Дед

Елена Гусева76
На старой фотографии – три друга
В обычной форме тех ушедших лет,
Когда война своим кровавым плугом
Вспахала жизнь, один из них – мой дед.

Мой дедушка родной, молчун, затворник
И однолюб – на зависть бабам всем,
Рабочий муравей, тихоня, скромник.
Ушёл на фронт в неполных двадцать семь.

Я снимок этот с лупой изучаю,
Пытаюсь склеить порванную нить.
Я виновата в том, что мало знаю,
И горько мне, что некого спросить!..

Судьба на годы слишком поскупилась,
С ним проведённые: он тяжело болеть
Стал перед смертью, язва обострилась.
А я – я не успела повзрослеть.

И я стремлюсь упорно ночь за ночью,
В тот миг, когда нисходит благодать,
В его глазах увидеть то, что точно
Он мог бы мне когда-то рассказать…

1

Субботним днём связист Илья работал
На пахотной земле, за плугом шёл.
Его супруга Катенька до пота
У печки хлопотала, чтоб за стол,

Перекрестившись на икону Спаса,
Семейство чинное уселось вечерять.
Всего-то ртов на скромные запасы:
Сыночков двое, дочь, отец да мать.

А после ужина мальчишек — на полати.
А сами в комнате с распахнутым окном
Уснули без затей Илья и Катя —
Без рук, без ног, без мыслей, райским сном.

Привычно с петухами встретив утро,
Илья пошёл к колодцу за водой
И проклял неповинный репродуктор
За новость, окатившую бедой.

Мобилизация… В домах завыли бабы,
Внушая детям безотчётный страх.
Война священная, вселенского масштаба
Людей сжигает заживо в кострах.

Бери, крестьянин, карабин, патроны,
Учись стрелять, а раз уж ты связист,
Твоя работа – кабель телефонный.
Оно и к лучшему: уж больно не плечист.

Пилотку лихо на затылок русый
Надвинь сухой, мозолистой рукой –
Ну, вот и всё: красноармеец Гусев
Здоров, подтянут, годен к строевой.

Мальцы рыдали: уезжает батька,
И, обречённо сев под образа,
Простоволосая ревмя ревела Катька,
Выплакивая серые глаза.

А на вокзале добрые старушки
Солдатам в руки узелки с едой
Совали и тайком теплушки
Крестили вслед морщинистой рукой.

И, поправляя полушалок сползший,
С родным рязанским яканьем они
Рыдали вслед: «Сынки, живитя дольше,
Вяртайтесь с окаянной-то войны!»

А поезд вёз бойцов туда, где ветер
С Невы тревожно холодит лицо,
Где после натиска немецкой армии «Север»
Уже сжималось мёртвое кольцо.

В начале сентября – плохие вести:
Взят Шлиссельбург, отрезан Ленинград
От всей страны костлявой лапой смерти;
Блокада началась и для солдат…

2

И вот январь сорок второго года…
И в амбразуре дота горизонт
Прошит огнём немецких миномётов.
В глухой защите Ленинградский фронт.

Пять месяцев сжигающей блокады:
Обстрелы, голод, тлеющая нить…
У выживших в ту зиму в Ленинграде
Не стало мочи мёртвых хоронить.

На теле города – зияющие поры
Разрывов бомб, рубцы кровавых ран.
На Пискарёвском кладбище сапёры
Взрывчаткой отрывали котлован,

Могилу братскую для тысяч ленинградцев…
Бойцы затягивались горьким табачком
И думали: «Когда же прорываться
Дадут приказ», и падали ничком,

Но рыли укрепления на совесть,
Всё ближе к сцепке челюстей стальных,
Где насмерть бился Волхов-фронт, по пояс
В недремлющих болотах торфяных.

Бойцы вгрызались в мёрзлый грунт упрямо,
А им вгрызался голод в позвонки:
Сгорали слишком быстро триста граммов
Бруска из заменителей муки.

