Наш друг Сережа Кабаков — очень интересный поэт. Большой, грузный, бородатый. Муж певицы и сказительницы Лены Сапоговой. Ставил башмаки под вагоны на железной дороге, работал в литейном цехе, ездил в вагонах-холодильниках. Можно бесконечно повторять и плакать: «Словно лебеди они всё искали винограда, опьяняясь снегопадом на оставшиеся дни…». На оставшиеся дни… У нас их больше не осталось… Он родился в Алапаевске, где прожили большую часть жизни создатель музея русской народной живописи Иван Данилович Самойлов, русские народные художницы старенькие Христина Денисовна Чупракова да Анна Ивановна Трофимова. Ах, какие у Анны Ивановны акварели… Она жила на втором этаже деревянного дома – сначала с сыном своим Юрием, а потом одна. Работала в какой-то конторе ("Заготскот" или "Заготзерно"), а уж когда вышла на пенсию… Юра приохотил её к рисованию, вместе писали простые и роскошные букеты, у меня стоит один за иконами. Пейзажи… Тонкое изящество и свобода, аромат, благоухание.
Алапаевск мечен, как Екатеринбург. Там томились в узилище мученицы великая княгиня Елизавета и инокиня Варвара. Потом их живыми бросили в глубокую шахту недалеко от Нижней Синячихи. Да ещё великого князя Сергея Михайловича, князя Палея и трёх сыновей К.Р. (великого князя и поэта Константина Константиновича Романова) – Иоанна, Константина, Игоря. Данилыч ещё в начале восьмидесятых показывал нам это чёрное место в сосновом лесу. Теперь там монастырь.
За тридцать лет до этой треклятой алапаевской шахты К.Р. посвятил Иоанну, своему первенцу Ванечке, такую вот горькую колыбельную. Как он угадал? Впрочем, глухое дворянское недовольство и брожение не утихало с декабря мятежного и страшного 1825 года. Почва содрогалась, всё время что-то клокотало под землёй. Кончилось время, чуть не целый век, когда гвардейцы ставили баб-императриц и ходили у них разнузданными фаворитами. В фаворе, в случае… Мужики-императоры взнуздали их железной рукой, а выводишь солдат на Сенатскую площадь – так на виселицу.
В тихом безмолвии ночи
с образа, в грусти святой,
Божией Матери очи
кротко следят за тобой.
Сколько участья во взоре
этих печальных очей…
Словно им ведомо горе
будущей жизни твоей…
Горе… В начале войны, в сентябре 1914-го был ранен в ногу и умер корнет князь Олег Константинович, а скоро – и сам К.Р.
Растворил я окно, –
стало грустно невмочь, –
опустился пред ним на колени…
В 83-м вышла "Колея" Майи Никулиной. Куда-то меня понесло… цепь ассоциаций… С ней в литературном каком-то узком кружке общался Серёжа Кабаков, а мы не знакомы. Ни я, ни Мария. Лишь однажды узнали: она взяла очерк Марии про музей русской народной живописи (и его создателя) в один из сборников. Да вот и к стихам Кабакова вступительная её статья, мир тесен: "Он весь из пространства дальнего – мифологического, докультурного, где наших канонов и нашей эстетической нормы просто нет, так что он вправе с ними не считаться: он ничего не знает о том, что великий Пан давно умер и что "недохлебных дорог" не бывает. Ему не надо понимать мир и – Боже избавь – перестраивать его, его дело – путь и слово":
Грянет солнце, словно гусли!
Выйдет люд его встречать,
Чтобы пляской разогнать
Медленную пряжу грусти.
И мелодия, взвихрясь,
Прогоняет всё, что было.
Время новое вступило
В неожиданную страсть.
Так крестьяне выходили
В новогоднюю страду
И невзгоды, как траву,
Гулким игрищем косили.
Словно лебеди они
Всё искали винограда,
Опьяняясь снегопадом
На оставшиеся дни...
А вот сама Майя:
В напряжении великом
мы идём по одному,
как Орфей и Эвридика,
друг за другом через тьму.
Напрямик к заветной двери.
Молод, смел и невредим,
так он любит, так он верит,
что идёт она за ним.
Вся прощенье и прохлада,
в новый жар и в новый день,
только азбучная правда,
только память, только тень.
Не зовёт, не окликает
и по правилам игры –
и ничья, и никакая
до загаданной поры.
Но успевшая быстрее
умереть
и оттого
не ведомая Орфеем,
но ведущая его.
Да? Может быть… может, и так… может быть, Мария с Божьей помощью теперь служит мне поводырём… "Друг за другом через тьму…" Успела ли… успел ли поэт вглядеться и увидеть тот невечерний свет, который "во тьме светит"? И тьма не объяла его…
Сентябрь обступает. Сгорает душа.
Уходит в тепло поднебесная птица.
Пустеет дорога. И жизнь хороша,
как утренний скверик из окон больницы…
(М.Никулина)
Двадцать пять лет нет-нет да и смотрела Мария из окон… из тех самых окон… да вот я там лежал всего трижды… в основном по пустяковым причинам… мне не понять.
Роясь во всяких бумагах, я нашел старые листочки. Рукой Марии написано: «Отрывки из стихотворных обрывков Юры Трофимова — те, что сгодились для нашего притязательного телевидения! Стихи талантливы — ясно ли это из обрывков??». Я уж теперь не помню, но выходит: Мария успела показать городу и миру двух чудесных алапаевцев — самодеятельную художницу Анну Ивановну и ее сына Юрия. Юра, кажется, был геологом, а потом стал зарабатывать на жизнь фотографией. Работал там в забубённом алапаевском быткомбинате. Мария показала и его необыкновенные фото, но это ничего не изменило в его дальнейшей жизни, в его судьбе. Наверное… Мы не можем знать… Нам не дано предугадать…
«И еще раз о девочке, которая попирала все законы
перспективы, цвета и композиции.
