Вот камень двухсотый, и грохот внизу.
Пот застит глаза, и губа солонит,
Досада и злость вышибают слезу,
Но воля крепка, как античный гранит.
Я спел бы тебе панегирик, Сизиф,
Восславил бы волю и мышцы,
Спартанскую суть и геройский мотив,
И ярость подраненной птицы.
Пропел бы про храбрость безумства,
Про спесь олимпийских богов,
О том, что плоды вольнодумства
Опасны для царских мозгов.
Я вспомнил бы доблесть Коринфа,
Где правил ты твердой рукой,
И где златокудрая нимфа
К тебе прикоснулась щекой.
Я вскользь бы сказал про Афины -
Соперника, друга в беде,
Про то, как седые дельфины
Резвились в лазурной воде…
Да все это – дань словоблудью,
Ты знаешь, Сизиф, кто про что.
Мне впору сказать: «Кто же судьи?»,
Но Клио поправит: «За что?».
За то, что в объятья Аида
Не шел ты с поникшей главой.
Рыдала, стенала Планида,
И слышали боги тот вой.
Ты дважды грозился Харону,
Мол, горб выправляют веслом.
Потом отволтузил Горгону.
Сурово, но ей поделом.
Припомнил ей камни-живинки
С чертами загубленных душ.
И даже людские слезинки
От слез ядовитых медуз.
Ты дважды ушел от Аида,
Твой норов разгневал богов,
И будто сама Артемида
К тебе подсылала быков.
Но Зевс волил кару покруче -
Пущай, мол, катает себе
Каменья-живинки на стылые кручи.
Теперь все понятно тебе?
Вот камень двухсотый – и грохот внизу,
Пот застит глаза и губа солонит.
Тащи, упирайся – не выжмут слезу
Ни боги, ни люди, ни серый гранит…