидеть, что завод там ждёт
за новым поворотом властным
в экономической судьбе,
в нелёгкой рыночной борьбе
за сбыт продукции по частным
по предприятиям страны
с затишьем пахотной волны.
Звучат прокуренные клипы
с упавших в речку берегов,
где удивительные скрипы
слегка подтаявших снегов
доносятся из дней весенних,
воспоминаний откровенных
в заснеженном еще краю,
на пепельном уже ветру
качаются деревья, гнутся
за горизонтом облака,
где лёд ломает вновь река,
и беззаботные смеются
в надежде рухнувшей мечты
красивой в поле суеты.
Я рядом, где-то с Мандельштамом
сидел за лагерной стеной,
беседовали с ним и атаманом.
Стихотворения виной –
его создания. В гулаге
мы с атаманом как салаги
внимали истине простой,
что номер выпал нам пустой,
а выигрыш достался вновь чекисту.
И в этом подлинная грусть.
“Читать нас будут наизусть!” –
сказал мне Осип и присвистнул
и... за строкой моей исчез,
где атаман сквозь дебри лез,
расстрелянный чекистом в поле,
там, где Макар телят не пас.
Легко ли жить, друзья, в неволе?
Глумясь, где охраняют вас.
Сказать об этом на свободе
не может уж никто в народе,
смирившемся, принявшем власть,
которая лишь может класть
на всех и всякого с прибором,
распространяя всюду ложь,
и не смываемую в дождь.
Звучит, конечно, с перебором,
но выражает точно суть
и трудный тупиковый путь.
Бегут от нас в куда-то степи.
Спешат тропинки в никуда,
где солнца утреннее кепи
покуда держит лишь звезда.
Колышется степная воля.
Луна, берущая всех в долю,
слегка вращается она,
печальной радости полна,
за горизонт скатилась ночью,
оставив серебристый след,
как бы загадку и ответ.
Своей ущербностью порочной
напоминает парус мне,
светящийся в моём окне.
4.
Завод стоит на “Космонавтов”.
Он – европеец – сибиряк.
Конечно, он не из гигантов,
которым так присущ бардак.
Тут всё компактно и на месте.
Станков задумчивая песня
звучит красивая в цехах.
Работа словно бы в стихах
размеренно идёт, а точность
есть наш характер заводской,
и мы не знаемся с тоской,
нам основательность и прочность –
есть путеводная звезда,
к успеху выведет всегда.
Организатор производства,
к тому ж ещё экономист,
лишённый напрочь сумасбродства,
и пред рабочими он чист –
хозяин крепкого завода
и уважаемый в народе,
всегда он устремлён вперёд,
лелея детище – завод
директор генеральный Герман,
ответственен в решеньях он,
завод не ставится на кон,
со всеми вежливо корректен.
Он – гений бизнеса в стране
и крепко держится в седле.
Одет герой наш непредвзято, –
в спецовке чисто заводской.
Но для него, конечно, свято
всегда быть в памяти людской
не лютым, только справедливым,
но тон его не боязливый,
а всё ж уверенный в себе,
идущий по своей тропе,
не зная истинной свободы,
он вывел в авангард завод,
как будто на стремнину плот –
вокруг бушующие воды
экономической реки.
От рынка все ж мы далеки.
Об этом знают все в России,
в Сибири знают тоже все.
Народ в Гражданскую косили,
траву как косят на селе.
Народы выселяли дальше
в Сибирь. Заснеженные пашни
давали знатный урожай,
но власти ты не возражай –
окажешься вновь на задворках
империи советской зла,
подрежут крепкие крыла.
Понять феномена подкоркой,
увы, конечно же, нельзя,
мои печальные друзья.
Конечно, Герман с той системы,
как все мы, выходец, но он
всегда решения дилеммы
искал, а не считал ворон,
и находил их непременно,
хотя испытывал сомненья,
расчеёом точным отвергал
ведущие завод в обвал.
Во всех он пестует стремленье –
идти сквозь трудности вперёд.
Сегодня – в будущем живёт,
он в экономике – явленье
и вывел в лидеры завод
всем загогулинам в обход.
Желает быть монополистом
на рынке качества труда.
В себе взрастил экономиста.
Прецизионная звезда
его взошла на небосклоне,
практически она без звона
экономических побед
подряд уж много, много лет
и освещает путь победный
с обильем трудностей, хлопот,
со всем справляется завод.
Растёт в изделиях потребность,
и этот радует успех –
преодолён шатаний грех.
Не надо думать, что всё просто.
Наезды были на завод.
Но это всё издержки роста,
хватает и сейчас забот –
предугадать паденье спроса,
чтоб не скатиться по откосу
экономической молвы,
не стать заложником Москвы.
Диктата наш герой не терпит
на производстве и в делах.
“Ему неведом, люди, страх,
самодостаточен наш Герман,
ни у кого сомнений нет!” –
воскликнул радостно Поэт.
Для Германа неосторожность
чревата, это твердо он
усвоил. Но его возможность
не преступить в пылу закон,
не просто, даже минимально.
В себе уверен генеральный,
готов не спорить он с Москвой.
На рынок выйти мировой
его заводу очень надо,
чтоб производство загрузить,
кремлёвцев лучше уж не злить.
Завод – любовь его, отрада,
гордится Виктор Герман им –
великим детищем своим.
Он педантичен, но тактичен
и видит далеко вперёд.
Исканий путь ему привычен –
и процветает наш завод.
Фрадков – министров председатель,
всей экономики ваятель
завод наш тут же посетил,
его, конечно, восхитил
своею чистотой, порядком,
не суетливостью своей,
сказал: – завода веселей,
опрятней в этой жизни шаткой
не видел он во всей стране,
и конкурентны мы вполне.
С заводами дружны Европы;
“Рено”, “Фольксвагеном”, а “Бош”
партнёр наш наивысшей пробы.
Святая правда, а не ложь –
мне заявили в профсоюзе,
до выгоды проблему сузив,
поведали, что чистота
и в обращенье простота –
залог успехов на заводе,
и неуклонно чтоб росла
производительность труда,
как говорят у нас в народе:
– Во всем наш Герман виноват,
ему скандируем: “Виват!”
Всё было в нашем недалёком
советском прошлом, иногда
скрывалось всё под подоплёкой,
и шла жестокая борьба
без качества за “план народный”.
И только дар его природный
всегда в работе помогал,
путей он легких не искал,
дышал свободою в России,
где начиналась чехарда.
Забыть такое никогда
никто не сможет. Обессилев,
приняв развития закон,
повёл с уверенностью он.
Прецизионная спаровка,
как результат – идеи взлёт.
Залог – рабочая сноровка –
рентабельности всей оплот
и выгодности делать лучше
без брака. Выбраковки случай
всегда вон выходящий. Но
во всём мне видится зерно
успеха – в качестве изделий,
в неординарности людей,
оригинальных их идей.
Идут года, текут недели,
пятнадцать лет уж позади,
настали юбилея дни.
Меняемся в подлунном Мире,
но это не Благая Весть,
а дважды два – четыре,
не пять, конечно, и не шесть,
понятно даже первоклашкам.
Не надо разводить и шашни
на эту тему под строкой,
не свой копируя покрой,
рискуешь оказаться в поле
неординарности людской,
накрытой песенной тоской.
Гуляя по глухой Европе,
понять нельзя зачем судьба
вот так жестоко бьёт тебя?
Зачем такие испытанья
Бог посылает вновь и вновь?
Всё чаще, чаще – расставанья
волнуют спекшуюся кровь
в осенний сгусток непогоды
на грани грусти и свободы
в весёлых буднях новизны
из той, советской кривизны,
ломающей тоскою личность
на суперновом рубеже,
живём как будто в мираже –
завидует порой Античность
жестокости солидных лет.
Пути другого, что ли, нет?!
Нашёл же Герман путь в итоге,
в невероятном спаде том.
