Посвящается моей матери, Нэлли Лиственной
Дымом скрыто лицо,
но курильщик судеб престарелый
никотиновый зуб
обнажает мишенью луны.
В мир выходят торцом,
родничком раздвигая пределы, —
словно стрелы в мазут,
словно в обморозь детские сны.
Разум здесь — голова.
Он печётся сохранностью тела —
адвокат, санитар
и тюремщик, пропахший винцом:
цепи, шприц и слова.
Душу, — чтоб пустячком не зудела, —
ловко пользует. Дар-
ом пролез я в сей мир не торцом,
не бочком, не рачком, —
распоров твой живот: так хотела
сына вывести в свет
из темниц моего забытья.
Повивальный врач — ком-
ом латал чрево мирораздела.
Предлагал тет-а-тет
трупик мой извлекать по частям.
Взглядом испепелив,
всё остатнее время радела —
мне не стать подлецом,
хоть вокруг их кишело кишмя.
Очумело счастлив,
оборотным путём выростела —
в мир выходят торцом,
и уходят обычно плашмя.
Я уйду по ребру,
по кривой между яном и инью, —
мне во след мерный цо-
кот копыт четырёх мертвецов, —
я своих соберу,
кто расстрелян слепящею синью.
До сведенья концов
буду жить, раз не вышел торцом.
Тело — дольний приют.
Аромат оглушительно прелый,
источаемый вниз, —
ключ от горних Вселенских Ворот,
где тела выдают,
чтоб душа на ветру не сгорела.
Есть расхожая мысль:
будто вреден душе кислород,
будто все мы сгорим.
Что до бредней досужих мне дела?
Тела стонет кора —
в этом мире не будет второй.
Тело — мой Третий Рим, —
я слежу, чтоб душа не черствела.
Если ты из ребра,
я поставлю весь мир на ребро.
4–15 июня 2015 г.