А если голос – то снова тихий, как будто в горло воткнули штык, не зли судьбу и не помни лихом, ведь ты и так до земли поник. А если земли – то все чужие, песок и гравий, асфальт, бетон. И раньше думал, что боги живы, что наш Олимп не убит крестом...
Что Санторин не сгорел до пепла. У моря глина и стопки книг. На горизонте с тоской нелепой уходят в невидаль стаи птиц. Я знаю – в мыслях сплошная древность, обрывки струн и далекий спор: а стоит верить абсурдной лести, о том, что ловит нас чей-то взор?
А как смотреть – то в океан и небо, считать ракушки на берегу. Себе шептать всякий бред и небыль и забываться в своем бреду. На небе тучи, на море волны на горизонте не видно птиц. Свернуть от моря на съезд бетонный, швыряя в урну мешок страниц.
И если спросят – то очень тихо, ссутулив плечи, глазами в пол: «Да нет, я в норме, всего лишь прихоть – ходить и думать какой нам толк смотреть на небо, как будто в пропасть, а, впрочем, бред мой необъясним…»
На море стих очень тихий рокот
И в облаках утонул Олимп.