Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери
И. Бродский
Навалившись снегами, седая, большая, в серебристо-больном колдовстве декабря нас обходит Зима и опять совершает раз за разом священный и древний обряд. Молчаливых сугробов крахмальную скатерть самой душной и пухлой из мягких перин нанесет и горошиной тихо закатит на тяжелое небо луну-аспирин.
Но нельзя доверять ощущенью уюта, хорониться в ее ненадежном тепле. Это просто Зима расставляет нам путы, и покой обратится в томительный плен. А метель продолжается. Лепит и лепит. Ах, негодная, злая, шальная Зима! Превратит каждый город в подобие склепа. Каждый дом – в безымянный пустой каземат.
Вот и я, в эпицентре глобальной системы, уже тысячу лет обитаю в тюрьме, где просверлены взглядом бетонные стены и изучен шагами любой сантиметр.
В страшно-сказочном домике Гензеля-Гретель, и где мечешься сам – получерт, полубог, где от холода гаснут в руках сигареты, и ломаются спички о коробок.
В час, когда тьма сгустилась лоскутьями ада, я вставал поздно ночью к окну и дышал чернотой так отрывисто, жадно – мне казалось, что я задохнусь. И тогда мне открылось с невиданной силой, как при впившейся в кожу крученой тесьме, что декабрь – название нашей могилы, а зима – лишь всего эвфемизм к слову «смерть».
А вокруг было тихо, мучительно тихо, и меня поглощала собой тишина, и тогда я нащупал единственный выход, чтоб совсем не пропасть и не съехать с ума.
Когда ночь – словно тушь, а простор – как бумага, рисовать на его белоснежном холсте. И тогда ослабеют объятия мрака, бессознательность мыслей и паника стен.
И покажется – кровь заструится по венам, разобьется на части тоскливое «здесь». Страшный мир обернется необыкновенным, преисполненным разных бесценных чудес.
И слова закружатся в волшебном союзе, будоража надежду, суля миражи. И вселяя одну из блаженных иллюзий в неподвижное сердце –
как будто ты жив.