***
Холодно и промозгло
мальчику твоему;
мама, теперь ты — звёзды:
как же я обниму?
Луч до земли серебрян —
тянется, словно нить;
мама, теперь ты — небо
как же поговорить?
Свет осторожно тронет,
высветит ночь ясней.
Где же твои ладони
для головы моей?
Ветер ли? оклик? возглас? —
вслушаюсь — не пойму.
Холодно и промозгло
мальчику твоему.
Памяти маленького музыканта
Мне приснилось: я играю Массне —
я настраиваю скрипку во сне;
темноту, что с неба сходит, клубя,
я настраиваю против себя.
Это только бесконечный урок:
не проснёшься, не надышишься впрок;
не вернёшься, не удержишь в руках
затерявшееся время никак.
Мама, начал я не с той стороны:
шарил пальцами по вене струны —
но ни пульса не нашёл, ни вины,
чтобы звуки — за четыре стены.
Тишина окрест во всех уголках:
нету толка в деревянных колках —
это только снится, если Массне,
а проснёшься — не проснуться во сне.
Что там струн моих неверный натяг? —
этот строй уже не вспомнить никак:
только водишь сиротливым смычком
будто в прятки водишь в доме пустом.
Застывает время в нотных листах,
ни мелодией, ни жизнью не став.
***
Время лечит, но не берёт ни одной страховки,
не выезжает на дом — и не принимает в офисе,
не присылает ампулы в глянцевой упаковке,
и о здоровье вашем не беспокоится вовсе.
Когда кончаются силы настолько, что вы готовы
выброситься из собственного тела, как с балкона высотки,
оно не приедет на скорой, чтобы уговаривать вас с мегафоном
вернуться обратно в комнату, отойти от решётки.
Согласитесь, что это важно, чтоб кто-то позвал вас обратно;
чтобы кто-то сказал: полёт отменён, задержан, отложен.
Но время — оно не повязано клятвою Гиппократа —
оно не поможет.
Когда на вокзальную площадь ложится вечер,
я иду и вижу бесцветных людей, лежащих у самого края —
и какой-то придурок в моей голове говорит мне, что время лечит,
но я-то знаю.
***
Я видел психов и бездомных главарей
вокзальной секты. В расписании настенном
я трогал время, как рисунки дикарей —
слепым движением узнав его мгновенно.
Старуха пьяная кормила голубей
воображаемых — таким же мнимым хлебом;
два сизых ангела, приставленные к ней,
забыв пароль, всё не могли связаться с небом.
И ненавязчиво открылось мне тогда,
что море синее лежит на жёлтом пляже,
где тот же я, моя седая борода,
рука, плечо — и на плече моём поклажа.
Где те же ангелы, наладившие связь,
уводят пьяную старуху вдоль дороги,
как внуки добрые задумчиво склонясь:
слегка двукрылы и застенчиво двуноги.
***
О, нам вокзалы выпали с лихвой:
и станции, и даже полустанки
на нас бросали исподлобья свой
тяжёлый взгляд, как ящерицы в склянке.
Кирпичной кладки красная стена
неназванной постройки угловатой,
казалось, вся зудит, воспалена,
расчёсана до крови стекловатой.
Прикуривали злые фонари
и сплёвывали жёлтые осколки;
и ветра холодящий аспирин
бессмысленный не помогал нисколько.
И только в небе длинные легли
почти отвесно рельсы междуречий;
и мы, как все — друг друга не смогли
поняв, простить в смешении наречий.
Стансы
I
Подбрось меня на станцию. Я сам
не успеваю к этим проводам,
перронам, рельсам, сонным городам —
как в ножны нож: движение — и там:
в вагоне, в лифте, в перекрестье рам.
II
Подбрось меня на станцию, подбрось —
как будто всё не вышло вкривь и вкось,
а просто вышло. Бессловесных просьб
наслушавшись, всё в тонику сошлось —
как в песенке: то вместе, то поврозь.
III
Подбрось меня на станцию. Пора.
Там тамбура пустая конура
стучит в там-там, но молодость стара —
на ней уже не кожа — кожура.
И нет корней: видать, земля сыра.
IV
Подбрось меня. Мне стало по пути
со всеми, кто задумался уйти.
Попутчик в лифте смотрит на пути,
на небо, подключённое к сети.
Вот проводы: по проводам лети!
V
Подбрось меня к платформе. Как назло
я позабыл и место, и число —
перрон, вагон, этаж; добро и зло;
попутчиков, которым повезло
(ведь их со мной вдоль проводов везло)
VI
Подбрось к путям. Всегда настороже
мы были как бы ножны на ноже.
Я расчехлюсь в последнем платеже,
всё оплатив на дальнем этаже.
И выйду в небо. С крыльями уже.