Рыжина подпалила ночь мириадами фонарей. Я бегу из квартиры прочь, бросив на пол кольцо ключей, приоткрытой оставив дверь – мне плевать на весь хлам внутри. Поздно мне сожалеть теперь, так что ты не робей, бери и газеты, и старый стол, и гитару, и даже ром [чтоб быстрей ты его нашёл, он в коробке, что под столом].
Я бегу из квартиры прочь, запахнувшись в своё пальто. Расцветает цветами ночь, небо – звёздное решето. Дождь впитался в бетон дорог и врывается с ветром в нос, в проводах мерно шепчет ток – город тих, одинок и бос; многим кажется, он уснул, но он просто осиротел, и не слышен привычный гул, и не видно восставших тел, и не чувствуешь едкий смрад, что под кожу проникнет днём. Воздух в городе – горький яд, не смывающийся дождём. Ветер с рваных далёких туч разрывает озоном грудь; запах лёгок, остёр, тягуч, в нём так хочется утонуть, что на миг замедляю шаг [иль на вечность, не разберёшь]…
Кто-то шепчет мне: «Ты иссяк, ну куда ты, скажи, идёшь? Или нет, не идёшь – бежишь, как гонимый борзыми волк… Отчего же теперь молчишь?» – «Оттого, что не вижу толк говорить в пустоту и мрак», – отвечаю и вновь иду.
Этот город – мой плен и враг, что является мне в бреду, разодетый в огни и дым, тянет руки теней ко мне, хочет сделать меня своим, раздирает меня извне...
Я бегу, замотавшись в шарф, за шлагбаум, за трассу, прочь! Прохожу придорожный бар, и меня поглощает ночь. Я не знаю, куда пришёл – тут деревья, сверчки, песок. Слышу тихий вопрос: «Нашёл? Ну признайся же, ты не смог». Не нашёл. А чего искал? Я же просто хотел сбежать, но, сбегая, не понимал, что меня не готов отдать одинокий седой бетон городских нерушимых стен, и в сознании только он – одичалый шумящий плен.
Город так от меня далёк, но он где-то во мне живёт. Он измучен и одинок, он всё время чего-то ждёт. И не зная уж, кем я стал, из краёв снова рвусь в края.
Я б из города вновь сбежал, только город тот самый – я.