Завод свой вывел на дорогу
успеха без потерь, притом
нашёл в развитии спасенье,
откинув подлые сомненья –
на рынок вывел свой завод
с завоеванием свобод
в торговом мировом пространстве,
как полноправный в нём субъект. –
Невероятностный эффект
в экономическом тиранстве
и правильный нащупал путь,
усвоив рыночную суть –
идти дорогою успеха
в экономическом строю.
И прошлое уж не помеха
н перспективности в ветру,
что навевает вновь идеи,
не повлияют и злодеи
на поступь редкой чистоты.
Наводит жизнь опять мосты.
Все наработки, вероятно,
не просто прошлого багаж –
приоритет – в стремленье наш,
идти в развитии, понятно
и расширять свой горизонт –
предвиденья простой закон.
Заводы тонут в неувязках,
а вы – подобие семьи,
экономическая сказка –
феномен ваш АЗэПэИ.
Такого нету на Алтае,
затея, видимо, пустая
искать аналог на Руси.
Любого жителя спроси,
ответит он: “Не понимаю,
как можно выстоять в разор?!”
Вы производите фурор
во всём на всех гостей Алтая,
премьеры посещают вас.
А лучший ваш партнер КаМАЗ
в восторге от изделий ваших,
да и не только он один.
Ваш распылитель в поле пашет
и он же в BOSCHе господин.
Модификации различны.
В работе всей они отлично
зарекомендовали все
и в городе, и на селе.
Надёжность, качество изделий –
успех завода мировой,
хребет удачи становой.
Быть может, чуточку везенья
с директором завода вам,
построившего сказку-Храм.
Великолепие завода
обязано, конечно, Вам, –
рабочий, гений из народа,
преодолевший весь бедлам
несостоятельной идеи,
придуманной, нет, не злодеем, –
Гайдаром с шашкой наголо –
в разбойный омут занесло.
Однако, истина не в этом,
в коммунистических корнях
и в сверхобщественных грехах,
в стремлении владеть всем Светом.
Грабёж приводит к грабежу,
понятно это и ежу.
При посещенье поражает
всех заводская чистота,
и проходная тут сверкает,
хоть и минуты не пуста.
Рабочий люд всегда в движенье,
водоворот идёт, круженье.
Станки работают спеша –
поёт наладчика Душа,
идёт работа интенсивней,
производительность растёт,
Душа рабочего поёт –
завод-то лучший по России
и за пределами её
звенит Отечество моё!
Осталась в прошлом грусти веха
там, в производстве пустоты.
Завод – великого успеха,
Завод – надежды и мечты, –
ты наша гордость мировая
всей экономики Алтая,
Любимый наш – АЗэПэИ,
воспитанники мы твои.
Завод нас приучил к порядку
и к чистоте Души своей,
ты с каждым годом красивей,
в экономическом упадке
от нищеты завод наш спас,
в одну семью сплотил ты нас,
завод, парящий в поднебесье
экономической мечты,
людьми своими интересен
и поворотами судьбы.
Сотрудничает он с КаМАЗом
успешно много лет. Не сразу
поверили в него из BOSCH.
Но тем завод-то и хорош,
что может показать стремленье
к сотрудничеству без потерь.
Таким у них открыта дверь.
Гарантия своих изделий –
залог успешного труда.
Прецизионная звезда
взошла – пятнадцать лет сияет
на небосклоне дизелей
родного милого Алтая.
От этого нам веселей
живётся в мире конкуренций
без неуклюжих преференций –
в свободном плаванье завод
шестнадцатый пошел уж год.
Успех завода безусловен,
ни у кого сомнений нет,
глубокий он оставил след.
Потенциал завода в новой
эпохе рыночных идей,
во благе заводских людей.
наращивает темпы,
всегда он свой ассортимент
изделий расширяет. Светлый
в судьбе его настал момент.
Рабочие не ропщут люди
для них, как будто праздник, – будни,
в помине нету суеты
в обилье света, чистоты
взаимных отношений ради
успехов общих и в труде.
Такого нет давно нигде,
хозяин чтоб с рабочим ладил
и заводской с ним строил дом,
и уважал его притом.
“Шатер” форсунки-распылитель,
туман – двухярусная спесь,
безинтегральности числитель –
воздушно-капельная смесь,
и дизель радуется в поле,
доволен собственною долей –
весной и осенью пахать,
за автострадаю страдать,
где мчатся с воем “Мерседесы”
и новой марки “Жигули”.
Полей – комбайны-корабли
плывут, глядим мы с интересом
на панораму торжества –
завидует сама Москва.
И дальнее всё зарубежье
находит на заводе то,
чего у них нет, пусть медвежье,
вполне российское зато
стремление иметь всё сразу,
немедленно. Мы, словно вазу
хрустальную, несём к станкам
форсунку-распылитель. Нам
давно уже противен лизинг,
работают на нас рубли
во всех окрестностях Земли,
и мы довольны этой жизнью.
АЗэПэИ – завод мечта –
промышленная высота.
По бездорожью я шагаю,
смеюсь над бедностью своей.
И, безусловно, точно знаю,
что мне бывает веселей,
когда в лицо смеются люди,
в глазах у них сомненье блудит
в безвинной пакости ночной.
Да, пусть смеются надо мной,
идущим по дороге счастья
по благолепию цветов
и мной записанных стихов
с невероятностью участья
в делах безвременной тоски,
когда, распавшись на куски,
сюжет ломает чёткость линий,
да и наполненность строки.
Над всем седеет снова иней.
В довольствии своём кротки
бывают новые герои,
по безысходности порою
они бесклятвенно верны
устоям собственной страны,
застигнутой врасплох на поле
несостоявшейся мечты
в огранке местной суеты.
Предположить опять позволю,
что есть на Свете торжество
и, вероятно, мастерство,
лишь аргумент, увы, не в пользу
завидной участи моей,
где оборот речёвки скользкий.
От безуспешности странней –
понять не хочется Поэту
предосудительность всю эту
на переломе пошлых лет,
войдя в безнравственный запрет,
мы понимаем всю нелепость
осенней слякоти ветров
за треском свадебных костров
и тостов в честь и за свирепость
неоднозначности степной,
что возвышается копной –
признание великой цели
в необозримом далеке,
где обходили мы не мели,
а миновали налегке
приземистость дождей и шторма,
где обещаньями лишь кормят
на странном склоне блудных лет,
давно где страсти чистой нет,
идёт всё с заводским накалом,
с решением иных задач.
Экономический палач
не дремлет, собственно, с нахалом-
торговцем, втиснувшись в завод,
рабочих мест лишив народ,
торгует заграничным бойко,
не свой преобразив фасад.
АЗэПэИ довольно стойко
отвоевал всего лишь часть
и развивает производство,
своё лелеет благородство,
интеллигентность и напор,
экономический задор,
пред ним и супермаркет вянет,
хотя благополучней он –
в нём слышится монетный звон.
Завод свою все ж лямку тянет,
решая трудовой бином,
рабочий ценится на нём.
Сергей Ермошин откровенен,
успешен в жизни он вполне.
Не побывал пока на Рейне.
Не топит грусть свою в вине.
Он рассудительно-опрятен,
до мелочей в речах понятен,
и с дилерами ладит он.
А коммунизм ему смешон
с его расстрелами за слово
непочитания вождя.
Но в круговерти этой дня,
взяв устремлённость за основу,
экономический закон,
во всём выигрывает он.
Они работают все в связке,
зависят в истине своей,
идут на сделки без опаски
попасться... видят сволочей
насквозь. “На рынке распылитель
наш самый лучший, извините, –
сказал, открыто Алексей
от имени команды всей, –
в экономическом психозе
у нас дела идут на лад,
на рынке нет для нас преград!”
Работая в полях опхоза,
заочный получив диплом,
стал менеджером агроном.
