Сердце бешено билось у горла и буквально выскакивало из груди. Гарь выедала глаза. От охваченного огнём там, впереди на дороге, танка в мою сторону задувало чад. Зловонный дым забивался в лёгкие, и я никак не могла откашляться. Хотелось стать маленькой-маленькой, совсем незаметной, спрятаться где-нибудь, затаиться, но я беспомощно сидела посреди дороги, смутно различая то, что меня окружало. Светло-серое стеганое пальто было перепачкано – в грязи и мазуте, а ноги напрочь отказывались мне служить. Вся я как будто одеревенела, примёрзла к раскрошившемуся под траками заиндевевшему асфальту, и меня начинал покрывать пеленою чёрный от копоти снег. Первый снег нового года…
Тупо уставясь на танк, я пыталась припомнить, каким образом очутилась здесь – посреди дороги, и что же со мной произошло. Но разгорячённая голова отказывалась соображать и отвечала на пролетавшие в мозгу расплывчатые мысли только глуховатым монотонным гулом. Трудно было даже сориентироваться, где я нахожусь. Меня окружали знакомые силуэты высотных домов, но в них было что-то необычное. Я смотрела на них как сквозь призму – ужасно кружилась голова. Всё ещё озираясь по сторонам, я попыталась было встать на ноги. Тщетно. Ноги как ватные, как неживые ниже колен…
Взгляд мой упёрся в большой грязно-белый лоскут у обочины, и тут в голове пронеслась первая ясная мысль. Потянувшись, я ухватила край белых лохмотьев, притянула к себе. Я узнала – это была та самая простынь, на которой женщины при свете коптилки в подвале выводили обугленными дощечками «НЕ СРЕЛЯЙТЕ! В ГОРОДЕ МИРНЫЕ ЛЮДИ!!!»
Из глаз моих брызнули слёзы – жалкие и беспомощные.
« Звери! Нелюди! Да им на нас просто наплевать!» – негодовала я, рассматривая эти лохмотья с отпечатанными маслянисто-чёрными следами траков. Рукавом пальто вытираю слёзы и вдруг замечаю на грязном лоскуте, что у меня в руках, два расплывающихся бурых пятнышка крови. Меня стошнило. «Наверно, кого-то ранило здесь, а может быть, и убило», - сразу проносится в голове. Но на лоскуте появляется ещё одно алое пятнышко, и я тут же успокаиваюсь. Прижимаю носовой платок к разбитой переносице и облегчённо вздыхаю.
Немного придя в себя, снова тянусь к обочине, собираю пальцами горсточку серого снега в надежде хоть немного утолить изнуряющую жажду. Но снег тает на языке, оставляя противный привкус солярки и ещё какой-то мерзости.
Сердце снова начало учащённо биться. Я встрепенулась, вспомнив надпись на простыни. « Так я же здесь не одна! В городе есть люди!» – радуюсь своему открытию. И то правда: ведь вышла к дороге я не одна! Значит, они скоро вернуться и заберут меня в подвал. Довольная последовательностью своих мыслей, начинаю смеяться всё громче и громче. И вот уже кажется, что сейчас дома обрушатся от этого громкого истерического смеха.
Обессилев, обрушиваюсь назад, и, кажется, долго-долго – целую вечность - лежу в беспамятстве, не замечая, как начинают сгущаться сумерки. Вокруг меня что-то происходит, я слышу чьи-то тяжёлые шаги и чей-то разговор:
- Слышь, зёма, передай в штаб, что в этом квадрате два трупака. Погодь! Вон ещё в танке посмотрим.
- А ну! Пошла, зараза! Сань! Подстрели её!
Не знаю, что происходит – какая-то тяжесть придавила мою голову к земле. Но слышу автоматную очередь и душераздирающий собачий визг.
- Ну ты, косой придурок! Даже пса подстрелить не можешь!
Когда голоса удалились, я нашла в себе силы открыть глаза. Щурясь на последний лучик солнца далеко на западе, я озиралась в надежде увидеть что-нибудь живое. Но под затянутым чёрной дымкой небом я не увидела ни души. Только чёрный дворовый пёс Шахрай, скуля и смигивая мутные собачьи слёзы, смотрел на меня. Зову его: «Шахрай! Шахраюшка! Иди ко мне, милый!», но он как-то дико уставился на меня, отпрянул и взвыл.
