О каком-нибудь сгинувшем узнике,
про бараки, разлуки, срока...
Это песня без мысли и музыки,
но зато и звучит все века.
Это ночь фонарями размазана
в молоко по блестящему льду,
потому что все спето и сказано,
и прохожий бубнит на ходу
ни о чем. И плетется по голому
льду, уже сам не помнит куда.
То ли хмель, то ли боль ему в голову -
а она вся как пепел седа.
Я бреду через ночь нелюдимую,
и к губам моим лепет прилип:
сохрани, сохрани, сохрани мою -
хоть не речь, хоть какой-нибудь всхлип.
И как будто мне видится, чудится,
как сдвигая ребром города,
распахнувшись, замерзшая улица
расползается глыбами льда.
Будто вижу, как ночь простирается -
за Урал, за Иртыш, за Иркут;
все что есть тут об лед истирается,
и одно лишь века берегут:
крик охранников, лязги прикладные,
ржавой рельсы дурной перезвон,
где пурга городит непроглядные
километры меж лагерных зон.
По лесам, по снегам, по сугробищам
тут не выковырять изо льда
русской речи такие сокровища,
перетертые в пыль без следа.
И застывшая улица стелется,
будто шепчется с ночью глухой:
все приладится, стерпится, смелется,
перетрется морозной трухой -
где столетья увязли составами
в этот лед, горький мат, лай собак
и напевами стали гнусавыми,
что плывут из барака в кабак.
Пахнет ватником силлаботоника,
наползает верста ледником.
В голове, точно песня покойника,
однозвучным гудит блатняком.
2015