Послушав нарекания души
На сибаритство и любовь к утехам,
Я как-то Музе предложил уехать
Из города, дабы пожить в глуши
Или взойти хотя бы до вершин…
Но тут она мне говорит со смехом:
«Поскольку я тебя полвека знаю,
Давай-ка мы доверимся трамваю!»
С ней спорить, знаю я, себе дороже –
Смиренно собираю свой рюкзак.
Но чувствую смятенно, как под кожей
Душа не успокоится никак.
- «Не шмотки, а тетрадь возьми, чудак,
Ведь ты поэму написать там сможешь!»
А Муза-язва, улыбнувшись едко,
Шипит: «Тебе в линейку или в клетку?»
И часу не прошло – пришёл трамвай,
Тот, богушевский, бардами любимый.
Уселись. Муза говорит: «Давай!
Пиши о всём, что проплывает мимо.»
И ёрзает по мне неутомимо,
А у неё три пуда каравай.
На что в моём задушенном ответе
Был только ряд банальных междометий.
А между тем ковчег нас уносил
Из чёрных будней к неизвестным далям.
Воспрянула Душа назло печалям:
- «Вот монастырь Донской, как он красив!
Булыжник мостовой здесь, как курсив,
А вот Серпуховской – здесь жил Нечаев!»
Тут Муза вторглась в диалог: «А здесь,
У некой барышни ты отнял честь!»
Кто ей сказал? В те молодые лета
Друг друга мы не знали, но Душа
Смутилась. Или как-то по секрету
Сболтнула дуре, что я жил греша,
И что была совсем ребёнком Света
И, чудо, как свежа и хороша.
Но скрытое в Душе, болтушка-Муза,
Готова разболтать всему союзу.
Тут брякнули колодки тормозов,
И Муза навалилась на подругу;
Душа конечно выгнулась упруго,
Так что я чуть не выпал из трусов.
Во что-то погрузился мой засов –
Заверещала Муза с перепугу –
И всплывшие для вящей славы тайны
Ушли на задний план как бы случайно.
Но тронулся под квохтанье старух
Сквозь пробку у Даниловской заставы
Трамвай неторопливо, как петух
В скопленье кур идущий величаво.
И тех, кто посчитал себе за право
На красный ехать, разнесло, как пух.
Кого угодно по местам расставят
Пятнадцать тонн неукротимой стали.
И то сказать – в московском бардаке,
Где движется всё сообразно бреду,
Императив фельдъегерский «Я - еду!»
В устах невежи словно кнут в руке.
А если с властью ты накоротке,
Тогда уж вовсе правилу не следуй
И всё же помни пока - ноги носят –
Трамвай с тобой в сравненье – броненосец!
Но разминулись, слава богу, дребезжим
К Зацепе вдоль Даниловской твердыни.
Душа забормотала Божье имя,
А Муза намекнула на режим,
К которому мы все принадлежим,
Хотя давно последний изверг вымер,
И мы (ну, некоторые по крайней мере)
Теперь в другие идеалы верим.
Пока в промзоне скучно тарахтим,
Мои подружки присмирели обе,
Но, вот Щипок воззвал к моей утробе –
Там есть кабак. Как я доволен им!
Его меню вписать в российский гимн
Уместно к вящей михалковской злобе.
Туда же расстегай и Яра «трюфли»,
Будёновку и Наримана туфли.
Но мимо, мимо пролегает путь.
И вот уже Кузнецкая Слободка.
Здесь некогда лукавая молодка
Пообещала мне – «Когда-нибудь…» -
И нетерпенье усмирил я кротко.
А стоило бы ей вина плеснуть
И Беатриче, не стыдясь нимало,
Сама на адюльтере настояла.
А Муза, глядя исподволь, меж тем
Душе многозначительно кивала,
Но пробуждавших вдохновенье тем
Не помнила сама, как много знала.
Хотя и я в нелучший год бывало
Мечтал, что целую корову съем
И выпью бочку, но напрасно тщился –
Ни разу ни наелся, ни напился.
Душа же тоже умеряла пыл –
Желанное таким уж не казалось,
И только сожаление осталось
О том, что и желать не стало сил.
А Муза, как её я ни просил,
К подруге не выказывала жалость.
И вздорных монологов её пыл
Всё чаще едким скепсисом сквозил.
И нынче в путешествие своём
Смотрю я с грустью на беспечный город.
Я всё ещё поэт, хоть и не молод
И, как всегда, мы странствуем втроём.
Но мы уже давно не сознаём
По новым впечатленья прежний голод,
И на ухабах творческих в свой срок
Из спутниц моих сыплется песок.
Но едем. Вот уж Краснохолмский мост.
(Под ним Митяев Хванчкару пил с дамой).
Любуемся кремлёвской панорамой,
Высоткой, где знакомы жил прохвост.
Сейчас бы выпить – народился тост:
«За всех поэтов, не имавших сраму!»
И Муза-умница нам жестом невесомым
Из недр своих достала фляжку с ромом.
Повеселее стало, и пейзаж
Уже не навевает грустных мыслей,
И память не спешит уже исчислить
Моих проступков безмятежных стаж.
Да и Душа помолодела аж,
И Муза щиплет из веночка листья –
Задумалась, грустит об эмпиреях.
Похоже и она со мной стареет.
Инъекция Манилы в свой черёд
Сознанию прибавила отваги.
Что прежде не доверил бы бумаге,
Теперь язык мне правдой-маткой жжёт.
Кричу на весь трамвай я: «Эй, народ,
Давайте строить коммунизм в Гулаге!»
Но вследствие такой моей речёвки
Трамвайчик опустел на остановке.
Тут Муза оживилась – «Боря, глянь,
Дом Телешевых! Помнишь, как к Володе
Мы хаживали? Неприметный вроде,
А знатный дом! Теперь, такая дрянь,
В нём поселили ихних благородий,
Судебных приставов по нашу дань.
А в прежние лета здесь пел Шаляпин,
Читали Бунин и Светлов, пока не запил».
Володи нет. Опустошён Парнас
Бесцеремонной и циничной сворой
Дорвавшейся до власти, у которой
Один девиз – «Пусть миг, но лишь для нас».
Мы подождём, настанет светлый час,
Отечество одумается скоро,
И, будущей России во спасенье,
Пророки возвратятся из забвенья.
Но вот мы и на финишной прямой.
Кивнул нам напоследок Грибоедов.
Теперь, пожалуй, я в метро поеду.
И девочки хотят скорей домой;
Не славят нашу жизнь наперебой,
А подгоняют помыслы к обеду.
И бытие, потраченное всуе,
Метро в каких-то полчаса спрессует.
***