Она очень мне нравилась —
с грязным бантом и коленями
в ссадинах.
Она говорила: я буду раскрашивать…
Я дал ей белый лист, кисть, воду и акварельные краски.
Я чувствовал, что произойдет чудо:
город станет сиреневым, улицы — синими, небо — зеленым…
Люди будут добрыми-добрыми, а солнце ярко-ярко красным.
Глазами твоими окрашу застывшее небо,
Взгляда теплом согрею дрожащие звезды…
Знаешь,
как родилась моя любовь?
Читал глаза больных детей,
Слушал рост вдавленных в грязную жижу трав,
Вдыхал и пил чистый колючий снег.
Разбивал нос, губы, глаза о прозрачные стекла своего несовершенства.
Окрашивая кровью, познавал границы…
Смеялся глазами здоровых и плакал глазами больных.
Зеленая пышная поднималась во мне трава…
На этом, пожалуй, можно и закончить про то,
как родилась моя любовь,
если бы она родилась именно так.
В колодце утонули три птицы:
смех, любовь, грусть.
Где лицо твое камень
Где глаза твои камень
Где твоя вечность камень
Песок песок песок…
Есть искусство жить.
Есть искусство лгать.
Искусства быть правдивым — нет.
Какое чудо — это невесомое перышко птичье,
и эта пыль, дорожная серая,
со следами босых детских ног…
((Иногда я хожу в наш грибной лес – по дороге, недавно испорченной железным трактором, и вспоминаю легкий жёлтый песок на том же пути и наших маленьких девчонок… С ними мы идём купаться к ближней воде под берёзами, и они просят совсем ещё не старую бабушку Маню: а нам можно босичком? По тёплому песочку? Ольга и Таня… Потом одна из них скажет отроческим стихом:
Пахнет Россия весной,
солнцем нагретой сосной…
Пахнет Россия летом,
дикой сурепкой и ветром…
Пахнет Россия осенью,
прелой листвой на просеках…
Пахнет она зимой,
снежною целиной…
И в погоду любую
я Россией любуюсь.
Это Ольга. А теперь появилась третья девчонка – Мария, но нет уже на земле ни той глубокой воды, ни молодой бабушки, ни жёлтого песочка на длинной дороге, уходящей в лес… Мы уходим с ней в поле, где бродит чёрное, белое и красное коровье стадо, где дико кричит пастух и скачет наша рыжая собака с палкой в зубах. Идём по длинной дороге к дальнему тихому лесу.))
Может быть, это ветер…
Южный ветер зимой,
приносящий тепло и тупую боль.
Остановите солнце.
Пусть светит
светит
светит.
Оранжевое расплавится в желтом.
Не стучите громко —
проснутся сны
(Ю.Трофимов).
Ольга… Она "не такова, чтобы свет благодати мог постепенно озарять её душу, и она закрыта от него, пока не произойдёт некоего потрясения и даже сокрушения её организации. Прикосновение к другому миру происходит в ней разом: ВДРУГ падает стена и виднеются четкие очерки снежных вершин. В это мгновение так же внезапно сознаётся Ольгою тщета её прежних замыслов и несоизмеримость всего мира, в котором жила она до сих пор, с миром ей вновь открывшимся. Она не хочет, теперь, воспользоваться собою как материалом для новой стройки душевного тела, и силы её направляются теперь на самообуздание, на борьбу со своей пышностью. Тут самоотказ есть основная черта Ольги. Она крепко запирает в себе свою мощь, не проявляясь ничем особенным вовне, и наиболее стремится к скромности и смирению. В это уходит она тоже безостановочно, как ранее – в роскошь жизни. И достигает своего".
Не знаю, точно ли угадал отец Павел Флоренский… Время покажет. "С данным именем можно быть святым, можно быть обывателем, а можно – и негодяем, даже извергом. Но и святым, и обывателем, и негодяем, и извергом человек данного имени становится не как представитель другого имени на той же приблизительно ступени духовности, не как угодно, а по-своему, точнее сказать – по своему имени. Многообразны доступные ему степени просветления; но все они суть различные просветления одной и той же организации, они восходят к небу по склонам одной вершины, но это не значит, что вообще существует лишь единственная вершина восхождения. Эта единая вершина есть их единое имя".
Так ли? "Борис – непреодолим, если захотят победить, relus amatorius". Жаль, я не знаю латыни.
"Мария, имя всеблагоуханное, лучшее из имён, не только женских, но и всех вообще, совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. Идеал женственности…
Свет его ослепляет меня, и я говорю о нём в плане высшем".
…Мы все тогда висели в воздухе. Почва ушла из-под ног. Или просто мы ее не видели? Жили в призрачном мире умирающей западной культуры. У Юры полки с книгами от пола до потолка. А на полу сидит сумасшедший Ван-Гог с отрезанным ухом в руке? Сумасшедший Ван-Гог, обезумевший Ницше, свихнувшийся Врубель… Одержимость? Но к счастью… К счастью, летом 1975-го на нас обрушилась Россия. Мария по делам службы оказалась в алапаевской Раскуихе (меняю имя села) и увидела свет Преображенского храма. Белые паруса. И тут же Степан Гаврилович… Они обнялись и заплакали.
(Продолжение следует.)