Нет, не на взмыленном откосе, над лежбищем обрюзгших валунов, в какой-нибудь Охе или Форосе… – на угольках малиновых кустов ковригой золотой вздувалась, украшенной солонкою креста, – так со спины оструганной казалось, сосной благоухающей, моста. Тук-тук, тук-тук – доска считала шаги на небогатом языке, а по косе светило ускользало, и дрейфовало, сдвоясь на реке…
Затерянный приход: оградка, погоста раскалённые кресты, и лапы обжигают по порядку о них, качаясь, хвойные посты. Псаломщик Костя (ой, не скоро его оставит призрачный Кабул) – худющий друг пузатого Кагора. Он всё молчал... а то – на свечи дул. На нём ведь раны ножевые под узкою тельняшкой, на груди. «Здесь все кто умер, Серый, – все живые… А я – служу с шести до девяти», – он выдал как-то… Бледный вечер сверлил сверчками выцветший окрест и пиджаки набрасывал на плечи, прикладывая сверху Южный Крест. И Настя! – дочка иерея… Ну если есть на свете красота, – она ладони осторожно греет в загривке полусонного кота; она в платочке белом-белом там, у амвона… где-то впереди, лобзанья грешников стирает смело у Бога с лакированной груди. Одна в затерянном Эдеме срывает яблоки, мольбы творит – и грудь Христа сияет перед всеми, а Костина – почти что не болит…
Собакам деревенским внемлет, ссыпая искры, лунная свеча, и кажется, что это вечность дремлет, на временно'м наречье бормоча: легла в некошеные нивы...
И предстоишь на пятачке глуши!
…Всё блажь? Вампиловские лейтмотивы? – Ты не спеши, мой критик, не спеши…