Но есть приказ: не дать врагу ворваться
В пределы города, где дух Петра живёт,
И из последних сил обороняться,
Хоть лечь костьми у Пулковских высот.

Остановить безумное злодейство,
Умерить пыл осадных батарей,
Не дать сравнять с землёй Адмиралтейство,
Мостов пролёты, купола церквей.

Приказ главкома ясен до предела:
Вступить в артиллерийскую дуэль
С противником, да так, чтоб то и дело
Орудия лупили прямо в цель.

Но метки не одни артиллеристы,
На фронте шло движение стрелков:
Винтовка СВТ в руках связистов,
Бойцов пехоты и политруков

Возмездьем стала и исчадьем ада,
Охотницей на вражескую жизнь.
Явился, Фриц, с войной куда не надо –
Сюрприз свинцовый - на-ка, распишись!

Вот так, протягивая кабель, или
С прищуром глядя в снайперский прицел,
Нёс службу рядовой Илья Васильич,
Ведь жив, курилка, тощ как жердь, но цел.   

А где-то там, в рязанском захолустье,
Колхозные считая трудодни,
Жена молилась: «Господи Исусе,
Не дай в расход, спаси и сохрани

Илюшеньку и всех, конечно, хлопцев,
Ушедших на проклятую войну».
И керосинки свет в её оконце
Надеждой разбавлял ночную тьму…

3

Ох ты, свет мой ненаглядный, дорогой,
Как же слабой бабе справиться с бедой!..
Злые вороги презрели образа.
Хоть бы ворон им повыклевал глаза!
А детишки меня тянут за подол:
«Мамка, мамка, ты чего? Садись за стол.
Ты поешь ячменной каши на воде,
А не то протянешь ноги в борозде».
Нынче в поле для работы – благодать.
Будут бабы дружно спинушку ломать.
А сломают, то не станут голосить,
Лишь бы милому на фронте подсобить.
Ох ты, свет мой ненаглядный, дорогой,
Коль убьют тебя, а мне-то жить на кой?..

4

Июньский зной сорок второго года…
Хоть солнце не зашло, а сутки – прочь.
Всё верно, ведь у матушки-природы
В разгаре белая таинственная ночь.

Затишье перед бурей… Воздух глуше,
Звук эхом не летит во все концы.
Видавший виды клён, нагнувшись, слушал,
О чём в землянке говорят бойцы.

Десяток потемневших ополченцев,
Хлебнувших за год горестей сполна,
Связист, наводчик и гроза всех немцев
Сержант Семёнов, снайпер, старшина.

Илья к своим вернулся в возбужденье:
Двух немцев пригвоздил – рука легка.
Не миновало снайперов движенье
И сельского простого мужика.

«Сидеть в засаде – это мне по духу,
Я терпеливый». «Правильно сказал,
Набил ты в этом на ученьях руку.
Давай уже, хвались, как немцев ‘снял’!»

«Чего тут хвастать – ушки на макушке,
Лежу в канаве, час лежу, другой,
И вижу вдруг: со стороны церквушки
Фриц топает с ведёрком за водой,

За ним – другой. Я подпустил поближе
Нахалов энтих, взял их на прицел.
Один такой дородный, гладкий, рыжий,
Небось, хлеб с маслом, гад, на завтрак ел.

Второй, на оберфункера похожий,
Курносый, белобрысый, но плечист. 
И кто ещё из нас с рязанской рожей!
Ни дать, ни взять – колхозный тракторист!»

«И ты эту курносую заразу
По выпуклой мишени саданул?»
«Нет, взял повыше. Первый рухнул сразу,
как сноп соломы, а второй струхнул,

Упал на брюхо и пополз к траншее.
Ну, как отпустишь, в душу его мать! –
Прицелился и вмазал пулю в шею.
Фриц ткнулся в землю, ну а я – тикать».

Наводчик подмигнул орлиным глазом:
«Ну, ты, связист, даёшь стране угля!
Аминь, как говорится! И пусть адом
Им будет наша русская земля».

