ДОРОГА В РАЙ, ИЛИ ДЖОКОНДА.
Поле.
Нет ни тропки, ни дороги,
только поле спелой ржи.
Нет ни боли, ни тревоги,
только маки у межи.
Я вхожу по макам в поле --
рожь смыкается за мной.
У меня коса по пояс
и платочек голубой,
а еще -- со льна рубаха,
с вышивкой на рукавах,
джинсы рванные, с заплатой,
да -- улыбка на устах.
Острый серп держу в руке я
и смотрю: куда мне стать...
"Боже, помоги.", -- смелея,
начинаю рожь ту жать.
Почермленные колосья
выше выросли меня.
На усах -- водичка росья.
Крепко держит хлеб земля.
Загребаю рожь рукою,
а другою -- жну серпом.
Складываю стебли в поле.
Сноп вяжу тугим жгутом.
А когда снопов связала,
сколько, даже не скажу,
то копну из них сметала.
Села под копной, сижу.
Вижу, что босЫе ноги
в кровь исколоты стерней,
да не чувствую я боли,
видно, в поле -- Бог со мной.
С головы сняла платочек,
пополам разорвала,
ноги, сильно кровоточны,
обмотала. И пошла
дальше жать ржанное поле
да свои снопы вязать,
только в небе солнце, вроде,
стало крепко припекать.
Пожар.
Солнце, огненное жЕрло,
у меня над головой.
Пушка черная Вселенной
лупит в рожь большой жарой.
Ядра падают на поле --
нет спасенья от огня,
дым стоит, зачАлось горе.
Хлеб горит, горит земля.
Жну я длинные колосья,
хоть они горят в руках.
Плоть горит, чернеют кости
на запястях и в кистях.
На груди горит рубаха,
опаляет мне уста,
да цела осталась как-то,
в пояс, русая коса.
Джинсы, временем потерты,--
слава Богу! -- не горят,
лишь пристали к бедрам потным,
влажные, слегка зноят.
Обгорелыми руками
я вяжу свои снопы,
только вдруг, перед глазами,
небо, дивной синевы,
пОд ноги мои прогнулось,
и подумала тут я:
"Вот бы счастье в жизнь вернулось,
я, ведь, в поле не одна.
Вон, отец -- с серпом, и мама
заливает жар водой,
муж и дочь высокий пламень
мокрой тушат рогозой.".
Как помочь им, я же знаю.
Сердце падает в груди...
Мне Вселенная кивает:
"Ну, попробуй, помоги.".
Треба.* *треба -- жертва.(Прим. автора).
И тогда, двумя руками,
я беру зубчастый серп,
и, упершись в земль ногами,
вспарываю, снизу вверх,
свой живот. Потом в сторонку
серп кладу. Горят хлеба.
Тут, в кровавую воронку
руки всовываю я.
Из живой и теплой раны
потихоньку достаю
сердце, что живет толчками,
и кровясну требуху.
Все кладу туда, где небо
пОд ноги прогнулось мне:
"Господи, вот это -- треба.
Ты возьми ее себе.
Потуши пожар. И вволю
хлеба дай на всю семью.
Да чтоб рожь,-- ни хворь, ни голод,--
не глушили на корнЮ.".
А рубаха догорела.
Кровь стекла на земль рекой.
Рана быстро отболела.
Пар висит над требухой.
"Господи, ведь дочь на поле,
вяжет первый в жизни сноп...
Пусть ее не тронет горе...
Ты спаси ее живот.".
Тут косу, что расплелася,
заплела я до конца:
"Вот бы жизнь и удалАся.
Господи, пошли дождя!".
И тогда, кусок тот неба,
что под ноги мне упал,
поглотил собою требу
и, как раньше, сводом стал.
Набежали сверху тучи.
Дождевые. "В добрый час!".
Я возздела к небу руки
и пропела: "Отче наш...".
Обновление.
Вот и молния сверкнула.
Ветер гнул к земле хлеба.
ГрОмнуло и громыхнУло.
Дождь полил, как из ведра.
Потушил пожар на поле:
нет ни жару, ни огня.
Разлилась вода, как море.
Одождило и меня.
И невИданное сталось.
Кожа на руках моих,
что лохмотьями болталась,
обновилась в краткий миг.
Раны затянулись сами.
Рассосалися рубцы.
Я, здоровыми руками,
на ногах платка концы
развязала... И, о Боже!,
стопы у меня целы:
нет ни ссадины на коже,
только капельки воды.
Отдождило. И заныло
чрево, вскрытое серпом.
Там, где раньше сердце было,
новое росло, как ком.
Выросло. И застучало.
Кровь по жилкам потекла.
А под сердцем наростала
молодая требуха.
Распогодилось. И с неба
солнце грело, не пекло.
На пожарище сопрелом
новое с земли зерно
проросло и стало хлебом.
Я взяла свой острый серп:
"Пригодилась Богу треба.
Хватит в поле ржи для всех.
Только, как мне без рубахи?
Срам какой, ведь, люд вокруг...
Хоть какую бы, в заплатах,
старую, не с первых рук.".
Так подумала и вижу:
воробьи летят гурьбой.
Я и шум их крыльев слышу
у себя над головой.
В клювиках у них -- рубаха
из лянного полотна.
Вот они ее без страха
одевают на меня.
И кричат:"В рубахе новой
не страшна тебе беда:
ни зимою -- лютый холод,
а ни летом в зной -- жара.".
С воробьями я не спорю.
Тереблю свою косу...
Там, где кровь моя рекою
с чрева в земль стекла суху,
выросла средь красных маков
яблонька, как перст, одна,
золотым вся вскрыта лаком,
знать, что райскою была.
Рай.
Яблонька та ниже хлеба,
как смородиновый куст,
на ветвЯх, в потоках света,
виснет яблок спелых груз.
Яблоки, чуть больше ягод,
пУрпурным горят огнем...
Стала с яблонькой я рядом.
Ветка вздрогнула листком.
Тут в утробе сильный голод
я почувствовала вдруг.
Лупит кровь в виски, как молот,
а в ушах -- лишь сердца стук...
И тогда, с ближайших веток,
сорвалА я ровно три
яблочка, мельчей ранеток.
Вот держу их три в горстИ.
Выбрала одно, побольше.
Надкусила. Вот-те, на!
Нету яблок в мире горче.
И скривилась я тогда.
Только яблоко доела,
не осталось и следа, --
как тот час же поседела
русая моя коса.
Яблочко беру второе,
помаленечку жую...
Терпкое оно, не боле.
Съела всё, и кожуру.
Только больше не кривилась,
знала: вкусненького нет.
Да морщинами покрылась
густо кожа вся на мне.
Третье яблочко кусаю.
Ем до зернышка: все-все.
Вот теперь я улыбаюсь:
сладкое, как мед, оно.
И подумалось тут так мне,
тень упала на чело,:
"Яблочко мое, как в сказке,
молодильным быть могло.".
Только нет. Оно другое.
Вон, состарилась как я.
Дрожь в руках. Хожу с клюкою.
Слепнут синие глаза.
Я под яблонькою села.
Улыбаюсь. Рву цветы.
Птичка райская слетела
мне на руку с высоты
и пропела: "Кто ты? Кто ты?".
Я ей:"Божия раба,
что свела все с жизнью счеты...
Имя же -- забыла я.".