Издержки дикие системы –
“умом Россию не понять” –
по Тютчеву, в канву поэмы
так хочется слова опять
вставлять: “В Россию надо верить”,
на свой аршин не надо мерить,
в России все идёт не так,
как хочется... в ней за пятак
работают в растущих ценах,
а надо много и сейчас,
всё с перехлёстами у нас;
идут спектакли не на сценах,
а в думских фракциях страны
под патронажем Сатаны.
Зам генерального Батейкин
во всем ответственный. Он сам
признался, что не даст копейки
на песенно-ненужный хлам,
добавил он: “Трудиться надо,
тогда заслуженно награда
найдёт и автора, и вас,
взошедшего на свой Парнас.
Оттуда вам не видно буден
и производственных начал...”
Набравши в рот воды, молчал
я, размышлял, видать, подспудно,
как Михалков я не могу
и даже палкой на снегу.
– Мы с детства с Германом знакомы, –
мне с ходу Цымбал заявил, –
из детства действуют законы, –
не то чтоб этим удивил,
спросил его из любопытства:
– Совсем отсутствует бесстыдство
и несуразность кутежей? –
Таких он гонит всех взашей,
нет места алкашам и прочим
любителям загульных дней,
кому нет водовки милей.
Наш Герман в этом беспорочен,
рабочие у нас – друзья,
завод – единая семья.
Проводим мы соревнованья
по волейболу, а футбол
приносит радость, лишь скитанья
нас огорчают, ну, а гол,
забитый форвардом в ворота
всю стимулирует работу,
любительский всеобщий спорт.
Как только свой построим корт –
в большой начнём играть мы теннис,
но не оставим шахмат мы –
древнейшей истинной игры.
Наш спорт не продолженье смены, –
активный отдых он для нас. –
закончил Цымбал свой рассказ.
Во мне увидели шпиона,
вы, уважаемый Сергей.
Мне безразличны миллионы
невероятных прибылей,
Я равнодушен к вашим деньгам.
Во всём не меркантилен гений,
давно вам уяснить пора.
Ценней дензнаков лишь строка,
записанная в мимолётном
прикосновенье к небесам.
Поэтом выстроенный Храм.
Но в вашем графике, столь плотном,
минута всё-таки нашлась.
Возникла подлинная связь
“кастрата” в истинной цепочке
при производстве ваш продукт,
идущий весь без проволочки –
без дерева завядший фрукт,
но привлекателен ценою,
в том хватка Германа виною,
его авторитарный нрав.
В том Гельфанд, безусловно, прав –
не станет Германа и... рухнет
вся пирамида главных лиц,
давно б они передрались,
нарыв антагонизма пухнет,
идут со скрипами дела...
...вот-вот сломается игла –
останется занозой в Душах,
вас купит дёшево варяг
из “новых русских”, очень ушлый,
свой водрузит над зданьем флаг –
грабительский и беспощадный,
да потому что он из жадных,
не то что Виктор Герман ваш.
Такой вот памятный коллаж
возник на фоне всеёже чуда
и Герману благодаря.
Но предзакатная заря
все затмевает пересуды,
экономический банкрот –
ваш германовский антипод.
Неведома вам истеричность,
присущая глухой степи.
“Самодостаточная личность –
директор наш АЗэПэИ,
и уважаемый он всеми,
всегда находится он в теме.
Преуспевающий завод
его и детище, и плод
универсальности мышленья,
расчетов кропотливых в нём,
всё в Германе мы узнаём
и действует без промедленья”, –
сказал мне Гельфанд Михаил, –
но груз тяжелый он взвалил
и тащит двадцать лет уж к ряду,
не зная отдыха и сна.
Мы вам поведать это рады –
в АЗэПэИ всегда весна.
Полы здесь моются шампунью,
в цехах, повсюду новолунье
и свежий воздух, как в лугах
цветущих, даже обувь на ногах
сверкает блеском постоянно,
и униформа всем к лицу”.
Но мой рассказ идёт к концу,
и отзвучало фортепьяно,
под назревающий скандал
нащупан всё-таки финал.
“Умею я держать удары:
прямой, обманный боковой.
На всём земном почти что Шаре
один такой я – с головой
стальной без трещин, разных флюсов,
и рейтинг мой с большущим плюсом
во всей безнравственной стране,
и крепко я держусь в седле
и на проспекте униженья
вполне я адекватен той
толпе в туманности густой
пустопорожнего круженья”, –
наверно Герман мне б сказал,
хотя бы раз меня принял.
Вас любит город и деревня,
И автострада, и поля.
В потенциал, конечно, верит
и вся российская земля.
Форсунки ваши то, что надо!
Приобретать полмира рады.
По качеству им равных нет.
Последний сдался оппонент
и в том конструктора заслуга,
идущего всех впереди
на новом дизельном пути,
где Дробышев Олег из круга
стереотипов на простор
выводит соло, – вторит хор.
Всегда он в поиске решенья –
начальник цеха – Землюков,
термист Сергей – душа общенья.
Репертуар его таков,
что позавидует сам Лёва.
Во всем Серега держит слово
и ноты верхние берёт –
производительность растёт.
Его помощник – Розенбаум,
“Машина времени” – кумир,
приверженец в бою рапир,
любитель посещений саун,
защитника страны он внук,
к тому же – кандидат наук.
5.
“Не зал же здесь вам ожиданья,
сидеть я здесь могу один,
а потому, всё! До свиданья!” –
кричит плюгавый гражданин.
Тебе стоять бы да в гулаге
с такою вохровской отвагой,
с твоею цепкою клешнёй,
нет, не завод тому виной.
Его исток ожесточенья
из той совковости страстей,
где лживость – суть всех новостей
и результат тех заточений
с железным занавесом лет,
его неизгладимый след.
Цитируя в своей газете,
вы умолчали, господа,
об имени того Поэта,
кому принадлежат слова,
преследуется что законом,
должно вам это быть знакомо,
редактор главный – Кузнецов,
чужих заимствованье слов
зовётся просто – “плагиатом”,
давно понятно уж для всех –
большой литературный грех
чреват писательским закатом.
Ваш плагиат, нет, не ново.
По-русски это – воровство.
Увещевать я вас не стану,
клеймить не буду тоже я.
Скажу всё ж слово корефану
в осеннем поле без жнивья,
а со стернёю плагиата.
Смотрю на вас не виноватя,
но возмущается Душа.
Газета с блестками – “Левша”
отображает постоянно
пушистый образ и портрет,
который светом подогрет
и в состоянье полупьяном,
упав весной на парапет,
в игольное ушко был вдет.
Бывает радостно порою.
В том упрекать не стану вас.
Неудовольствия не скрою
и вставлю всё-таки в рассказ
“пушистость” странного героя,
всё, что сокрыто под строкою,
записанной не впопыхах
с отметиной на стременах.
Пегас несёт меня в пространстве
неадекватности степной,
стоящей всё-таки спиной
к неоднозначному тиранству
в осенней бестолковой мгле
на безымянной той Земле.
Порою мне бывает скучно
среди толпящихся людей,
и я мечтаю не о лучшем
из невероятностных идей,
свалившихся в годину эту,
когда безвестному Поэту
легко взойти на пьедестал
и завернуть такой скандал
вокруг не имени, но всё же
без прозвища не обойтись.
Литературная в том жизнь
на безответственность похожа,
метание по строфам дней,
когда становится видней
всё прошлое до основанья
безнравственных в стране столиц
разврата, встреч и расставанья
с деньгами. Пророчества сбылись
о безнадёге в год сомнений
и всех безрадостных мгновений,
что выпадают в жизни нам;
и этот ельцинский бедлам
нам в назидание, наверно,
Всевышний снова ниспослал
гаидаротерапии вал
девятый обрушенья с верой –
народ всё выдержит опять.
Хотя я не могу понять
зачем обвал устоев чести
и цен на совесть и мечту.