«Ты молодец, Васильич! Я комбату
В поверку доложу про тех двоих.
Счёт открывай: двух фрицев маловато
Для, как их, документов наградных», –

Сказал по-детски искренно Семёнов
И лист бумаги пятернёй накрыл.
Илья кивнул, подумал умилённо:
«Наверно, маме пишет командир».

Иван Семёнов, молодой да ранний,
Ускоренные курсы – и на фронт.
Через полгода плод его стараний –
Подорванный к чертям немецкий дзот,

Десяток снятых снайперской винтовкой
Простых солдат и генеральский чин,
Работа по стрелковой подготовке
Входящих в подчинение мужчин.

Их целый взвод, и все Ивана старше:
Кто братом представлялся, кто отцом,
Сорокалетний пулемётчик Паршин
Вообще казался парню стариком.

Бойцы осознавали, как непросто
Ивану в восемнадцать полных лет
Командовать: пацан он, хоть и рослый,
А вынужден за взвод держать ответ.

«А что там слышно, хлопчики, про кухню?
Война войной, а жрать по расписа..."
"Даёшь! Уж с голодухи жуть как пухнем.
Эх, братцы, снилась ночью колбаса…»

«А мне бы щей Катюхиных из печки!»,
«А я голодный, что твой дикий слон,
Умял бы чугунок обычной гречки
В один присест». «Ну, ты, браток, силён!»

«Всё про еду, прожорливые черти,
Не захлебнитесь-ка слюной во сне!
Есть чугунками – грех! Вот я б, поверьте,
Отужинал лишь рябчиком в вине», –

Вдруг заявил хохмач-наводчик Ромка
И следом, словно очереди ждал,
Его живот, в слова поверив, громко
И с вожделеньем песню заурчал.

И тут же под здоровый, дружный хохот
Пустились в пляс на скулах желваки!
Нет, не сломить советскую пехоту
Пока смеяться могут мужики!
 
Вот так, впотьмах болтая о понятном,
Подтрунивая метко над собой,
Глотали парни хлеб свой суррогатный
И по команде старшины «Отбой»

Валились на сколоченные нары,
Под голову подсунув ранец, и
В иное бытие неслись: недаром
Сон – лучший лекарь. Помнили бойцы,

Как лютою зимой сорок второго
Кто ранен был в клокочущем аду
И истощён, тот, засыпая с Богом
Уже не просыпался поутру…

Илья уснул, и снился ему парень,
Которому снарядом посекло
И раздробило ступни – он в угаре
Бежал со всеми вместе метров сто,

А ночью тихо умер в медсанбате…
Наутро похоронку политрук
Отправил его матери и бате…
Илья стонал во сне. Да, милый друг,

Всех не оплачешь, коли на погосте
Живёшь давно – и скажешь ли мудрей…
Хотел ли напроситься к смерти в гости
Измученный отец троих детей?..

Мечтал ли он о славе и наградах,
Шагая с карабином на плече,
Отстреливая гитлеровских гадов,
Что думал он и думал ли вообще?..

Страх – не действительность, а только отраженье
Того, что вызывает этот страх.
Не смерть ужасна, а предвосхищенье
Начала тленья, обращенья в прах.

Страх и глумится, и порабощает,
Когда ты слишком долго с ним живёшь.
А влезешь в пекло, рубанёшь с плеча и
Раздавишь страх свой, как ядрёну вошь.

Отодвигая фронт от Ленинграда,
Ложась на карту красною дугой,
Упорно пробивались сквозь блокаду
Ударные войска сорок второй.

Одно сраженье той войны суровой
Связист Илья запомнил на всю жизнь.
Росистым утром старшина Семёнов
Собрал свой взвод: «Ну что, отцы, держись!

В двенадцать ровно будет наступленье,
Я получил приказ от комполка:
Взять высоту, дождаться подкрепленья
И выбить немцев из деревни К.»

Связист в сраженье – рядом с командиром,
Он в трубке слышит сквозь щелчки помех
Команды, отдаваемые с пылом,
А то и с матом, чтоб дошло до всех.

