Пусть Солнце робко прячет свой багрянец,
Лобзая почерневший горизонт,
Я нынче спрячу все страданья в ранец,
Вернусь солдатом в дом, как в гарнизон,
На страже страшно хрупкого здоровья
Моих осиротевших дочерей,
Не наломаю нынче лишних дров я,
Пока блуждаешь средь чужих аллей.
Пусть не был ни Гераклом, ни Ахиллом,
Оракулом не слыл, не слыл купцом,
И много в браке я спилил опилок,
Но был я верным мужем и отцом.
Судьбе своей не бросил я перчатку,
Не знал измен халву и дам хвалу,
В шкафу храня таблетки пятерчатки,
От боли я берег свою главу.
Ты знала, что души в тебе не чаю,
Но от меня сбежала в никуда,
Хоть мне хватало пить простого чая,
И прелесть жизни знал в простых трудах.
Была ты огнеродной страсти дщерью,
И душу, словно глину, обожгла,
Исчезнув за измученною дверью,
Что пред тобой закрыться не смогла.
Да, в органах труд круче, чем с органом,
Пусть даже в них работал его брат,
Не стали мои гаммы тем арканом,
Который бы привлек тебя назад.
Пусть твой любовник - лишь трактирный повар,
Но, видно, опостылила стряпня,
И даже его косный, чуждый говор,
Никак не останавливал тебя.
И ты резвилась в водах Иссык-Куля:
С принцессой был чумной архитриклин,
Ждала, что вмиг слезами истеку я.
Вбивал факир семейный в нашу клин.
Душа ж моя становится кирпичной,
Живу в своих заботах, за стеной,
Простился я на время с жизнью личной,
Неся рюкзак обиды за спиной.
Но вскоре отыщу тебя, и брошу,
Его я в твой таинственный чертог,
Напомню, как вылазил я из кожи,
И пусть тебя встревожит, хоть чуток.
Нет, мне не до прощений, не до шуток,
Пусть жизнь с тобою ищет твой паяц,
Я был к твоим страданиям слишком чуток:
Начну роман я новый, не абзац.