Приём, конечно же, известен,
за отговорку не сочту
твоё незнание, Серёга,
меня отвергший от порога
в тиши печальных городов
под стаей сизых облаков
над странным бездорожьем лета
в сиреневом дыханье грёз,
где снова тащится обоз
с поклажею морской с корвета
за беспечалью тишины
под звуки тихие струны,
звучащие аккордом капель
невероятного дождя,
в который диск печали вляпан
в конце замученного дня,
сезонностью распевных видов
без одиозности болидов,
со вспышкою алмазных звёзд
за кронами седых берёз
в обрезе вод иных видений
на незакате пустяков
и просто не обиняков
без поименности радений
во вспышках потрясений лет
идущего порой во след.
Ну, ты попал, не друг Никола,
Поэту грусти на язык,
ты словно родственник Эшкола.
К обманам я давно привык,
и потому тебе прощаю,
дурную славу обещаю
и множество нелестных слов
без обхождения углов
и острых взглядов на проблему
не ведающих тишины.
Не сознающие вины
за состоянье пред дилеммой
каким покажется Парнас,
где день невежества угас.
6.
Союзным членом я не стану
и в этом истина и суть.
Я километрами читаю,
и сантиметром мерю путь
печальной лиры невезенья,
как в том нескучном обозренье,
на той газетной полосе,
где умещаются не все.
Наверно, я избранник Бога,
дано записывать стихи,
людей замаливать грехи.
Иду я собственной дорогой
и мне, друзья, запретов нет,
я от рождения – Поэт.
Да! не был я в литературе
ни генералом, ни бойцом.
И никогда в ней не халтурил,
а также не был подлецом.
Работал днём и даже ночью
рождались подлинные строчки
и гениальные стихи.
Поэты были к ним глухи,
завидовали, видно, часто
успеху в жизни моему.
Да только я вот не пойму,
за что же мне такое счастье –
с неординарностью творить,
стихами с вами говорить?!
Мои читатели, доныне
изображая из себя
не литератора, где злые
слова я говорю любя
и понимая всю нелепость
амбиции своей, напевность
из неистраченных замет,
как состоявшийся Поэт,
замечу вам, я, между прочим,
один в округе так пишу,
стихом в беспечности дышу
безвинно лёгким, беспорочным
среди бомонда на ветру
я верен лёгкому перу.
О! как бы мне не просчитаться –
все Пушкин ножки описал.
А мне осталось восхищаться
взошедшим им на пьедестал.
Всё у него достойно лире,
но только не был он в Сибири,
не видел белые снега,
и не ступала здесь нога
его Татьяны на Алтае.
Ну, ты, братец, и загнул!
Но был бы рад, нет, Барнаул?..
О чём, простите, я болтаю,
здесь Пушкин-то, друзья, причём?
По горло сыты Ильичём.
Однако Пушкин в производстве
немного, всё же, понимал.
И дело, видимо, не в сходстве,
и от сравнений я устал.
Сорока с Пушкиным не в ссоре.
В сибирском ласковом просторе
метёт морозная пурга,
метелью кружатся снега.
Здесь Виктор Герман – генеральный
директор наш АЗэПэИ.
Мы словно с ним давно свои.
Экономист он гениальный –
завод его всех впереди
и в наши непростые дни.
Идут снега. Летят недели,
пестрят безрадостные дни.
О! как мне все же надоели
в окне фонарные огни.
В ночи горят и звёзд – не видно,
а выглядят почти солидно –
дорожный освещают путь
не просто плохо, как-нибудь.
Снега, снега всё барнаулят.
Разводит ночью канитель
вдруг налетевшая метель.
Её морозы караулят
и усмиряют облака.
И вновь по прошлому тоска
вдруг забирается мне в Душу.
Иду тропинкою мечты.
Мороз все планы наши рушит,
наводит льдистые мосты.
А мне всё хочется подняться
до солнца, в темноте смеяться
над безответственным собой.
Не скажет вам Поэт любой,
наверно, избранность помеха –
признаться с гордостью толпе,
что я иду по той тропе
невиданного здесь успеха
с проклятьем даже наравне,
с узлом печали на ремне.
Мои находки, безусловно,
забудут, вспомнят и опять
с невероятно-тихим звоном
начнут, быть может, вспоминать
не строчки, просто выраженья,
словесные мои круженья
без смысла за пустой строкой.
Словами занятый игрой
поймёт, конечно, знаю точно,
нелепость истины простой.
Сверкнёт, пожалуй, чистотой
дневник замет мой беспорочный,
забытый на столе веков
под связкой одиозных слов.
Гульнули наши в Куршевеле –
и олигарх, и двадцать баб,
они плясали, громко пели.
Французик оказался слаб,
не выдержали нервы, что ли,
там, во французской их юдоли,
а мы привыкли к ним давно.
Течёт рекою кровь с вином,
стреляют, часто куролесят,
снимают “телок” на Тверской
и смотрят на страну с тоской,
порой горбатого нам лепят,
мол, ваш народный депутат,
с панели уберу путан.
Творим молитву между делом.
Спешим попасть на эшафот,
а там – зима стоит вся в белом,
ветрам заглядывает в рот.
Они, свирепствуя, печальны,
в своём безумье изначально
сугробы грусти ворошат
да и стихать уж не спешат.
Неверие подобно грязи
плывёт по Душам из Москвы –
неосязаемость молвы,
с которою Поэт не в связи
и без амбиций злых времён,
когда от грусти отстранён.
Вы, друг мой, Пушкина читали?
Нет, не читать вы не могли!
Не зря же ходите с медалью
вы за спасение Земли
от большевистских оккупантов.
По жизни, словно на пуантах,
идёте по прямой туда,
где нет просвета никогда
от грусти собственной печали,
где льётся чистый листопад,
он золотой, не виноват,
что песни часто означали
не что иное, просто – ложь,
как повелел развратник-вождь.
Но Герман был судьбой назначен
и повелением Души.
А на заводе нету стачек...
“Сорока, глупость не пиши!” –
сказал мне Кузнецов в запале.
И мне его слова запали.
Я руководствуюсь в стихах
не преодолевать свой страх.
Пишу я заводские будни:
паденья, взлёты и полёт,
фантазии плывущий лёд –
метафоричность синих студней,
присутствует в стихах она,
как опрометчивость вольна
присутствовать в своём стремленье
поведать правду новых дней,
представить Германа – явленье,
но вдруг становится странней
всё состояние банкротства...
Поэт печален без притворства,
но ищет смысл по ходу он.
Вы, извините, и пардон, –
иду “ва-банк” в своем безволье
что-либо изменить в стихах,
предчувствуя победный крах.
Не где-нибудь, в глухом заполье,
на безымянной высоте
с печалью круглой на листе.
А там, где грусть и отвращенье
сосредоточено к стихам.
Всё получаясь от вращенья,
напоминает часто нам
цилиндр, бесконусную сферу,
с невероятностью к примеру
приплюснутым пространством лет,
где обезображенный хребет,
одетый в беспокойстве лесом,
стоит в наветренности злой,
снимается за слоем слой,
где с непонятным интересом
в тумане прячется простор
и... затихает разговор
о неизбежности пороков
в экономической среде.
И, если подходить нестрого,
писать вилами на воде,
понятно, неизвестность вскоре
проявится печалью в споре
на тему жизни заводской
с красивой искренней строкой,
запечатлённой на бумаге
в цветущей перспективе грёз
под грохот беспокойных гроз
всему растущему во благо
на беспокойной высоте,
когда вся жизнь как на листе
записана свободным словом
на обуреваемой волне.
Но грусть, лежащая в основе
всеёж не даёт покоя мне,
познавшему полёт сомнений
и неприкаянность сравнений
не в пользу радостной мечты,
что тропки были столь круты,
но скатывался я не часто
с невероятной крутизны.
Изнанку видел со спины
бегущего в просторе счастья
и на этапе тишины
глядел на звёзды вышины.
О! как же вы мне надоели,
амбициозные стихи!