В двенадцать началось… Илья в окопе
Нутром вбирал вибрацию земли:
Артиллеристы в огненном нон-стопе
Крушили и осколками секли.

Тотчас со стороны немецких дзотов –
Артиллерийско-миномётный шквал…
И вот, связист, теперь твоя работа –
Разрезан кабель: может быть, попал

Осколок или танки намотали
На гусеницы. Липкий страх забыв
На дне окопа, сжав бесценный кабель,
Илья пополз отыскивать обрыв.

Катушка с проводом цепляется за кочки,
Сковал движенье верный карабин –
И хочется уменьшиться до точки
При вое приближающихся мин.

И вот – обрыв… Но тут же гадкий холод
Кишки связисту яростно взболтал.
Не повезло: многострадальный провод
Наш танк советский сам же и порвал.

Илья слегка привстал, чтоб оглядеться –
Уж всё одно, ведь двум смертям не быть.
Куда ему, концу второму деться,
Коль вон он, танк, понёсся во всю прыть,

Ныряя и ревя в тумане чёрном.
Неподалёку – гусениц следы.
И, кабель закрепив ошмётком дёрна,
Илья пополз, цепляясь за кусты.

Ещё рывок – туда, где есть воронка,
Там можно вжаться в землю, замереть,
Затылком чувствуя, как с пересвистом тонким
Проносится безжалостная смерть.

Ещё полметра – вот и видно кабель.
Теперь концы зачистить и срастить,
И поспешить на место, где оставил
Такую важную для ротной связи нить.

Илья пополз, к ложбинкам припадая;
Вдруг – свист снаряда, взрыв, шрапнели сноп!
Набилась в глотку гарь пороховая,
И глина, как покойнику на гроб,

Посыпалась Илье на спину градом.
Пошевелился – вроде не болит
Нигде. Катушка, кабель – рядом,
Подёргал провод – нет, не перебит.

И много ли бойцу для счастья нужно?..
Остался жив и выполнил приказ.
Илья напрягся, выдохнул натужно,
Прополз ещё пять метров, вот сейчас

Доложит он, что связь восстановилась,
И командир на нужной частоте
Отрапортует, сколько их пробилось
К заветной безымянной высоте.

Илья спустился и на вдохе замер:
На дне окопа, тонкий как струна,
Лежал с остекленевшими глазами
Сержант Семёнов, снайпер, старшина…

И чуть не взвыл: «Да что ж это такое!
Пацан бездетный, жизни не видал!
Меня не жалко, у меня хоть трое…»
И в первый раз беззвучно зарыдал…

Спустя неделю, в снайперском отряде,
Илья со злой усмешкой на устах
Убил трёх немцев – не медали ради,
А потому что надо было так.


5

Вечер июльский спустился,
Свежей окутал листвой…
Бой откатился,
Полк оживился:
Едет ансамбль фронтовой!

И вот сбылось:
На сбитый из досок помост
Дива-шатенка
Вышла Шульженко,
Словно богиня из грёз.

В пояс бойцам поклонилась,
Выгнулся локон тугой,
Звонко и смело
Песню запела,
В души вселяя покой.

Мотив кружит,
Им каждый боец дорожит:
Сбрызнут духами,
В тайном кармане
Женский платочек лежит.

Двадцать восьмой день рожденья
Встретив неделю назад,
Песню за песней
В дрёме чудесной
Слушал наш тихий солдат.

И вспомнил он
Большой заводной патефон –
В скромных объятьях
Кружит их с Катей
Модный в тридцатых бостон.

Дивой невольно любуясь,
Он позабыл о войне,
Думал о лете,
О малых детях
И о любимой жене.

А память вслед –
Чистый, прохладный рассвет,
Белые росы,
Русые косы,
И глаз дорогих ясный свет.

«Что бы со мной ни случилось,
Лишь бы Господь их сберёг:
Нюрка-плутовка,
Старшенький Вовка
И остроглазый Васёк».

