Что знает о море береговой житель? Что оно прекрасное, ласковое, иногда штормящее, но где-то вдалеке. Достаточно надеть дождевик, и можно гулять (на безопасном расстоянии) вдоль кипящей линии водного бунта.
А что знает моряк, оказавшийся на парусном судне посреди моря, когда штиль расправляет бездыханные прозрачные лёгкие над всем простором, и деревянная скорлупка поджаривается на круглом блюде горизонта под лучами безжалостного солнца? Когда ни один волосок на голове не улавливает даже малейшего дуновения ветра, и скорбных вздохов всего экипажа недостаточно, конечно, чтобы наполнить белую грудь хотя бы бом-кливера. Синее зеркало за просоленным бортом едва подрагивает, подчиняясь глубинным течениям в своей толще, и поскрипывание такелажа — единственный звук, который ещё звучит в мире.
Человеческий голос неестественно громок в такой разящей тишине, поэтому каждый невольно понижает тон, да и разговоры нечасты — все изнывают от жары и невольной остановки движения. Раздражительность копится, возникают мелкие ссоры на ровном месте, и капитану приходится придумывать необязательные задания, чтобы занять людей. И вот кто-то драит палубу, а кто-то красит фальшборт, поминутно вытирая со лба крупные капли пота, — бездыханность застывшего воздуха усмиряет любое возмущение.
Капитан, раздевшись до рубашки, пьёт мискаль, проклиная судьбу, занесшую во времена до изобретения двигателя внутреннего сгорания, и мечтает о самодвижущихся кораблях. Помощник играет в триктрак с толстым коком, напевая под нос портовые куплеты. Он — единственный на судне, кто никуда не торопится, находя, что задержка даже к лучшему, и ещё какое-то время он будет избавлен от вида встречающих в порту — с увлажнёнными глазами и распростёртыми объятиями.
Энни, прекрасная Энни... И она могла бы встречать его на берегу, и её глаза радостно сверкали бы при виде того, как он сходит с трапа. Как же сверкали её глаза цвета предгрозового неба, изменчивые, но всегда глядевшие прямо, без утайки рассказывая о том, что на душе, обо всех тайнах юного девичьего сердца.
Но отец Энни — заядлый игрок и транжира, оставивший за рулеточным столом своё небольшое состояние и лишивший троих своих детей крыши над головой (дом он закладывал и перезакладывал, пока, наконец, нетерпеливые кредиторы и вовсе его не отняли), — отец, которого в жизни интересовали только два цвета — красный и чёрный, и который не видел серых глаз своих малолетних детей и глаз юной, расцветающей Энни, — этот порочный человек всё погубил. И Энни, ещё не успев даже созреть, была вынуждена принять предложение богатого землевладельца и вступить с ним в брак, чтобы у осиротевших при живом отце двух её сестричек был приют, и свои уютные комнаты, и игрушки, и вкусности — каждый день, не говоря уже о необходимом. И им не пришлось идти побираться по портовым улочкам. Что ещё она могла сделать в свои семнадцать лет, не имея ничего, кроме красоты и доброго сердца? Что мог сделать он, Григ, сын рыбак, однажды не вернувшегося с моря, сам нанимавшийся к простым рыбакам на время сезона, потому как лодка вместе с отцом канула в синюю бездну?
"Какой скучный ужин. Какие унылые лица. Даже руки, лежащие на столе, поверх белой, накрахмаленной скатерти, — худые, полные, с ухоженными пальцами, с мягкими ладонями, — даже в этих руках нет жизни, они мертвы. Огоньки свечей, отражаясь в отполированных ногтях, становятся мертвенными, — в свете болотной гнилушки больше жизни. О, в этой скатерти больше жизни, чем во всём их обществе".
Так размышляла Энни, стоя у окна огромной столовой, где недавно закончился очередной званый ужин, на который приехали их немногочисленные соседи. Немногочисленные в силу того, что усадьба располагалась вдали от города, среди низких холмов и пустошей.
"Даже это место безжизненно. Мертвецы тянутся к мёртвому. Подальше от прекрасного изменчивого моря — к этим тоскливым холмам и вересковым пустошам. Что им ещё остается? Отсутствие в них жизни было бы слишком очевидно в сколь-нибудь оживлённом месте".
После шума портового городка, с его деловой суматохой, после моря, которое она привыкла видеть ежедневно — стоило лишь отдёрнуть занавеси на окне в её комнате, — ей было особенно трудно привыкнуть к безмолвию и бедности красок местного пейзажа.