Вынашиваю по неделе,
а в воскресенье – ни строки.
Бывает, правда, исключенье –
идут они, как ополченье,
захватывают весь плацдарм
стихийно-одиозных драм.
Идёт работа не над словом,
а над смыслом изнутри
до самой утренней зари.
Относит ветер слов полову
и остаётся лишь зерно.
“Ученье Ленина верно!” –
твердит Зюганов Г. и иже
все подвизавшиеся с ним.
И опускаются всёниже.
А мы опять себя виним
за состоятельность сомнений
в чаду газетных объявлений.
Труп мавзолейный не тревожь...
...но сифилитиком был вождь.
Болезнь заразная, конечно,
такая же, как коммунизм,
как следствие его – фашизм
с нацизмом в платье подвенечном
с благообразностью, а кровь –
к вождям расплата за любовь.
Во временном пространстве Лета –
река, текущая во тьму,
где голос слышится Поэта,
внимают только лишь ему,
ушедшему из поля зренья
великолепного везенья –
увидеть собственный там стих,
как будто наважденья миг
неординарности приятной,
промчавшейся в осенних днях
взвихрённостью простой в полях
по всей Вселенной необъятной,
поведав Миру сонмы грёз,
решив безнравственный вопрос,
оставшийся всё ж без ответа
на пыльном бездорожье в дождь,
когда гудят апологеты,
за ними повторяет вождь –
немыслимые вздоры эти
трактуют в пользу всех запретов
на истинность и правду дней,
становится порой больней
от умолчанья и забвенья
в пространстве временных заслуг,
берут Поэтов на испуг
и с непонятностью в мгновенье
становится Поэт слугой
и гнёт хребет он свой дугой.
Поэт улавливает звуки,
от объективности далёк.
Отказом развязали руки...
...и это точно – нормалёк!
Мой стих, свободный от заказа,
и пусть теперь он будет разным,
то едким, словно серый дым,
то ядовитым, не без крыл.
Идиллия на производстве –
пустой, меня простите, звук,
как будто яблочный испуг
и дело вовсе и не в сходстве
с советской зоной жёстких лет.
Достаток редкостных монет
решить не сможет всей задачи –
уйти в безвестности отрыв,
не обращая на удачи,
где невезения нарыв,
как будто плод на ветке грусти.
Неординарной вашей сутью
пресыщен голос трубача.
Не всё, конечно, сгоряча,
но есть в невежестве Поэта
и малахит, и перламутр.
Он, безусловно, всё же мудр
в сужденьях тяжких без ответа
на мной поставленный вопрос,
что путь не устлан цветом роз,
просматриваю и ромашки
в гаданье, в поле тет-а-тет
встречались горькие промашки.
И в этом прав один Поэт.
Замыленные ваши взоры
и ваши странные позёры
из горьких беспардонных грёз
с обилием не внешних гроз,
а внутренних разрядов молний
в развитии печальных слов
с обилием иных оков,
об этом скажет только вольный,
во всём ответственный Поэт.
Рисуя истинный портрет,
исполненный строкой свободной,
останется блистать в веках
любовью странною народной
с улыбкой, стёртой на устах
произнесёнными словами
и преклоненьем перед вами,
герой не выпукло простой.
Сверкая яркой чистотой
Души и новых устремлений –
идти чуть-чуть, но впереди
тропинкою – не навреди.
Трудом в пути неутомлённым,
предвидя, обходя испуг
и... замыкая новый круг
закончится отказом, точно
и пропуск мне уж не дадут.
Такая практика порочна.
Но поэтический мой зуд
живёт в условиях безволья,
но я доволен этой ролью –
отвергнутого задарма...
...свисает грусти бахрома
с печальных веток невезенья.
Авторитарности порог,
на ломти резаный пирог,
обман и ложь, всё без зазренья
наносится удар под дых –
предначертанье для скупых
на истину осенней лести,
без вероятности на честь
увидеть первому в том месте
благую для спасенья весть
с предназначением свободы,
когда такие антиподы
кладут с приборами не в лёд,
стреляя неудачу влёт,
понять предметность упованья
на неизвестность кутежа.
Но, вырвавшись из миража,
я счастлив новым расставаньем
без вероятных в поле встреч,
где можно истину сберечь.
Тянуть резину – это гадко
да и безнравственно порой.
Не всё, я понимаю, гладко,
но светлой искренней строкой
готов я высказать сомненья,
пожертвовав стихотвореньем,
готов пойти я и “на вы”
под грусть печальной синевы,
что светится над головами,
плывут под нею облака,
под ними тихая река,
на берегу реки – мы с вами
встречаем по утрам зарю,
порою дрогнем на ветру.
В осеннем беспределе листья
танцуют вероятный твист.
Грустнеют почему-то лица,
художественный слыша свист
висящих проводов над степью
забытым летним многолепьем
в осенней радуге цветов,
когда уж не хватает слов
нам, чтобы выразить тревогу
и состояние Души,
кусают будто бы клещи
в осенней суете со стога
забитой листьями весны,
где вновь разгадывают сны
не отшумевшие просторы
с печальным криком журавлей,
туманятся где наши взоры
под тихим стоном тополей,
стоящих полосой препятствий.
И возникает снова паства,
кучкуется в электорат
и предаёт в нём брата брат.
И занимает пост высокий
без неудобств в осенних днях,
и мчится время на санях,
и гнётся ветер над осокой,
и упирается в заплот
непонимания забот,
не возникающих на голом
пространстве заунывных мет.
И вновь распределяют роли
в неподходящий, но момент
какой-то истины печальной
в неординарности повальной
на перекрёстке мыслей тех,
промчавшихся в пылу утех
без интереса быть собою,
в непонимании людском,
единым одолев броском,
вновь устремляемся в разбое
в изгиб безумий по стране.
Неуравновешенный вполне,
несостоявшийся в пределе
необъяснённости степной,
где листья лаково зардели,
как будто позднею весной
запели голуби на крышах.
Я был неволием услышан
и – появился смысл в словах,
расположившихся в стихах
весенним свистом поневоле,
записанным на стёртость дней
со скудностью пустых полей,
где ветер исполняет соло
“на водосточных флейтах труб”,
которым басом вторит сруб.
Нас только смерть освобождает
от безрассудства и тоски,
а седина как будто тает
и, приподнявшись на носки,
мы, безусловно, понимаем,
что легче выжить в Свете стаей
среди безнравственных времён,
когда свирепствует ОМОН
и власть безумствующих членов,
посредственностей вместе с тем, –
обозревателей тех тем,
идущих по сезону с тленом
в позорном ракурсе без строк
признания, что их порок
витает в небе по-над Русью
и над столичною молвой,
не поднятых на съезде грусти,
седея подлой головой,
бросается в осенний омут,
где листья сорванные стонут
и опускаются в аншлаг,
как шли этапами в ГУЛАГ
Поэты искренности, чести,
запятнанной безумством строк,
мотая постатейный срок
со всеми пакостями вместе,
входя опять в водоворот
невероятностных острот.
Палитру путаю с поллитрой,
А “блендамет” я с “бледный мент”.
Солярку развожу селитрой,
макаю летом в клей “момент”
я сиволобое пространство,
встречаю на дороге хамство,
спешу понять осенний день,
и завалившийся плетень
поправить надо бы, однако,
всё как-то, люди, недосуг.
Я отрубил печальный сук,
где восседал понятным знаком
и был с беспечностью знаком,
накрытой золотым венком.
Неубедительно звучало
и аргументов не нашел,
и на Душе вдруг кисло стало.
Со стороны я был смешон
и чувствовал нелепость кожей.
О!как же стыдно было, Боже,
за состояние моё.
И по теченью понесло
меня в том разговоре странном
под свист осенних непогод.
Не принял ничего завод,
раскинувшийся панорамой
и сайдинговой прямотой
с прямолинейностью простой.