Сквозь пепел лет
Я вижу, как милый мой дед
Грудь потирает,
Тихо вздыхает,
Слушая этот концерт…

Вот уж последние такты
Выдохнул аккордеон –
И теперь точно
В синий платочек
Каждый боец был влюблён.

Поклон земной –
Окончен концерт фронтовой.
Дивною птицей
Взмыла певица
Над болью, над злом, над войной…

6

Держись, браток!.. Покуда мы живые,
Что нам с тобой промозглые ветра,
Разбитые дороги тыловые,
Полуторок дырявые борта?..

Держись, браток!.. Покуда мы с тобою
Навечно в грунт промёрзший не легли,
Как черти злые, мы готовы к бою
За каждый сантиметр родной земли!

Везите нас туда: уж так подпёрло
Врага за горло взять, что дрожь берёт,
За пресловутое «бутылочное горло»,
Где каждый кустик – укреплённый дзот,

Где левый невский берег – как куртина
Меж Ладогой и Кировской ж/д,
Где ждут пехоту натяжные мины,
Стоят в ряды рогатки из жердей

С намотанной на них колючей нитью,
Противотанковые минные поля…
И накануне важного событья,
Кружит декабрь, позёмкою стеля.

Мороз нам нужен, как бы не язвили
На эту тему злые языки,
Чтоб танки в полынью не угодили,
И люди по Неве пройти смогли.

Прорыву быть! На Токсовских озёрах
Построен был особый полигон,
Где воины с участием сапёров
Учились в неприступный бастион

Врываться штурмом. Слиться с общим делом
Бойцы старались не жалея сил,
А генерал-майор с секундомером
В руках ученья лично проводил.

Так, имитируя рельеф левобережья
И расстановку вражеских частей,
План «Искра», как казалось, безнадежный,
Отточен к январю до мелочей!

Ещё один виток...  Год сорок третий
Связист Илья на новом рубеже
Без пафоса и шума вместе встретил
С однополчанами в просторном блиндаже.

Душе и телу муторно и тесно,
Но басни травит битый час не зря
Приятель новый, Вовка из-под Пензы,
Напарник, матершинник и остряк.

В тот вечер капитан позволил стопку –
За Новый год, за их святую цель,
За собранность, отвагу и сноровку,
Ещё за то, чтоб чёртова метель

И оттепель скорее прекратились,
И лёд промёрз хотя бы на длину
Полутора штыков. Бойцы шутили,
Мол, генерал-мороз пока в плену.

Вот, наконец, решающее утро…
Январь, двенадцатое… Берег окружён.
Снег на реке мерцает перламутром.
Покой обманчив. Воздух напряжён.

Траншеями исчерчен правый берег,
Готов к атаке первый эшелон.
Бойцы – как на подбор, и каждый верит,
Что в этот раз прорвутся сквозь заслон.

Штурмовики, здоровые ребята,
Суровые, с обветренным лицом,
В плечах сажень косая – с ними рядом
Илья казался щуплым пацаном:

Метр шестьдесят с прицепом – от макушки
До пят – всего, но жилистый, сухой.
В станке заплечном – сменная катушка
И аппарат военно-полевой

Для связи командира батальона.
Вон он, комбат, у бруствера, приник
К биноклю, изучает склоны,
При нём планшет с бумагами, а в них

Задача для бойцов на правом фланге:
Передовых траншей врага захват,
Поддержка продвиженья лёгких танков,
Затем рывок южнее, на торфсклад.

И вот в рядах Духановского стана,
В окопах по цепочке пронеслось:
«Устроим фейерверк для Линдемана!»
И в девять тридцать действо началось!..

Артиллеристы дали немцам жару!
И до того, как стих последний залп,
Не дав пробить ответному удару,
На лёд рванулся штурмовой десант.

Бойцы к обрыву с криками бросались,
Вонзали крючья в берег ледяной,
Карабкались, шипами упирались,
С врагом вступали в рукопашный бой!

Илья с напарником в крупинках снежной пыли
Бежали вслед. Хотелось заорать
Как на плацу политруки учили,
А вышло снова про ядрёну мать!

