Ни дня не ведая, ни даты,
выныривали в дольний мир
в безэховых семидесятых
годах, дышали суррогатом
одной на всех свободы, сжатым
в отсеках типовых квартир.
Течение брало, качало,
отталкивали берега,
листали шлюзы и каналы,
латали лодки у причала,
гадали, где берёт начало
всеуносящая река,
её течению вверялись,
по ней и с ней, не зная дна,
порогов и стремнин, сплавлялись
всё дальше, реже откликаясь
друг другу, таяли, терялись
в слоистом мареве… Одна
плыву вдали от гроз и бедствий
и всё пытаюсь из сквозных
своих двухтысячных вглядеться
в иное время, дом и детство,
и верю – оборвётся сердце
на отзвук голосов родных,
и понимаю – бесполезно
в ту старицу стремиться, где
в заглохшем русле хлам железный
замкнул теченье, но разверзлась
и только взгляда жаждет бездна
уже свершившихся судеб.
Не замечая перехода,
ищу разорванную связь,
всё глубже уходя под воду
там, где отцу четыре года,
и дед пока не враг народа,
где мать ещё не родилась,
и помню: стоит оглянуться –
столпом застыну соляным.
Нет, не вернуть и не вернуться
в былое русло, не коснуться
корней – сгорели, сожжены
тифозным жаром революций,
и войн, и лагерей страны.
Мне до меня рождённой жажды
в реке, куда не входят дважды,
уже не утолить, пусть даже
в ней растворюсь. Но и тогда
вся рать последнего суда
бессильна – ничего не скажет
и не отдаст назад вода.