Моё желание чревато
весёлой памятью небес,
где облаков тяжёлых вата
плывёт, как будто интерес
несостоятельности прежней,
а следом катит в неизбежность
беспечно-нравственный поток.
Вступая в редкостный виток
печальных испытаний новых
на море гибельных широт,
где волны бьются всё о борт
отшвартовавшегося слова
в штормящем сумраке без звёзд...
...по шляпку вбитый в стену гвоздь
звенит... Безвестностью сверкая,
идёт в безнравственность Поэт,
свои шаги в лучах сверяя
с уставшим лихом на просвет;
взлетают истины спасенья
с печальной радостью везенья –
увидеть подлинность любви.
Иную песню назови
и я тебя пойму, быть может,
в осеннем ракурсе времён
с перечислением имён
повремени, но жизнь итожа,
имей нелепости ввиду –
в них мной зажжённую звезду, –
заслуженный артист России, –
интеллигент, в натуре, – хам.
С неблагодарностью в пассиве
компрометирует он сам
себя, не отвечая просто
на “здравствуйте”... наносность
великой важности, что пыль,
пока не въевшаяся в быль.
Эх! Переверзев, Переверзев,
как мелко плаваете вы –
удачник собственной молвы.
Ну, как обычно, был б нетрезвым,
как говорится, в сиську пьян,
я не заметил бы изъян.
Мы были с вами же в тандеме
в начале пушкинской мечты
и отношенья, как в Эдеме,
и доверительно-просты,
и уважительно-спокойны,
хорошей памяти достойны...
...взять захотелось в руки власть
над фондом – возгорелась страсть.
Я не прощаю лишь предательств,
а в этом преуспели вы.
Я вынес множество хулы
от вас, артист, и от сиятельств
невежественных до корней
волос... и оттого больней
Поэту вспоминать былое –
программу “Пушкин и Поэт...”
и фонд одноименный. Злое
безнравственное на просвет.
Хотя вас памятник возвысил,
заслуженный артист России,
вам звание дано за то –
красивое в судьбе пятно.
Но звание ещё не значит,
что вы культурный человек.
По времени суровый бег
в успехе истинной удачи
предполагает новый взлёт,
а не уход в туман под лёд.
Неудивительно – артисты,
директор, подражают вам.
Они всего лишь копиисты,
собою оскверняют Храм.
И потому их за оградой
хоронят, с ними нету сладу
в разгульной жизни без порток
их Мир условностей жесток.
И мёртвые они опасны
своим безумием Души
с избытками у них лапши,
чтоб вешать на уши всем, ясно,
но мы их смотрим вновь и вновь,
питая к ним свою любовь.
Печаль осенних состояний
лежит бессмысленным ковром
сквозь годы стёртых расстояний
и упирающих в паром
свой бег в завистливой печали,
когда ветра степей крепчали
и вихрем поднималась грусть.
Её развеять не берусь.
Мое сомнение понятно
читателям иных стихов,
не сброшенных пока с весов
истории не всем приятной
на стыке собственной мечты,
когда сожжённые мосты
стоят не виртуальной явью
над пропастью туманных дней,
где снова с распростёртой дланью
стоят вожди, но без коней,
глядят на запад, словно вечер
все хмурятся, сквозящий ветер
их обдувает на пригорке лет.
Во времени пустой рассвет,
заулыбавшись безмятежно,
всплывает с диском в тишине...
...скользит росинка по стерне,
не видеть, может быть, и странно,
а видеть больно в первый раз
нелепость истинную фраз.
Завидовать не надо людям,
занявшим высшие посты.
Они лишь ненависть в нас будят,
их Души злобные пусты.
Они готовы поступиться
своими принципами. Злиться
готовые по пустякам,.
Главенствует в среде их хам.
Безжалостны они к народу
и посылают всех на смерть
за власть. Разверзнутая твердь –
пристанище и путь в свободу
за той безнравственной войной.
Позор кровавою волной
смывает орденские планки,
вас унижают, господа,
производящие лишь танки,
пятиконечная звезда
масонской ложи, сатанизма
и атрибут сей коммунизма
не лучший в пользу аргумент.
Настал, наверное, момент
открыться перед вами, люди,
всё рассказать как на духу,
как можно подковать блоху,
преподнести её на блюде
во времени иных тревог,
коль нас простит по жизни Бог.
Осенние кредиты листьев
все начинаются весной.
Добреют кредиторов лица,
идёт безмолвие волной
по тихой участи Поэта
с печалью звонкого ответа
за состояние пустых хлопот
и ветер, повалив заплот,
гуляет по просторам чести,
несёт запал во всём тепла,
расправив крепкие крыла,
Сидит петух на том насесте,
готовясь всё-таки взлететь
в не ту олиственную медь,
а в изумруд весенних буден
под шелест памятной листвы.
Прозрачен воздух словно студень,
когда идёшь уже “на вы”,
в без винном погребе унынья
любуясь ординарной синью,
двухярусной во всём судьбе,
поникнув головой в борьбе
за истину красивых песен
за заводской в ответ стеной
и в ипостаси уж иной,
когда простор полей нам тесен
с прозрачным небом голубым,
где, поднимаясь, вьётся дым
не новых, всё же, откровений
о тайне незабытых дней.
но, вытекая из сомнений,
мы ловим вновь своих коней,
пасущихся в лугах свободы;
стреноженные коневоды
ведут разгульную, но жизнь
и катятся бесследно вниз
по этажам великих строек
в неординарности идей
под спудом пасмурных теней
за поворотом там, где роют
траншею грусти на ветру
не рано всеёже по утру.
Великий я – Поэт Сорока
и в антологию не рвусь.
В Отечестве-то нет Пророка.
Отечество – Святая Русь,
давно уж канувшая в бездну.
Не жалует меня лишь бездарь.
Люблю, друзья, степную ширь,
а Родина моя – Сибирь,
Алтайский край, Боровиково
и Обь – красавица река,
своими водами легка.
Не надо края мне иного!
Без антологий обойдусь
я – твой Поэт, Святая Русь.
Печать, лежащая под спудом
неординарности вещей,
идёт деревней с пересудом
и с запахом несвежих щей,
переполняет чувством грусти,
невероятностью искусства
на белую потребу дня.
И поднимается волна
невежества в осенней буре
под звон серебряной листвы
в нестройной памяти молвы,
загруженной в закрытой фуре,
на перспективности дорог,
в ней мой менталитет продрог...
...Летят осенние листочки
в прозрачности красивых дней
и ставят на условность точки.
Опять становятся скромней
расцветки медленной природы,
и принижая небосводы
печально-памятных шатров
под свист безрадостных ветров.
И снова память освежает
этапы пройденных путей,
не закатившихся теней,
которые вновь приближают
печали с чувством пустоты,
когда сожжённые мосты
разъединяют всё пространство
на то и это прошлых лет,
где серебристое убранство
и медный без оттенков цвет
уж превалирует над всеми
и мы в модеме, как в Эдеме
по виртуальности идём
под неоплаченным дождём
и рубим струи невезенья,
баклуши беспрестанно бьём,
бесперспективность снова пьём,
как поимённое знаменье
не отстоявшейся мечты;
там, у коломенской версты,
стоит моё переживанье,
раздетое вновь догола,
моих печалей расстоянье
скрывает чувственная мгла.
В тумане истинного счастья
тревоги памятно лучатся
и бьют безвольем по рукам...
...выходит на арену хам
с красивым жестом увяданья
под хохот радостной пурги.
Молвы расходятся круги
и вновь становятся преданьем
несостоятельная явь,
ублюдочность во всём приняв,
где переменные тревоги
нас не тревожат, но опять
сбиваюсь словно бы с дороги,
иду по ней куда-то вспять
и выхожу в простор унынья,
любуясь грубоватой стынью,
не понимаю, что к чему.
В себе ищу опять вину
и нахожу в ней отговорку,
и нежеланье видеть стон,
а годы мчатся под уклон,
как будто саночки с пригорка
рассвирепевшею зимой,
где кто-то гонится за мной.