Эх, мать, не мать – вперёд! Ещё немножко!
Илья уверен: на обрыв взлетит,
Ему ль не ведать, что такое «кошки»?!
Ещё один рывок, и в этот миг

Осколок мины противопехотной
Вспорол висок и впился в левый глаз –
Боль, жгучая, стреляющая, сотней
Иголок раскалённых взорвалась.

Шрапнелью изнутри ломился череп,
Кровь залила лицо, но, чёрт возьми,
Ему туда, наверх, на левый берег,
На правый фланг, к товарищам своим!

Штурм впереди, во вражеских траншеях,
А за спиной – лязг гусениц КВ,
Илья, как мог, обтёр лицо и шею –
Кровавый пот на сером рукаве.

Напрягся, ухватился за верёвку –
Уж кто-то вбил в ледовый берег крюк –
И вдруг почувствовал, как чьи-то руки ловко
Наверх его втащили. «Эх-ма, друг!

Что, в глаз попал осколок, бляха-муха?!» –
Связист Володька слов не выбирал, –
«Ты не ослеп? Держись за мной, Илюха!» –
И, пригибаясь, к лесу побежал.

Илья за ним. Размётанным пунктиром
Опушка леса вдалеке видна,
Маячит впереди ориентиром
Широкая Володькина спина.

Бежали не боясь – хвала сапёрам –
По грязной снежной каше, полной гильз,
Осколков покорёженных и скоро
До штаба батальона добрались.

Связист уже не помнил, как при встрече
Его похлопал по плечу комбат,
Сознанье потерял и в тот же вечер
Отправлен был в ближайший медсанбат.

Спустя шесть дней, под круглою повязкой
Открыв прооперированный глаз,
«Ну что, Кутузов, вот те и развязка!
Блокада прорвана, атака удалась!» –

Услышал голос зычный и  легонько
Привстал, превозмогая боль в висках,
И улыбнулся – рядом с его койкой
Сидел Володька-друг с кульком в руках.

В кульке большая плитка шоколада
Американского и банка ветчины.
Такой мудрёной снеди ни в блокаду
Илюха не видал, ни до войны!

Присвистнул аж: «Откель деликатесы?»
Володька сделал строгое лицо:
«Поставки по ленд-лизу. Надо прессу,
Браток, читать! А ты тут молодцом!

Ну, как прошло? Порядок? Глаз не вытек?
Тебе привет передавал комбат».
И дед мой тихо, словно по наитию,
Сглотнув, сказал: «Спасибо тебе, брат».

«Спасибо, брат, в кармашек не положишь,
Комбат сказал, тебе медаль дадут,
Так что слезай-ка с царственного ложа,
С тебя чекушка!» «Будет – тут как тут!»

… Они дожили до конца фашизма.
Война прошла, и в память о былом,
Владимир слал Илье простые письма
До самой смерти в семьдесят втором…

В конце того великого похода
Илья вернулся к Кате в дом сердец
Родных, чтоб жить… Спустя четыре года
У них родился мальчик, мой отец.


7

Одиннадцать утра… Сквозь занавески
С окна стекает на пол яркий свет.
Я просыпаюсь в сказке деревенской.
Я счастлива… Мне от роду пять лет.

У бабушки, стряпухи первоклассной,
Для внучки-сони завтрак - на шестке
Томится, истекая жирным маслом,
Рассыпчатая каша в чугунке,

Мои любимые до визга «рыбьи глазки»,
Вкуснятина из саговой крупы!
А в кружке – молока парная ласка
И  пенка белой слизью у губы.

Я пенку в кружку деда отшвартую
И с бабушкой тайком переглянусь.
Он мне простит диверсию любую:
Всё утро ждал, когда же я проснусь,

Заглядывал за шторку спозаранок,
Кряхтел и приговаривал любя:
«Что, не проснулся что ли оковалок?
Тут пуговка в запасе у меня».

А пуговка – квадратик шоколадки.
И я сама как пуговка. И дед
Меня самозабвенно, без оглядки
На мненья, баловал на склоне лет.