Смотрю на него и не узнаю. Только потом понимаю, что бедняга ковыляет на трёх лапах. Четвёртая…- да её просто нет! Из обрубка сочится алая собачья кровь. А Шахрайка – наш добрый, славный пёс, которого мы вынянчили всем двором, - с горьким укором всему человечеству смотрит мне прямо в глаза. В этом взгляде не было непонимания своей участи – он прекрасно знал, что с ним сделали люди. Но он не мог понять – его собачьему интеллекту было просто недоступно – как же так, за что, почему это вдруг люди озверели?! Шахрайка смигивает ещё одну горькую слезу и фыркает, слизнув её с носа. Потом снова поднимает мордочку к небу и, жалобно скуля, молится, жалуется на жизнь своим собачьим богам, уже не обращая внимания на меня.
Чувствуя прилив сил, я приподнимаюсь на руках и оборачиваюсь в сторону своего дома. «Ну что ж, если рассчитать силы, то до подвала я доползу!» – думаю про себя. Уже даже делаю первый рывок, но из груди моей вырывается страшный дикий вопль. Снова опускаю глаза – и снова шарахаюсь и кричу: возле себя я увидела ЭТО – что-то бесформенное и безобразное… Вздрагиваю, как от удара током, и пытаюсь отползти на руках от искорёженного, обугленного куска человека. Начинает снова кружиться голова, холодеет затылок…
« Где же все?! Почему мама и соседи не приходят за мной?!»
- Папа! – тихо зову, но в ответ – глухое молчание, только гудит и потрескивает краска, лопающаяся на догорающем железе. «Почему никто не отвечает?»
- Папа! – кричу, но вдруг вспоминаю, что папы здесь нет, и он меня не услышит.
От страха и безысходности тихо плачу, отгоняя Шахрайку, шершаво зализывающего ноющую, пекущую ранку у меня на переносице. Прижимая затылок к холодной земле, смотрю на чёрное небо, и далёкий Млечный путь снова, как когда-то давным-давно, представляется мне простым и бесхитростным, как сгущёнка, вливаемая в чашку с кофе…
Обгоревшее железо танка там, впереди, издаёт рычание, начинает пыхтеть, выпуская мне в лицо тучи чёрного дыма, и , как призрак, со зловещим рокотом надвигается на меня.
Я в ужасе протягиваю руки к краю дороги и, ухватившись за стебельки сухой травы, пытаюсь подтянуться, чтобы скатиться в обочину, но мёрзлая полусгнившая трава размазывается в моих ладонях, отчего они становятся противно липкими. Подношу руки к лицу. Что это?! Это вовсе не гнилая трава, а кровь запеклась на моих ладонях. Танк всё ближе и ближе. И вот уже весь мир становится кроваво-красным и сливается с ниткой горизонта на западе, где, видать, сам Всевышний полосанул ножом небо…
И вот уже ничего не могу различить вокруг. Железное брюхо танка нависает над моей головой.
- Папа! Папа! Спаси меня!!! – кричу неистово в ужасе, - Папа! – слышу свой голос уже из-под груды металла.
Мне трудно дышать. Грудь сдавил застывший вопль. Меня начинает перемалывать под перекатывающимися гусеницами.
Внезапно ощущаю, как поднимаюсь над собой и уже со стороны вижу своё распластанное на асфальте тело. Становится тошно и тоскливо.
«Папа, ты не успел…» – проносится мысль над моим ещё тёплым телом…
Облачком невесомо лечу к своему дому – там мама. Она совсем одна и, должно быть, не находит себе места – ведь я упросила её отпустить меня с соседками к дороге, а сама не вернулась…
В тёмном выстуженном подъезде вижу тень… Да нет же! Это не тень! Это человек поднимается по ступенькам. И в походке, и в фигуре – что-то такое знакомое, родное…
- Папа! – ору, как сумасшедшая.
Что-то обрывается внутри меня, я проваливаюсь в бездну небытия и… просыпаюсь.