Не укусил нас год собаки.
Пройдёт и новый год свиньи
без пакостей. Расставив знаки,
хоть неударные, свои.
Поймём, быть может, состоянье
под ярким северным сияньем
на грани буйной тишины,
где песни звёздные слышны
и чистый блеск луны, поющий,
приколотый на грудь небес,
где с беспокойствами воскрес
из благородства ветки гнущий
рассветный нежный ветерок,
спешащий наиграться впрок.
Присутствовал при разговоре.
Понять я только не могу,
а кто ж из них-то был в фаворе
и кто не прятался в пургу
словесного единоборства,
в ком было больше первородства
и кто был искренним из них
в беседе трёх, но на двоих.
Два Александра бойко крыли
весь горбачевский комитет,
молчал несуетный Поэт.
Они, наверное, забыли –
служили верно власти той
и коммунизм был их мечтой.
Редактор главный на газету
посажен Карлиным самим.
Понятно всё опять Поэту,
что на диете вновь сидим;
нельзя знать правду вновь народу.
Нельзя дозировать свободу,
она иль есть, иль нет её.
В сём убеждение моё,
без шарлатанства в перспективе
понять могу лишь я себя,
а подковёрная борьба
на политическом извиве
всего-то – подлый эпизод.
Не в мой ли камень огород?
Был брошен беспардонно с криком
в осенней сутолоке дней.
Стоял я, словно перед Ликом,
и выглядел я их скромней,
запас имея новых песен,
чуть-чуть я был им интересен
в начале скромного пути.
Но как с достоинством пройти
весь путь труднейшего подъёма
на пьедестал тоски чужой,
не зачерствев своей Душой,
не зная способов отъёма
бесперспективности страстей
у всех безжалостных гостей.
Литературные сомненья
меня преследуют всегда.
Произведение – явленье
в мои презренные года,
нет, не подталкивают дальше,
как это было в день вчерашний,
я снова с чистого листа
все начинаю, вновь пуста
Душа и голова к тому же,
истошный слышу громкий крик,
лицо кривит, понятно, тик
у критика, мол, перегружен
мой поворотами сюжет,
где пустоты словесной нет.
Ему бы радоваться надо,
да только званье не велит.
Любая критика – награда.
Костюм на критике, как влит,
смирительная – стих – рубашка,
а воля, словно промокашка
с зависимостью перемен.
И только новый бизнесмен
стихов не понимает вовсе,
в глазах его горят рубли
и шестизначные нули.
Живём, творим мы в парадоксе,
иного, нет, нам не дано,
как опускаться лишь на дно.
7.
Печальные дни безымянны,
с названием праздники все.
Наверное людям понятно
и в городе, и на селе
причина такой канители
во время суровой метели
с гражданской войны по стране,
метущие ясно вполне
живущим в просторе суровом
предвзятость осенних хлопот.
Несущийся полем в намёт
за истинно рухнувшим бором
на чистой опушке без слов
под странностью новых оков
на взгорье неясной погоды
с зазимком, скрывающим след
на долгие в памяти годы.
Но, давший печальный обет
себя сознаёт на просторе,
где стелется мысль разговора
и тает бесследно с зарёй
вечернею поздней порой.
И снова звенящие звёзды
раскрасят собой небосвод,
с обилием новых забот
настанут рассветные грозы
с утратой ночного тепла,
но память, понятно, светла.
Визитная карточка края –
весёлой расцветки завод,
ты гордость святого Алтая,
зачинщик красивых работ,
прекрасных изделий по прайсу.
Станки карусельные вальсы
танцуют, победно кружа,
и... в радости наша Душа
опять пребывает в работе
во благо алтайской земли.
Клянёмся заводу в любви.
Станки, не смолкая, поёте, –
за это спасибо всем вам.
Завод – очищения Храм
рабочей смекалки и дружбы,
где мысль, инженерный расчёт
у качества только на службе,
где время спокойно течёт,
одеты все в форму с эмблемой
завода точнейших изделий,
идущих в стране нарасхват.
Великим стремлением свят
рабочий на чистом заводе.
В достатке чтоб жить на Земле,
купаются люди во зле,
мечтают они о свободе,
и в знатности чтобы звенеть,
да денег побольше иметь.
Иное совсем на заводе,
в любви пребывает народ,
и счёты рабочий не сводит,
уверенным шагом идёт
по цеху в сиянии света.
Не мною, но всё же воспета
идиллия, песенный такт,
не ведают люди откат.
Здесь каждый рабочий стремится
всё сделать и точно, и в срок,
в заводе не любят наскок.
Завод, как парящая птица,
летит в поднебесье мечты –
рабочей залог чистоты.
Минуют январские стужи,
февральская вюга-метель,
и в марте всё будет не хуже,
порадует, знаю, апрель
теплом и цветущей поляной,
как будто бы летней рекламой,
ковром одуванчиков нас,
за ним огоньковый палас
раскинется пламенем счастья.
И, значит, улыбки встречай –
пожаловал радостный май,
и грозы дождливых ненастий
одна за другою пройдут,
луга, онемев, зацветут.
Батейкину 70 – это
солидный, друзья, юбилей.
Немного, конечно, на Свете
таких остаётся людей –
работоспособных. Во славу
поём юбиляру державно
мы оду красивой мечты,
чтоб помыслы были чисты
и ум, безусловно, в порядке,
его респектабельный вид
манерами дружбы сквозит.
Батейкин на деньги не падкий,
он бодрый и в 70 лет,
износу Батейкину нет.
В печальные дни межсезонья
впадаем мы снова в маразм.
Напомнить, бывает, резонно –
не ценится в поле алмаз.
А звёздная россыпь веселья
скрывается снова под елью
раскидистых вроде времён.
Считающий в поле ворон
сбивается часто, понятно,
летящая стая во всём
безумствует с тем же ослом.
Выходит опять вероятность
снимает осенний запрет,
рисуя безволья портрет,
висящий на стенке за шкафом
в седой паутине тоски
с безрадостно памятным Кафкой,
кто рвёт поворот на куски
невиданно в поле удачи,
без умолку ветер где плачет
в ночи затуманенных лет,
где шлёт невезенье привет,
исполненный лёгкой тревоги,
в заснеженном шорохе свет,
пролившись на взгорье в обед
проторенной новой дорогой...
выходим печальные в тень
под ярко-лазурный плетень.
Хожу я по полю сомнений,
ищу безысходность начал,
где радость забытых мгновений
в тумане скрывает причал,
он тонет с надстройкой осенней,
вокруг – состоянье веселий
и радостно-горький успех,
во всех вызывающий смех,
разносится всюду над полем
моих безупречных стихов
под песни ночных петухов,
которых до осени холят
и кормят отборным зерном.
Отчаливший ночью паром
плывёт по реке невезенья,
скрываясь за тот поворот.
Приходит не вдруг отрезвленье
и камни летят в огород
моих невезений осенних,
где тени гуляют, нетленны,
под синью беззвёздных ночей
с обилием тёплых речей
по адресу злобных невежеств,
имеющих подлый распев,
однажды на вынос успев.
И катится редкая свежесть
по склону завидной судьбы,
где дым, словно флаг, из трубы
свисает полотнищем грусти,
закрыв голубой небосвод.
В Душе безответственно пусто,
со мною неласков завод,
представленный птицей в полёте
над полем успеха, в оплоте
удачного старта в степи
разгульного слова “терпи”
и шок с терапией кровавой,
и чистый с обманом обвал.
Пустой экономики вал
фактически, вроде, и правый,
по левым законам поднял.
Бездумным стремленьем подмял
Владимир Ильич – театральный
не принял Сороку, а зря.
Владимир Ильич – тот – астральный
всегда принимает меня
под мраморной чёрною крышей...
...не может предстать пред Всевышним,
лежит, замурован в гробу.