А после завтрака – во дворик через сени,
Где пахнет сечкой и пшеном для кур,
Дверь сторожит большой, лохматый веник,
А за порогом – вдаль манящий гул!..

Петух, как барин, с гомонящей свитой
Выискивает жирных червяков,
А чуть поодаль пчёлы деловито
Гудят над ульями. По улице коров

На дойку гонят: глухо бьют копыта,
Пастух умело щёлкает кнутом.
Свинья с довольным хрюканьем корыто
Опустошает – так, что хвост крючком!

Домашнему скоту знаком порядок:
Когда пойти в загон, когда под нож.
И только кот крадётся между грядок,
Усатый диверсант. Его галдёж

Нахальных галок захватил, а птицам
Не страшен ни пушистый серый кот,
Ни пугало, что тряпками грозится,
Хозяйский охраняя огород.

Цветёт картошка синими глазкАми,
И яблони корнями из земли
Вытягивают влагу, чтоб плодами
Насытиться домашние смогли.

И оба старика пока что в силе
И в твёрдой памяти – счастливые они:
Затворник-семьянин Илья Васильич
И Катерина Яковлевна. Дни

Летели быстро. После заготовки
Дров, сена, мяса, овощей, грибов
Жизнь затихала, а земля обновкой
Хвалилась белой, сшитой из снегов.

Зимой, бывало, дедушка на лыжах
По огороду брал меня гулять,
Шёл впереди, а я, забавный чижик,
Старалась от него не отставать.

Картинка из умильной детской книжки:
Идёт уверенно, без лыжных палок, дед,
И человечек в красненьком пальтишке
Доверчиво шагает ему вслед.

А вечерами бабушка садилась
За прялку, как в селе заведено.
И нить вилась, и бешено крутилось
В натруженных руках веретено.

Потом, чтоб дед не маялся от скуки,
Она его просила подсобить:
Он подставлял ей жилистые руки,
Она на них наматывала нить.

Он и она… Простых местоимений
Чередованье за витком виток.
Судьба двух человек – переплетенье
Двух нитей, как основа и уток.

У стариков часы висели с боем
Старинные, хотя не прошлый век,
И каждый час, ничуть не беспокоя
Своих хозяев, отмеряли бег

Минут шальных – настойчиво и властно.
Дед начинал удары вслух считать,
А бабушка с насмешливою лаской
Ворчала: «Вот дурак-то старый», знать,

Любила своего Илью седого,
И он её. И кто б подумать мог,
Что время кончилось, и до обиды скоро
Проклятая болезнь в бараний рог

Его нещадно скрутит. Мы в больницу
С сестрой ходили. Милый дед на нас
Смотрел, как оказалось, чтоб проститься –
Мы видели его в последний раз…

В день смерти, в хирургической палате,
Край простыни казённой теребя,
Илья жене признался: «Знаешь, Катя,
Ведь я всю жизнь любил одну тебя».

Сказав «Люблю», и умереть не страшно,
Услышав это, очень страшно жить,
Подспудно чувствуя, как тесный круг домашний
На части рвётся и по швам трещит.


<... >

Как мимолётно наше пребыванье
На матушке-земле. В урочный час
Кончается всё то, что материально,
Живёт лишь только мнение о нас,

И то недолго: смена поколений
Столкнёт нас равнодушно в бездну лет,
Где после смерти и тоски – забвенье,
И рукотворных памятников нет.

В тех очень редких снах, когда удача
Мне улыбается, вхожу я в отчий дом,
По комнатам брожу и тихо плачу,
Поскольку стариков своих я в нём

Не вижу больше… Тридцать лет промчалось
Со смерти дедушки. Пока рука легка
Мне б сделать для него хотя бы малость –
Пройти в строю Бессмертного Полка

Со старой фотографией, где рядом
Три друга в форме тех ушедших лет,
И смотрит в душу отрешённым взглядом
Красноармеец, мой любимый дед.



Май, июнь 2015