Центральный Дом Литераторов –
двуликий Янус:
одним лицом на одну улицу,
вторым смотрит на другую.
Стоим и курим
в ожидании Вечера.
Кожинов показывает подбородком:
– Вы знаете, кто это?
Я смотрю на небольшого человека
с лицом старого римлянина.
– Это автор «Интервенции» –
я-то думал, он давно умер...
У Дома Литераторов
можно увидеть тех,
о которых мы думаем,
что они давно умерли.
«Шло авто, а в то авто
я был втиснут меж
двух дам цвета беж».
Семён Кирсанов.
Авто остановилось
и из него выпрыгнула
вечно юная Юнна Мориц,
похожая на молодую
Бабу Ягу.
За ней поплёлся
вчерашний школьник:
оскорблённый и униженный.
Ейный муж! –
прошелестело в толпе.
Стройно-независимо,
красиво-неподкупно,
брезгливо-гениально
прошли мимо нас
два француза:
молодой и старый.
– Сионские близнецы! –
прошелестело в толпе.
Возле входа столпотворение:
репортёры взяли в кольцо
Ираклия Андронникова:
он еле говорит.
Работая локтями и корпусом,
я становлюсь рядом с тем,
кто знает Лермонтова.
Очередь в раздевалку.
Впереди огромный Добронравов
с двумя авоськами.
Рядом с ними
дюймовочная Пахмутова.
Раздетый, поднимаюсь
на две ступеньки выше.
Дают «День Поэзии».
Стою в очереди за
широкой спиной Вознесенского.
Подходит Личутин,
оглядывается вокруг
и замечает женщин.
– Отвратительные лягвии! –
жалуется он.
Вместе с «Поэзией»
спускаюсь в туалет.
Опорожнённый, стою курю.
Из кабины выходит
Евгений Евтушенко
и умывает руки,
словно прокуратор.
(Трубы дома
напрямую подсоединены
к Литературному Музею).
Полоснув по мне
глазами-лезвиями,
уходит в Вечность,
оставляя в туалете
стойкий запах Славы.
Овеянный чужой Славой,
поднимаюсь вверх
на шесть ступенек и
направо – в буфет.
Временно
в нижнем буфете
расположился Парнас.
Какие люди!
Косо-кривые,
бородато-голые,
кудряво-лысые
и так далее,
и тому подобное,
как метко подметил
Нобелевский лауреат.
Вот за этими
скользкими столиками
и решается судьба
советской литературы.
Здесь пропивались
огромные гоно-
рары в сопровождении
литературной шпаны,
и здесь же сливались
в дружеском Поцелуе
бородатые почвенники
и лысые западники.
А между ними болтались
великие критики, –
и туда, и сюда, –
например: Лев
Анненский,
похожий одновременно на
Владимира Ильича Ленина
и на билетёршу в трамвае.
Шум и гам,
объятья и поцелуи,
мат и Ходасевич,
Цветаева и икота,
Пушкин и слёзы...
А там, в углу, сидят
стройно-независимые,
красиво-неподкупные,
брезгливо-гениальные
два француза:
молодой и старый.
– Наше будущее, – смутно
произнёс Давид Самойлов
и опрокинул рюмку.
От рюмок, кофе, пива
мне стало плохо.
И чтобы было хорошо,
я пошёл туда,
где трубы подсоединены
к Литературному Музею.
Вошёл и услышал крик:
– Держи дверь!
Стоял и держал дверь.
В кабине происходил шум
и тряслись стенки.
Там Валера Хатюшин
и Володя Шлёнский
буцкали толстенького
Щуплова:
он визжал, как поросёнок,
и клялся Риммой Казаковой.
После потрясения ушёл
в Верхний буфет.
Было накурено.
На стенах написаны
разные слова.
Было тошно.
Пил кофе и вяло
философствовал о феномене
«малых голландцев» с
умной дамой в очках.
– В чём отличие
Питера де Хоха
от Терборха?! –
напирала она.
– В собаке! –
я был очень точен...
Но когда буфетчица
громко заорала официантке:
– Люська, шампанского Евтушенке!
у меня, как говорится,
«кончились патроны»,
и я пошёл
в Большой зал.
В Большом зале
шёл юбилей.
На сцене сидели и возлежали
литературные патриции.
Очень знаменитый критик
Ал. Михайлов читал
отвратительные стихи
собственного сочинения.
– Чукча! – послышалось сзади.
Сзади сидели два француза
и громко разговаривали.
(Сейчас они вошли
в роль «мешателей»:
громко разговаривали
и мешали слушать
невинной публике).
Я им был благодарен,
потому что на сцене
устроили цирк
юбиляра нарядили
в узбекский халат
и напялили тюбетейку:
он стал похож
на Ходжу Насреддина.
Один кретин
подарил юбиляру плётку,
«чтобы хлестать жену Галю».
Другой кретин выскочил
читать юбилярные стихи:
– Добро должно быть с кулаками! –
орал он и публика
визжала от восторга
и убегала курить
от перевозбуждения.
– Он украл строчку
у Миши Светлова! –
громко заявил француз,
а другой кивнул.
Потом Юбиляру подарили:
Премию Ленинского Комсомола,
Государственную Премию,
государственную дачу,
государственную машину
и государственную секретаршу.
И ещё много другого,
в том числе право
на издание десятитомника
избранных сочинений Юбиляра
в издательстве «Детская литература».
Когда начались танцы
и Юбиляр спрыгнул в зал
с кинжалом в зубах,
мне стало страшно
и я покинул помещение.
«Всё смешалось в доме... Ростовых» –
грустно повторял я
вслед за классиком.
А встречные машины
подмигивали фарами
в знак согласия.
Я шёл
по скользкой дорожке
и меня окликнул знакомый
«ворошиловский стрелок»
Виктор Пронин.
– Ты откуда? – спросил он.
– Оттуда!
– А я – туда!