свою проклиная судьбу.
Водил бы народы на площадь,
покинуть нельзя Мавзолей,
с годами становится злей,
народ, что давно уж не ропщет
на новую в крапинку жизнь,
забросил его коммунизм.
И только диктатор на Кубе
старается, сколько есть сил,
страну, безусловно, загубит.
Диктатор лишь Чавесу мил.
Владимир Ильич – театральный,
меня не принять – аморально!
Я все-таки русский Поэт.
Послушай, Ильич, мой совет:
нельзя поступать аморально.
Вы знаете лучше меня.
Отечество наше виня,
я строю своё в виртуальном
пространстве сибирских широт
на чистой основе острот.
В печальные дни нежеланий
хочу нагрубить вам, друзья, –
любителям подлых закланий,
иначе во власти нельзя
прожить, ну, хотя бы полгода.
По сердцу в стране несвобода
вам всем, предержащие власть,
элиты безнравственной часть,
вы пыжитесь в деле идейном,
проекты бумажные чтя.
Не можете даже и дня
прожить в неуклюже-статейном
безумии думских хлопот.
Кровавый струящийся пот
стекает в пространство пустыни
обещанных вами свобод.
Во времени речи застыли,
их тени ведут хоровод.
Звучат безнадёжные эхом.
Свои посрывавшие вехи
на странной обочине троп,
где сказано было не в лоб,
а между бровей безмятежья
с осенней листвой в тишине,
опять утопившей в войне
за прихоть своих разложений
на части во времени скук,
где стёртый мне слышится звук
в мелодии странного марша,
в шуршанье осенней листвы
на лето отпетые шаржем.
Такого не видели вы,
весёлые в сути безвестий
довольно беспамятных бестий
идёт обработка не зря,
пурпурная всходит заря
в осеннем пространстве затишья
под склоном наветренных скал,
где в золоте буйствует зал
приёмов довольно престижных
под возгласы бедных: “Ура!”
Такая настала пора
бессмысленных слов, сочетаний –
всё тот же идейный напор
и наших во всём отставаний...
...не клеится вновь разговор
меж нами в печальной округе,
когда забываем о друге,
идём напрямую в обход,
слова не берём в обиход,
на ветер бросаемся ими,
себя вдохновляя пустой
затеей, довольно простой,
мы, солнцем осенним палимы,
куда-то печально бредём,
оставив за полем свой дом.
8.
Встречались много раз с Витюшей,
все встречи были холодны.
О! Герман, ты меня послушай,
привычки вредные вредны.
Ты говоришь одно. Другое
мне говорят они. Такое
произнести я не смогу.
Поверь, Витюша, я не лгу,
аж уши вянут: “Генеральный
не думает, что говорит”.
Батейкин линию творит.
Полёт, конечно, визуальный
над облачностью тихой лжи,
зачем ты крутишь виражи
вокруг да около поэмы?!
Она записана давно,
я понял истину системы,
в которой крутится кино
благополучия в банкротстве.
С правительством ты кроткий,
с Поэтом – вежливо-крутой
и козыряешь чистотой.
За счёт рабочего народа
разбогатели, Виктор, вы
под благосклонностью Москвы.
Да пусть минуют вас невзгоды,
прецизионщик высший класс,
так обанкротитесь не раз.
Союзной собственности нету,
вся по карманам разошлась,
но не досталась лишь Поэтам,
опять их обделила власть.
И жизнь текущая так вяло,
рекой бурлящею вдруг стала.
Все были нищими во зле
на грешно-праведной Земле,
но пели песни и плясали,
хвалили ненавистный строй,
и каждый мнил, что он герой
и о наборе твёрдо знали
коммунистических свобод,
где за колючкою народ
томился в лагерном Союзе
с психушками в его краях
в смирительной рубашке-блузе,
кто едким порохом пропах
за занавесом за железным
с печальным чувством бесполезным
патриотизма на дрожжах,
держащих песню на вожжах
и управляемым Москвою
на безответственной волне,
устраивало не вполне,
с больной мы жили головою,
рубили попросту сплеча,
имея в каждом палача.
Сожженные мосты, конечно,
не восстановишь никогда.
И вновь теряется беспечность,
и словно падает звезда,
с осенней сферы увяданья
листы серебряные данью
ложатся на поверхность вод.
И всё идёт наоборот,
и в высшей степени привычек
идём к сожженному мосту,
читаем листьев чистоту,
и ищем склад иных отмычек
на безответственном ветру,
играя в пошлую игру.
9.
А схема такая простая,
что хочется крикнуть вдогон,
бесчестные годы листая,
воскликнет опять эпигон:
“Всё было не так, как желали
в разрез несуразной морали
и совести даже в обход,
шагает совковый народ,
урвавший по жизни кусочек
союзного от пирога,
достались ему не рога –
а тень”. Разработан, отточен,
отлажен был тот механизм,
порушивший вмиг коммунизм.
Встречается Герман со всеми,
серьёзно-печален всегда.
И даже на поле поэмы
не просто герой, а звезда
красивой по сути эпохи,
наполненной диким подвохом,
но Виктор в эпохе той смел,
над ним коммунизм не довлел,
отмел он его беспечально
и вышел на рынок судьбы
нелёгкой со всеми борьбы.
Настроенный он изначально,
себя вне себя превзошёл,
уроки усвоивший школ:
Гайдара, Чубайса, Фрадкова
и Ельцина в сути своей
идейно, конечно, подкован,
не гонит к зениту коней.
Со мной разобрался в минуту,
но мне показался не лютым
с улыбкой безвинности той,
искрящейся лишь чистотой
не помыслов даже, поступков,
решая пустячный вопрос,
он полон навеянных грёз.
За образ безвинности хрупкой,
за песню – божественный дар,
всё ж выплатил мне гонорар.
Случается грусть в Барнауле,
известно мне всё не со слов.
Два года резину тянули
Батейкин и друг Кузнецов:
решали, решали, решали...
А, может, решать-то мешали?
Но так и решить не смогли –
несчастные выдать рубли.
Но спас положенье, читатель,
с грустинкою Герман в глазах.
В нём праведный дух не зачах.
Правления он председатель,
в нём чувство достоинства есть,
сберёг, безусловно, и честь.
Поэма написана лихо,
с неточностью только одной
в Душе безответственно тихо,
но ветер гуляет степной
вокруг беспокойства печали...
А это, друзья, означает –
закончен ответственный труд,
прошёл поэтический зуд
и тема исчерпана мною...
...вот только что разве Фомин,
надменный собой господин
и с гонором редким, не скрою
до боли в желудке речист –
бухгалтер, к тому ж финасист.
“Зайдите, – вещает с ухмылкой, –
на той на неделе в конце...”
И смотрит с презреньем в затылок
с довольством на тощем лице.
Пришлось возвратиться к Витюше,
со мной говорил, хоть и суше,
но чтоб избежать местных свар,
скомандовал: “Дай гонорар!”
Бухгалтера словно бы сдуло –
вернулся с рублями в руке,
покладистым став и в строке
останется вежливым с дулей
в кармане... а книга лежит,
издаться она не спешит.
Настало сермяжное время,
я снова за бортом интриг.
Моё золочёное стремя,
и золото честных вериг
меня защищают от хамства,
и нету в Поэте жеманства.
Я сердцем открыт и Душой.
И в жизни довольно большой
кидал, повидавши не мало,
решился на новый успех
под дружный писательский смех,
что книги мои не устали
в пылу нехороших вестей
кричать о безумстве властей.
Работа идёт на заводе –
по-прежнему лидер в стране
печали и злой несвободы
вскипает безмолвье во мне,
и Герман, однако, на месте
командует трезво, по чести,
чиновники тоже при нём,
сверкают презренья огнём
при виде Поэта-изгоя
на главной трибуне опять...
...ему уже семьдесят пять.
Занятие в жизни благое –
повсюду, всегда и везде
Поэзия держит в узде.