Я Вас любил, ещё не встретив,
когда же я Вас повстречал,
я понял: есть мечта на свете -
стройна, пьяна и горяча.
В прокуренном ночном шалмане,
в толпе подвыпивших бл**ей,
я прикоснулся к главной тайне,
волнующей сердца людей.
Ни свинорылым спекулянтам,
ни обожравшейся братве,
ни школярам, ни псам-курсантам
не знать, сколь Вы желанны мне.
Едва скользнув по мне глазами,
прошли Вы в облаке духов.
Так шхуна в бриз под парусами
стремится прочь от берегов.
И я, поэт, эстет и циник,
познавший Музу в цвете лет,
отбросил в сторону мобильник,
и двинулся за Вами вслед.
Метрдотель возник меж нами,
на Вас взирая упырём.
Швейцар златыми галунами
загромождал дверной проём.
С дороги прочь моей, халдеи!
(в любви я пру, как носорог,
со мной бы и амбал Карелин
в тот вечер справиться не смог)
Ел**ю стулья задевая,
я шел за Вами сквозь кабак,
про все на свете забывая,
и улыбаясь, как м**ак.
А Вы, небесное созданье,
бедром премило поводя,
моё туманили сознанье,
и будоражили м**я.
Я был влюблён, я был безумен,
и, как обычно, в жопу пьян.
А Вы… Вы были pretty woman,
Вы озаряли ресторан.
Лиловый негр, пресмыкаясь,
Вам подавал уже манто,
а я, несмело улыбаясь,
звенел ключами от авто.
- Мой лимузин к услугам Вашим,
изрёк я, от души икнув.
- Нет ничего милей и краше,
чем мчать сквозь спящую Москву!
Вы усмехнулись искушённо,
и оценили мой порыв:
за галстук взялись отрешённо,
моё дыханье перекрыв.
- За руль садиться нетверёзым
опасно, возразили Вы -
- Там придорожные берёзы,
и телеграфные столбы.
- О, в этот час пусты дороги,
да я и выпил-то чуть-чуть,
сказал я, расплетая ноги -
- Сто грамм на посошок, и в путь!
Ах, свежий воздух после пьянки!
Аж закружилась голова.
Мы поплелись сквозь тьму к стоянке
меж куч собачьего говна.
Мою шаху среди "Феррари",
реношек, мерсов, опелей,
я опознал по битой фаре,
и по отсутствию дверей.
Вы засмеялись, как ребёнок,
а я соврал через плечо,
что сей бессмертный жигулёнок
подарен лично Ильичом.
Что в нём ещё Крупу катали,
потом – Арманд и Коллонтай.
Вы помолчали, покивали,
и снова в смех, мол, не болтай!
Я усадил Вас, мы помчались.
машина выла и тряслась.
Со страху Вы ко мне прижались,
уже нисколько не смеясь.
Все промелькнули перед нами:
смурные шлюхи на Тверской,
менты с разинутыми ртами,
весь сброд полночный городской.
Читатель, думаю едва ли
добрался ты до этих строк
быстрей, чем мы тогда домчали
ко мне за МКАД, в Нью-Косино.
Вас, помню, ноги не держали -
я нёс Вас к лифту на руках.
Вы ожили и задышали
лишь после рюмки коньяка.
А ожив, вымолвили тихо,
что Ваш супруг, банкир Брунштейн
не столь на джипе ездит лихо.
Знавал ссыкливых я мужей!
От слов – к делам. Я повалил Вас
на стол. Я пылок был и пьян.
Я бушевал, я так любил Вас,
я столь был страстью обуян.
Что Ваше платье от Versace
пошло тотчас на лоскуты.
Но право, я не мог иначе.
Я бушевал. А Вы… а ты…
Ты непристойности шептала
так, словно с нежных губ твоих
не брань площадная слетала,
а мелодичный лился стих.
Я Вас… тебя… Я Вас любил, я
вгрызался в шею, как вампир.
На кухонном столе творил я
с тобой хмельной и дикий пир.
Я Вас любил… Вы сокращались,
Вы даже охнуть не могли.
Ах, как Вы славно извивались
как егозили, как плыли
навстречу мне, и снова, снова
вбивал я сваю в чернозём.
Я Вас любил, хотя и слова
не в силах был сказать о том.
Я Вас любил, я Вас таранил,
я делал всё, что я хотел.
Я Вас кричать и выть заставил,
я содрогался и потел.
Качался стол, разбилось блюдце,
устало радио скулить.
Морские свинки не еб**ся,
столь резво, очень может быть.
Так думал я в угаре пьяном,
и мял вам трепетную грудь.
Вам очи завело туманом,
хоть не устали Вы ничуть.
А я ещё прибавил жару,
схватив Вас с силою клещей,
какими в фильмах сталевары
болванки тянут из печей.
Вы тело выгнули дугою,
и заурчали, будто рысь.
Воздетой к потолку ногою
задёргали, и затряслись.
И в полный голос закричали
без тени ложного стыда.
О, как же славно Вы кончали
со мной в ту ночь! О, да!! О, да!!!
Подобный зверю – резкий, дикий,
с огнём, пылающим в груди,
под Ваши вопли-стоны-крики
я подошел к концу пути.
Когда обойма опустела,
я тут же снова взвёл затвор,
и обессилевшее тело
на мягкий опустил ковёр.
- Ковер значительно надёжней -
заметил я, вминая Вас
в его узор, цветисто-сложный, -
- Ковер удобней для проказ.
Затем мы в кресло перебрались,
и в нем возились с полчаса.
Я буйствовал, Вы трепыхались,
как в вязкой патоке оса.
Потом на стуле проскакали
по всей квартире, хохоча.
Когда б соседи услыхали,
то, верно, вызвали б врача.
Но нет, соседям не добраться
до сих изысканных страстей.
Они и пукнуть-то боятся,
не то, что вслух ругать гостей.
Однако я отвлекся. В тщете
вогнать Вас в жар в десятый раз,
я распластал Вас на паркете,
и рухнул в бездну Ваших глаз.
Уж рассвело, и мы устали
любить друг дружку и стонать,
и, разомкнувшись, перестали
самих себя осознавать.
Мы погрузились в суть творенья,
пришли в начало всех начал.
О, благодать! О, вдохновенье!
Сам Бог в ладонях нас качал.
Мы растворились, мы распались
на хромосомы бытия.
Мы до таких высот поднялись,
каких не мог помыслить я.
И сотни тысяч лет всплывали
из этой неги вспять, назад.
Мы содрогались и вздыхали,
теряя наш Эдемский сад.
Мы ожили. Мы вновь очнулись.
Поцеловались, завелись.
Но наши грёзы не вернулись
обратно, сколь мы не еб**сь
***
О нет, любовь моя не сгинет,
пока я в сердце верен ей.
Меня вовеки не покинет,
пока я твёрд в любви моей.
Любовь как вор в ночи приходит,
и похищает наш покой.
Порой сомненьями изводит,
но, видно, наш удел такой,
что волноваться, обольщаться,
отрадно любящей душе.
Любви единой поклоняться,
и быть ей верным протеже –
хотя не всякому под силу,
но чти любви бесценный дар:
прими страстей своих Цусиму -
и обрети свой Трафальгар!
Ищи любовь свою повсюду,
в златых чертогах и в грязи.
И знай: любовь подобна чуду,
венцу твоей земной стези.