На выходе из станции метро Юго-западная не доезжая конечной по красной ветке.
Автобус на Хованьское кладбище отходит каждые полчаса.
Стоит длинная очередь - преимущественно бабки-дедки,
Как будто живых от мертвых отделительная полоса.
На них аккуратно выглаженные пиджаки,старинные пальто,косынки в цветочках, кепки.
Человек сто или двести - смиренно ждут автобуса, автобуса нет.
Они улыбаются, похлопывают друг друга по плечу, переступают ногами, мнут в руках потертого вида газетки.
Какой-то мужчина поднимает над головой,зажатый в руке пластиковый погребальный букет.
С другого конца всплывает такой же - стоящие перекрикиваются.
Но что говорят не ясно, слова комкает ветер, эхом унесено.
Посторонний прохожий с испуганными глазами, влезть в очередь пытается, мыкается.
Но в эту очередь ему входить, объясняют знаками, запрещено.
Прохожий изрядно расстроен, лицо его словно трескается.
Он становится маленький маленький, растерянный,пыжиться перестает.
Улыбки на лицах стоящих в очереди появляются, глаза становятся блестящими, как будто добавили резкости их
Фотографиям на могильных памятниках когда солнце над погостом только встает.
Ничего ничего, утешают они прохожего, бедненький
Ничего ничего, даже пытаются безуспешно погладить его - не беда.
Я докуриваю. И вклиниваюсь в людской поток разобщённый и реденький.
Спускаюсь в подземный переход, оставив очередь ожидать своего отправления туда.
А внизу в переходе светляки ламп накаливания вздрагивают муторно,
видимо сражаясь со светляками сберегательных ламп.
Они сторожат здесь ту память, что цепляется за образы и объясняется путано.
И Еще бродит где-то в зрачках хрупких фей, потерянных юношей и женщин-вамп.
Они стоят здесь,вдоль стен, в своих нелепых платьях, кофтах, одеты так, как будто на улице постоянно ветрено,
И никуда не идут , словно ожидая кого-то издалека.
Их движения нервно-размашисты, их вдохи и выдохи медленны.
И Головы покачиваются на шее, как дрожащее пламя на самом конце фитилька.
Их рты раскрываются, а в них стихи, рассказы, поэмы и песни.
Которые осев, растворяются в этой даже не бездне, а какой-то бетонной холодной полуглубине.
И цементная крошка здесь чувствует себя важней и интересней,
Ведь она повсюду летает, оседая на обувь, въедаясь в голову - серой перхотью, слоем пепла, отпечатываясь на стене.
Так сложно плясать в пепле, по горло с бетонной крошке.
Так страшно в подземных переходах, никуда не переходить.
Слова этой песни раскладывает возле себя парень с беззвучной гармошкой.
Бумажные буквы иголкой соединяя, пропуская сквозь них, тонкую красную нить.
Случайный огрызок света обугленным солнечным зайчиком,
Танцует вдали и мальчик в потрёпанном пиджаке
кивает смотри - я вижу, как тени за этим мальчиком
Кривляются в ритм этой песни и скачут на солнечном пятаке.
Бегущие ноги топчут ошметки теней. Стены
Лишь добавляют эха несущейся вниз толпе.
Как кровь подземелий - люди и я вместе с ними, в вены
Влезаю подземно-змеиного монстра, живущего в полутьме.
А в храмах подземных лампады, как огненное сияние.
Поезда прибывают, как древнеегипетские лодки или древнегреческие корабли.
Электрический свет ударяется о мраморные изваяния
И памятники Говарду Лавкрафту улыбаются мне вдали.
И все, что прошло лишь кажется и что происходит крутится.
Я упираюсь в сотни
И сотни ползущих глаз.
Застывшим в своем движении, в мясорубке подземной улицы.
Прозрачными получастями чего-то, что спит на задворках нас.
Оно оголяет зубы оно постоянно дышит.
Пытаюсь разбить на лица сложившийся трафарет:
Мадонна в бобровой шапке, стекает улыбка и катится ниже
Платона в спортивных шортах, Иисуса неясных лет.
И чувствую в нижних палатах бьет броуновское брожение.
В сражениях за место под солнцем мы побеждаем кажись.
Сюда выливаются люди. И в гонках на опережение.
Выплевывают нас поезда и приносят в долгую счастливую жизнь.