Г л а в а 9
КОМНАТА СТРАХА
Со стороны казалось, что женщина стояла и заворожено смотрела на море, даже не почувствовала, как её окатило жгуче-холодными брызгами. Но это казалось для других. В мыслях Ксения была далеко-далеко. Надолго замолчав, словно застыла с закрытыми глазами в раздумье у огромной корзины, полной разноцветных клубков ниток: какой бы из них взять, за кончик которого бы потянуть...
На неё нахлынула страшная минута тысяча девятьсот сорок седьмого года. Как-то глубокой ночью раздался стук в дверь одной из комнат коммунальной квартиры, в которой после войны жили Зоя Игнатьевна и Ксения с маленьким Олежкой. В то время, как и в тридцатые годы, могли постучать в дверь квартиры каждого, забрать любого, увезти на «Воронке» в неизвестном направлении и расстрелять без суда и следствия.
- Откройте! Немедленно откройте! Выходите, Журавушкины! – настойчиво требовали за дверью их выхода.
Дочь с матерью съежились от страха, схватив спящего Олежку на руки, боясь открыть дверь: а вдруг ошиблись, а вдруг пронесет?..
Ксюша успела выглянуть через щёлочку в окно и увидела крытую автомашину с надписью «ХЛЕБ». Точно: это был «Черный ворон» - так звали в народе эту машину, в которую по ночам забирали и увозили людей.
Случилось то, чего они панически боялись и молили Бога, чтобы сия горькая участь их миновала, но… Первой вытолкнули за порог дочь, не дав захватить даже теплые вещи и обувь, впихнув в «Воронок». Зоя Игнатьевна едва успела положить спящего Олежку в угол кровати и прикрыть всяким хламом.
Ксюшу затолкали в «Воронок». Не успела она оглядеться, чтобы присесть на свободное место, как к её ногам упала мама, которая не смогла поднять больную ногу, чтоб забраться самостоятельно в «Воронок» и споткнулась. Двое молодчиков в чёрном небрежно схватили женщину за руки-ноги и, как мешок, забросили внутрь, расхохотались. В чреве зловещей машины уже сидели те, кого забрали по дороге к ним. Дрожа от страха, прижатые друг к другу, арестованные молчали.
Несколько дней их с матерью держали в тёмном, глубоком, холодном подвале. На допрос вызывали поодиночке. Допрашивали в огромной комнате, на стенах которой были видны кровавые следы. Их не смывали, видимо, специально, для устрашения. Было от чего вздрогнуть.
В центре потолка болталась на длинном, изогнутом, как червяк, проводе лампа под металлическим колпаком. От него падала густая, чёрная тень на стены. Тень покачивалась в такт покачивания лампы. Ксюша стояла напротив стены, на которой с огромного глянцевого портрета ехидно улыбался Берия, запечатлённый фотографом. Пенсне на его носу с бликами от света вызывало раздражение. Сытая, гладкая, холёная, довольная, хитрая лисья морда - всё это отражалось в его презрительной ухмылке. От взгляда исходили презрение, холод и страх. Их многократно усиливали блики на стеклах пенсне. Противное лицо вызывало отвращение: много бед натворил один из нелюдей, облачённый почти безграничной властью. Берия не одной женщине, особенно, из актерской среды, жизнь поломал. Уже за одно это к нему испытываешь ненависть.
Покачивалась лампа, покачивалась тень... И внутри Ксюши, также покачиваясь, усиливался дикий, животный страх, отчего подкашивались ноги. Следы крови на стенах говорили о том, что тут сумеют, обязательно сумеют добиться всего на допросе. Здесь знают, как и умеют выбивать «правду».
На стене, напротив допрашиваемого, закреплён прожектор, свет которого бил прямо в глаза. Ксения зажмурилась: так было глазам больно.
- Не закрывать глаза! Стоять прямо, не прислоняться к стене! Что это ты себе позволяешь, шлюха? Опустить руки, потаскушка, кому говорят?! - Кричал майор НКВД по фамилии Рокотов на попытки девушки как-то защититься руками от яркого, режущего глаза света и прислониться к стене, чтоб не упасть.
У майора смешно торчали тонкие усы-шнурки на самодовольном, противном, лоснящемся лице. Он был толстым, и когда кричал, то его здоровенный, заплывший жиром живот, подпрыгивал.
