Перед грозой у драмтеатра пусто,
и можно в одиночестве смотреть
на куст воды в цветах для пианиста,
на пенную поднявшуюся плеть.
В игре воды, в фонтанах чьей-то виллы,
не помню чьей, но шуму вопреки
слышны беседы торопливой волны
и мягкие стеклянные звонки.
Я проходила мимо и осталась,
открыла книгу и прочла конец.
Любовь людей никак не начиналась,
но был союз двух плачущих сердец.
Такой же фильм смотрела накануне,
сюжет пустой, догадок полутьма,
однако, прелесть лишнего в июне
меня лишает воли и ума.
Отцвёл шиповник, и пишу: шиповник
отцвёл, но только белый, а другой,
не столь красивый, розовый, наивный –
и он моей бессонницы виновник –
ещё способен нарушать покой.
Пишу: теперь клубничные киоски
рассеяны по городу – стоят,
и скоро будут над клубникой оски
висеть и отвлекать от ягод взгляд.
На что смотреть – на проходящих спешно,
на красный цвет, на пыль, на блеск стекла,
на зеркало, в котором без одежды
жизнь отразилась и превозмогла
саму себя, растрогалась, смягчилась,
увидела пространство без прикрас
и просыпаться первой научилась –
в испуге, беззащитная, без нас.
Немного страха, горсть земного праха,
щепотка листьев, мятый лепесток –
и нет обмана зрения и слуха, –
наг человек, любим и одинок.
Я как-то раз стояла у картины
и ощутила жизнь, как именины:
приходят гости, некогда скучать,
пора одной приветственной улыбкой
всех одарить, а тайной, тихой, зыбкой
никто с тех пор не будет замечать,
но – праздник сердца, лёгкая тревога,
с грядущим чудом крепнущая связь –
и нет тому назначенного срока, –
я не пришла, но всё-таки сбылась.
Какой-то свет рассеянный, огромный
заполнил город и ворвался в дом.
Что за картина, я уже не помню.
Их было много, будут и потом.
Пока же лишь по улицам слоняться,
перебирать воспоминаний хлам,
и встречи со знакомыми бояться,
и пирожок ломать напополам,
сидеть в тени у городских развалин,
пока проходит время без следа,
и в цветниках прохладных тёмных спален
не помнят птицы страха и стыда.