Надо мною перепуганное мамино лицо. Она трясёт меня за плечи, пытаясь прогнать прочь переселившийся из яви в сны кошмар.
- Успокойся, успокойся, милая моя! Хорошая моя, успокойся! Это просто дурной сон! – мама целует солёные от слёз щёки, прижимает к груди мою кипящую от жара голову.
Да, теперь это только сон. Я с трудом размыкаю ресницы. В глаза бьёт ненавистный тусклый свет коптилки. На часах около полуночи. Выбитые взрывной волной окна завешаны полиэтиленовой плёнкой и старыми одеялами для светомаскировки.
За окном минус восемь. В комнате – немногим больше. Мама, стараясь отвлечь меня от кошмара, хвастает своим изобретением: поставила между двумя кухонными стульями под противень с кирпичом керосиновую лампу. Кирпич тёплый, да и комнату так удалось прогреть до … минус трёх.
Машинально улыбаюсь, чтобы не обидеть маму, но, не переставая, думаю о своём.
- Мама! - тихо говорю я, - мне приснилось, как папа поднимается по лестнице нашего подъезда… Он придёт!…- Молчу и давлюсь слезами. – Мама! Ведь он придёт, правда! – хрипловато не то спрашиваю, не то заклинаю, сама понимая тщетность надежды.
Мама вздрагивает, смотрит на меня, не зная, что ответить. Вглядываюсь с тревогой в её лицо. За эти три недели января она осунулась, стала как будто меньше ростом, а на потемневшем лице заметно прибавилось морщин. Она горько вздыхает, и тут уж я ругаю себя: вот эгоистка! Маме-то, можно подумать, легче! Смотрю с мольбой ей в глаза, и мгновенно в памяти проносится тот день, когда мы провожали папу в эту проклятую командировку в Оренбург – как он смотрел на нас из окна машины; наш последний телефонный разговор в середине декабря, когда папа обещал к Новому году хоть пешком, но добраться в Грозный. Вспомнила, как срывался его голос, а потом, как будто что-то оборвалось на том конце провода – «пи-пи-пи»… Вглядываюсь снова в мамино лицо и вижу нестерпимую боль в её глазах.
- Это был только сон, - качает головой мама, -Ну ты ведь сама прекрасно понимаешь, что сейчас это просто невозможно! Даже если он очень-очень захочет – ему не удастся прорваться к нам. Но если он попытается,…всё может быть гораздо хуже…
Это «хуже» полоснуло моё сердце, и, как в подтверждение тому, что попробуй отец пробраться в город, может случиться непоправимое, на улице послышалась канонада. Мы пригнулись. Где-то вдалеке заработал «Град».
- Дальнобойными лупят, сволочи! – сорвавшись, выругалась я, но мама будто не услышала недопустимых в нашем доме словечек.
Дверь подъезда протяжно скрипнула и размашисто захлопнулась.
- Ого! Ты слышишь, какой ветер поднялся! А ну-ка укройся получше! – мама натягивает мне до подбородка ещё одно ватное одеяло.
На мне свитер, лосины, два спортивных костюма и мамина старенькая, еще студенческая цигейковая шубка, я лежу под двумя одеялами, а у ног – подогретый на мамином бесхитростном устройстве кирпич, но мне не позавидуешь – мороз пробирает до костей, а зубы выбивают привычную дробь. Руки я отогреваю, запустив пальцы в пушистую шёрстку нашего котёнка, но он, бедняжка, сам страдает от холода и зарывается под одеяло – к тёплому кирпичу. Мама держится молодцом, крепится – ходит по комнатам и даже пытается раздразнить меня – катается по заиндевевшему полу в прихожей: смотри, мол, ты там лежишь, а тут тебе – все радости зимы – и не нужно на каток на улицу идти!
Я смеюсь, заразившись её задором. За окном – пулемётная очередь, но после штурмовиков, «Града» и САУ пулемётом нас трудно испугать, и эти выстрелы кажутся нам мальчишеской игрой в войну. Но гораздо больше настораживают приглушённые шаги в подъезде – кто это может быть, если уже давно за полночь. Мы прислушиваемся, затаив дыхание, и пугаемся не на шутку, поняв, что шаги затихли у нашего порога. Из-за двери слышится тяжёлое дыхание. Кто-то уверенно дёрнул ручку.
