Сперанский - Курбскому.
Как новый Нестор вянущей рукой
тебе, первозаблудшему Андрею,
пишу, исполненный премудрости слепой,
о том, что для тебя всего важнее:
как в маленьком российском городке,
смешением СИЗО с гипербореей,
бездомные ревут навеселе
(готовятся, наверное, скорее
то ли давиться - с гордости - петлёй,
то ли - блинами в масленицы жаре:
чем выше - тем божественней покров,
чем ниже - ближе мать-земля родная),
воняет - всем поветриям назло -
из года в год, из века в век - помойкой,
тирана подпирают всем хребтом,
а земские от тифа поят водкой;
тут ямы и овраги в площадной
брусчатке утрамбованы телами
(где праздник - это вспученный покой,
и с колокола сброшены Иваны).
Тут пахнет духом в русском лишь тогда,
когда его унизили при жизни,
а сила его (в жилах - не вода!) -
в глубокомысленном посконном фатализме;
за стенкой здесь из лая голосов
(та невиновна, что неразличимы)
рисуется их гимн: когда б не пост,
пожрали б ближнего, впрок сдобренного пивом.
Сквозь грубость их всеобщего лица,
где музе место - "что бы в магазине?.." -
ты в варварском угадывай слова
и пяться, отряхнув ступни от пыли.
Курбский - Сперанскому.
Спасибо, Михаил, что твой покой
раб божий, то есть княжий, потревожил.
Я, как нарочно, внове видел сон,
как будто я в Москве опять острожной
творю молитву, по декрету тощ и нем,
пред образом твоим седым, поскольку
не Нестор ты, а в крепнущей руке
не перья - меч, паришь в победной стойке,
хоть перья - от лопатки до крыла,
до самых островерхих указаний -
тебе, как наяву (и как всегда),
там запретили - нет - пообдирали.
Тем боле, Михаил, я удручен,
что ты с не ангельским, не анненским размахом
(о дьявольщина мелких городов
и мозгу их уездной скуки плахой!)
стенаешь о соседях, языке
и необструганности их лица и нравов,
когда бы в государственной судьбе
тебе ворочать и вершить, вязать и править.
Инсигнии твои, о Михаил,
- я сам мечтал об этом до расправы
с своим кремлёвским страхом, со своим
постыдным раболепности кафтаном -
должны быть: меч и крылья. Не брюзгой,
а светоносным и непобедимым
ты должен нам явиться.
Я? В другом
сам веке и призвании родился;
мои победы пеши, не умом,
сверкающей идеей, как рапирой,
а бороздящим шагом и верстой
крещу и проклинаю я Россию;
я - лишь апостол будущей беды,
походный крест над книжников гробами.
Царёву гидру ж убиваешь - ты,
над скифским варварством возвышенный Михайло.
Послание моё - надежды клич:
вместе с опричниной закончатся Иваны,
и просвещённый век не будет дик,
как беспощаден и бессмыслен век-боярин.
Сперанский - Курбскому.
Дели, наивный друг, себя на ноль,
мрачнее, чем отчаянье, старея,
теряя, словно попранная соль,
свою солёность; как наложница в гареме,
сиди в провинции, постясь от всех постов,
жуя никчёмных сплетни, как акриды -
и будешь сыт по горло и мечом
не попрекнёшь пришедших - на погибель! -
с мечом сюда.
Здесь, кажется, святой -
покорный лишь. И дело здесь не в Грозном,
ведь добровольно рабство - вот канон:
моя ж судьба (как и твоя) - апокриф.
Страна господ располагает; тот,
кто не во царстве - лишь предполагает
(как та смоковница, для самодура плод
не преподнесшая, от кары умирает).
Не личность здесь - Андрей ли, Михаил, -
но вечность общей жертвы - первозванна.
И деспоту клинок - как Богу сын,
а Александр да Иосиф - всё Иваны.