- А ну рассказывай, стерва, как оказалась в оккупации? Чем занималась при фашистах? Говори, сука! Живо, не то размажу тебя по стенке!
Ксения не знала, что отвечать. Ужас обледенел всю её душу. Она плохо соображала, чего же от неё хотят? Ведь вся страна знала, когда и как в Смоленск ворвались немцы, что они вытворяли два года оккупации. В городе же была, наверно, местная власть, органы НКВД, которые лучше обо всём знали...
- Ну?! Долго ждать я не намерен! - Торопил с ответом Боров, - так окрестила его Ксюша про себя. Сердце девушки дрогнуло, готово было разорваться на части. Она стала бормотать что-то невнятное, лишь бы не молчать:
- Не знаю... Ничего не знаю! Мы не оказались... Нас окружили ... Мы бежали... Поезд... Чистили картошку. Нас выгнали из квартиры... Я к партизанам ходила…
В эту секунду в комнату страха втолкнули мать Ксении, совсем больную, сильно поседевшую, сгорбившуюся. Одной рукой она придерживала тряпицу, багровую, пропитанную кровью и сукровицей от незаживающей раны; тромбофлебит на ноге беспокоил женщину с давних лет. Другой рукой она поддерживала очки, которые были без одной дужки.
Ксюша разрыдалась, увидев мать, которая тут же запричитала:
- Умоляю Вас, ради всех святых, отпустите дочку! У Вас у самого, наверно, есть дети, поймите меня! Что она может Вам сказать и, тем более - объяснить, если она была в начале войны почти ещё ребёнком. Отпустите её, умоляю Вас! А я, я сейчас всё-всё расскажу: город начали бомбить где-то рано утром, двадцать второго июня сорок первого. Мы пытались выбраться из города, выехать в Сибирь к моим родным, но вокзал разбомбили, поезда не ходили...
- Что за вздор несёшь, старая кошёлка! Правду, правду говори! - Боров размахнувшись, пнул рыдающую женщину в грудь, затем в живот. - Кто разбомби-и-ил? Чего не ходи-и-ло?
Зоя Игнатьевна не выдержала удара и упала, выронив из рук тряпицу, которая размоталась и валялась на полу, обнажив рану. Тотчас на ноге заблестела алая струйка свежей крови. Очки слетели на пол и разбились. Боров подхватил её за грудки, приподнял и стал хлестать по лицу, требуя «правды», затем толкнул так, что женщина упала, ударилась головой об стену, потеряла сознание. Тут же в «кабинет» влетел конвоир с ведром воды, который с размаху выплеснул на Зою Игнатьевну воду, окатив ею и Ксюшу. Ксюша еле удержалась на ногах. Дочь наклонилась над матерью, с трудом приподняла её, погладила по щекам и прошептала:
- Мамочка, миленькая, родная моя, очнись, дорогая! Ма… - Боров не дал ей договорить и со всего размаху кулачищем ударил прямо по спине так, что Ксюша упала на маму. Еле-еле мать пришла в себя и Ксюша смогла, наконец, поднять маму и поддерживать руками, лишь бы мать не упала снова.
Журавушкины никак не могли понять, какой правды здесь добиваются, но то, что их могут физически добить такими допросами, - поняли и задрожали от страха ещё сильнее. Пытали часто и подолгу, добиваясь, чтобы им рассказали, кто дал условный сигнал немцам, почему они так легко вошли в город.
- Как это советские жители посмели есть суп, который им приносили в котелке фашисты?!. Вы все пре-да-те-ли! Предатели!!! - Мать и дочь были ни живы;ни мертвы: если только дойдут до романа с Хельмутом, то они пропали. О нём мало кто знал, но вот письма...
Держали арестованных в подвале недели две, не добившись никакой «правды», выпустили еле передвигающихся домой. Там ждал их Олежка, о котором позаботились сердобольные соседи: им они были признательны и благодарны. За то, что поддержали ребёнка в такую минуту, - а могли бы и сами пострадать! За то, что не выдали их. Кто отец ребёнка, не знала ни одна душа!
Прибой шумел, вокруг слышались визг и смех и детей и взрослых, а Журавушкина, как будто пробудилась ото сна. Стояла мокрая с ног до головы, но этого не ощущала. Холодно, а душа горит.
(Продолжение - см. Глава 10)