Вздохнув, Энни пошла по длинному коридору, чтобы заглянуть к сёстрам и, как всегда, поцеловать их на ночь. Девочки разложили на ковре целый кукольный гардероб и увлечённо облачали одну из своих подопечных в кружевное платье. Няня — пожилая женщина, жена одного из слуг, — встала со стула при виде Энни, но та, кивнув ей, подошла поближе к сёстрам, не вторгаясь в импровизированную гардеробную. Девочки подбежали к старшей сестре, и прижавшись к ней с двух сторон, начали говорить перебивая друг друга. Наконец Лиззи взяла верх:
— Сестрица, посмотри, что Томас привёз нам из города!
За два года жизни в усадьбе большинство местных обитателей привязались к девочкам, а Томас — управляющий хозяйством — никогда не возвращался из своих деловых поездок без маленького подарка: конфеты, игрушка, ленты для волос. Всё это неизменно радовало детей при его появлении, когда он с заговорщицким видом входил в их комнату и неудержимо улыбался, пряча за спиной какую-нибудь нехитрую вещицу. На этот раз он привёз девочкам куклу в ярко-оранжевом платье довольно тонкой работы, и сейчас Лиззи протягивала это подобие человека старшей сестре. Против обычного Энни не стала демонстрировать радость, театрально взмахивая руками и качая головой. Напротив — она даже отшатнулась и побледнела, и, наскоро пожелав девочкам доброй ночи, быстро пошла к себе.
"Тот же цвет, тот же рисунок, — думала она, вышагивая по коридору. — Ох, Григ, носишь ли ты мой прощальный подарок?" Она вынуждена была остановиться, потому что от последней мысли дыхание её сбилось. "Ты говорил, что он всегда будет с тобой — мой оранжевый платок... Милый, далекий мой возлюбленный, хранишь ли ты его?.." Она почти вбежала в комнату и бросилась на кровать. "Дошел слух, что он стал помощником капитана на торговом корабле. Это было год назад. А сейчас он, возможно, и сам — капитан. Нет, нет, он не мог меня забыть... Однажды он появится здесь и вырвет меня и девочек из этих золотых тисков. Я верю в это! И знаю — он стремится к этому изо всех сил, как и обещал, когда повязывал мой платок себе на шею. Прощальный подарок... Последняя ценность, оставшаяся от моей бедной матушки."
Обычно вечера Энни проходили в размышлениях и тоске по прошлому. От воспоминаний, в которых она босоногой девчонкой бегала от прибойной волны, а потом, задорно смеясь, окуналась в неё с головой, становилось только хуже — казалось, что она вот-вот почувствует на своём лице брызги солёной морской воды, но потом, вынырнув из грёзы и оглядевшись по сторонам, понимала, что нет здесь ни ветра, ни свободы, ни жизни. Только ночные визиты горничной к ней в спальню утешали и отчасти примиряли её с постылой действительностью. Но сегодня она и горничную не хотела видеть и отослала её.
Григ в задумчивости теребил оранжевый шейный платок, с которым не расставался.
"Милая Энни, как ты там? Как такое свободолюбивое сердце могло угодить в золотые тиски?.. Да, да, она так и сказала при нашей последней встрече: "сожмут меня в золотых тисках". Ну ничего, через пару лет я накоплю достаточно денег, чтобы увезти её и девочек за море. Мы оставим прошлое на этом берегу и начнем всё заново. Купим маленький домик, лодку. Нет, я не оставлю её, чтобы уйти в долгое плаванье, — я стану рыбачить, и денег с продажи улова нам хватит на жизнь. Разве нам многое нужно? Только бы быть вместе. И в любое время, милая, — горячо подумал он, — ты сможешь увидеть море, стоит только отдёрнуть занавеси на окне. И каждый вечер ты будешь ждать меня на берегу. Я знаю, будешь ждать...".
Отринув размышления, он взглянул на кока Ронуальда и широко улыбнулся ему. Кок, расстегнув красную жилетку, надетую на голое тело, обнажил налитой загорелый живот и приблизился, посверкивая глазами. Григ одним ловким движением стянул с шеи платок и, кинув его на стол, протянул руки навстречу коку...
Через минуту в маленькой каюте не было штиля, а море поменялось местами с небом, в котором летели, взявшись за руки, Григ и Ронуальд.