- Тс-с! Тихо! Это, наверно, мародёры! – испуганно прошептала мама и, схватив топор, прокралась к двери.
Выскочив из-под одеяла, едва справляясь с онемевшими, отмороженными ногами, я доковыляла до газовой плиты, достала из духовки припрятанный старинный фамильный кинжал и метнулась в прихожую.
Раздался тихий ритмичный стук в дверь.
Что за чертовщина! Тот, кто за дверью, отбил в точности наш семейный пароль, который был придуман ещё тогда, когда мы с сестрёнкой боялись «серого волка». Но ведь никто, кроме нас его не знал!!!
-Кто там? – дрожащим голосом спросила мама.
- Это я... - послышался после паузы простуженный, но до боли знакомый голос.
С бешеным криком, заглушив даже грохот выпавшего из маминых рук топора, я рванула к двери, распахнула её и повисла на шее отца.
- Папа! Папочка!!! Я знала! Знала, что ты придёшь!!!
Заграбастав нас в объятия, папа… плакал. Я впервые видела его слёзы – скупые, но горячие мужские слёзы.
- Живы! Вы живы! Родные мои!!!– только это он мог выдавить сквозь слёзы.
Я искусала до крови губы, но верила с трудом, что это не сон. Но я ведь знала! Знала наверняка, что папа тоже жив, что он обязательно прорвётся! Прорвётся, пройдёт огонь и воду, исходив сотни дорог, прокружив вокруг Грозного две недели, увидев тысячи калек, сотни тысяч беженцев, множество сырых могильных холмиков! Прорвётся пешком в ночном военном городе, где стреляют на поражение в любую движущуюся мишень. И когда в тридцати метрах от дома по нему открыли огонь из БТРа, он не мог погибнуть! Потому, что мы ждали его. Потому, что мы молились за него!
То, что мы пережили за два зимних месяца, дожидаясь его возвращения, невозможно было рассказать в один вечер, но в то же время это уместилось бы в одном-единственном кратком и ёмком слове – война.
Мы ждали его каждый день, гнали прочь дурные мысли и надеялись на лучшее. Мы выживали только для того, чтобы снова увидеть его. Каждый день моя фантазия рисовала сцену этой встречи. Как много нужно было сказать! За время войны мы поняли самую важную истину – можно потерять что угодно: остаться без жилья, без имущества – всё это не имеет никакой ценности. Самое главное – чтобы были рядом близкие! Только ради этого стоило выжить!
Я должна была рассказать отцу всё до мелочей, ведь в экстремальной ситуации мелочей не бывает! Из-за мелочей людей расстреливали, и такая мелочь, как осколок или снайперская пуля, могла стать самой последней мелочью в жизни…
А на следующий же день после папиного возвращения в нашем доме появилась ещё одна «мелочь» – печь «буржуйка», которая помогла нам выжить той морозной зимой. Папа смастерил её из старой железной фляги из-под краски, и мы втроём, сидя вечером у огня, отогревая окоченевшие руки, долго-долго говорили – нам ведь нужно было так много сказать друг другу!
А тот кошмар частенько мучит меня и сейчас. Тогда я просыпаюсь в панике и начинаю рыскать по комнате взглядом, стараясь убедиться в том, что ужасы, снова пережитые мною, - не больше, чем сон. И окончательно успокаиваюсь только тогда, когда, высунув голову за дверь своей комнаты, вижу отца. Кидаюсь к нему и снова заливаюсь слезами. Отец смеётся: « Ну-ну! Такая взрослая, а плачешь, как ребёнок!»
…Тот ребёнок, та хрупкая, худенькая наивная девочка со смешной вьющейся чёлкой ушла в небытие, перекрученная через мясорубку войны вместе с горем, болью, страхом, отчаяньем, горечью потерь и поражений… И от той жизнерадостной девчушки с любознательными, широко раскрытыми на мир глазами осталась одна только наивная вера в ФАТУМ. Да еще два совсем не детских вопроса – ПОЧЕМУ? и ЗА ЧТО?..
(Октябрь-ноябрь 1997 г.
Г. Грозный)