ПРОСТАЯ ФОРМАЛЬНОСТЬ
Друзья, если вы ещё всё-таки где-нибудь есть –
не те, с кем пуд соли пришлось доедать одному,
но те, что не съели из этого пуда ни ложки
и могут считать, что за сахар сошёл бы весь пуд, –
ТАКИЕ друзья – теперь приходите и ешьте;
есть смысл в продвиженьях на ощупь куда не ведут:
там мало искусства, всё больше – простое сближенье
всё с тем лишь, чего не покажешь кому-то нарочно,
но кажется: сам коль решился глядеть, дай взглянуть
ещё и тому, кого нет, но ведь должен же быть! –
такой, кого нет и в помине, но кажется – рядом...
Так кажется, но ведь на самом-то деле – вы где?
Так может быть, но ведь тогда – лишь сплошное везенье.
И, если известно, что соль и не может быть мёдом –
засахаривающийся мёд, уж точно, не чудо
и даже – вина ли зевающих где-то Друзей?
– Коль сами они здесь всего лишь пикантная горечь
в солёно-медовый состав... да ничьих! – преступлений.
«ПОСТМОДЕРН»
«На проблему времени у нас, в общем-то, времени нет»
(из повестки очередного собора уцелевших старейшин):
время старится, ведь и Новому ему уже полтысячи лет,
и уже много более ста, как маразматирует меж Новейших.
Но проблема – всё та же – естественно, не в именах,
анонимная вечность давно уж «сняла» именную проблему.
Нет, другое: «другими» опять называются и времена,
и проблемы, и жизнь, и, конечно же, прения на эту тему.
«...ничему уж назад не вернуться, и помнить, как звали когда-то, нет проку, –
и от стоптыша имени, что изменило тебе, отходя навсегда,
остаётся лишь разве припомнить протектор подошвы и, может быть, вздрогнуть
от пугающей чуждости собственного на дороге следа...»
Впрочем, всё это лирика (аж на 7 секунд! – ком сопливых нот...
(очень жёсткий регламент введён в высочайшем совете)):
разглагольствуя, тоже ведь можно состариться – выпасть в цейтнот,
где, действительно, не о чем помнить как только о смерти...
Ну, так вот – очень коротко, то есть по минимуму и по существу:
от трезвона какого будильника встанем мы с нужной ноги в настоящем?
Говорят: «Времена!» То есть, значит, их много, и, значит, как минимум, в двух –
в «до» и «после» – потребно себя уловить и живым, и неспящим.
То есть «здесь и сейчас» – это "больше уже никогда", – и ещё сколько лет
эта наша вневременность будет искать и никак не найдёт себе даже мгновенья!
Было время и будет ещё, а теперь, как уже было сказано, НЕТ:
"... – лишь безвременный сон ожиданий... лишь грёза его обновленья..."
ИМЕНИННЫЙ ПАЁК
«Быть бы живу!
Блаженная канитель пробуждений по праздникам
отощавшим подёнщикам хлеба насущного
обещает законную порцию лени и скуки почти безвозмездно...
Здесь рифмуется целая бездна
того, с чем носился бы (да и носился) как с писанной торбой.
А, в общем, не разжиреешь. А то бы...
«А то бы»! Вставай, –
не беда, что с зевотой никак совладать не сумеешь,
ждёт теперь и тебя вожделенный чужой каравай.»
Дай же сорок! – с уверенностью большинства малолеток
вспоминаешь, что буднично-карточный хлеб не един
даже в детские годы родителей и пятилеток...
А мне тоже теперь восьмикратно по пять плюс один!
«...плюс один» – символично, как щедро умасленный кукиш.
Как же снова тут не пожалеешь, что не каннибал!
Сколько жирных локтей, а ведь даже и их не укусишь!
Впрочем, свой я бы тоже навряд ли кому-нибудь дал.
И, приученный цивилизованно рвать по кусочку,
на тарелке с каёмочкой стылую кровь развезёт
инквизитор, смакующий лакомства жизни в рассрочку...
Пусть дикарь в нём подспудно и жаждет лишь сразу и всё,
но того не вменить здесь в обязанность даже и счастью:
перед целым и самая львиная доля – ничто,
подведённое под знаменатель останется частью –
хоть засыпься девятками после ноля с запятой!..
Справедливости принцип ведёт бухгалтерию дроби, –
и, к чему ни привёл бы бухгалтера этот делёж,
получателю доля его может стать чем-то вроде
не то чтобы горькой чаши, скорее... чана,
однако – сплошной баланды. И всё же –
...(см. начало).
2 ОДЫ ВЕРТИКАЛИ
1
Крепчают Власти институты,
уже везде – и там, и тут – они,
плодя всё больше институтков
и размножаясь институтками.
Возвысившись над населением
соратниц сонмом и соратников,
блюдут превратности вселенной
они, как райские привратники.
Соваться в двери к ним не стоит:
запрет седлать козу Паршиву
в стезях, ведущих к ним, на то и
введён, чтоб было не до жиру;
чтоб не хотелось приближаться
и к паперти апартаментов
богов, умеющих снижаться
при улучении момента.
Будь рад, что медяка карманного
пока ещё не разглядело
их высочайшее внимание
помехой их благому делу.
Не им ли знать и ждать, что сами
к ним, подкопив последних кровных,
придём однажды со слезами
и чувств, и мыслей благородных, –
что ими же опять одолжен
нам этот нищий жест стучаться,
и как их доброты роскошен
жест: на гроши не мелочатся – !
2
Уж более ста лет, как занялась
на общем разноцветно-звёздном небе
глобализации невинная заря.
День движется к полудню, тень почти свелась
на нет, и выцвела звезда на некогда победоносном гербе, –
уже другого цвета звёздный крап на главных козырях.
И пусть следящих за играющими иногда одолевает недоверие
по поводу военных, нефтяных, урановых, космических и прочих карт,
только простак сочтёт: ложь, жульничество, беззаконие и лицемерие,
на деле же: закон любой Большой игры – Двойной Стандарт.
Двойной – как минимум. И можно сетовать, печалиться и даже обижаться –
на козни, на судьбу, на злую волю игроков – но и до сей поры:
коли – шестёрки или даже пешки, и коль есть кому за что сражаться,
сражаться будут все, никто не отсидится вне игры.
Не то чтобы в таком гамбите лишних пешек не бывает –
не подставляться же ферзям и королям (не говоря уже об игроках)!
К тому же – демократия! Путь – всем! И, стало быть, кто знает –
глядишь, и пешка сделает карьеру в чьих-нибудь руках.
У шахматистов пешки – не орешки? Ну, так то – у шахматистов!
А тут желание щадить их чаще означает неумение играть;
коли резня – бросай их щедрой пригоршней (и им – шанс отличиться),
а то и, ради благосклонности соперника, вообще их даром трать!
Да и, в придачу, с некоторыми упрямо заявляющими о себе частями поля –
как если бы они уже ничьи: кому приглянется, тому туда и ход, –
ведь как на пешки, так, тем более, на клетки – только Божья воля,
ведь и Его уполномоченным порой случается-таки идти в расход.
Но не тебе, конечно, осторожный архитектор вертикали собственного взлёта:
могуществу, что у тебя, чета ли стайка дряхлых пирамид!
Нет, не средь смертных ты предвосхищенья грандиозным замыслам своим ищи:
Играющий Гермес – вот кто ровня тебе! Молись, и раж тебе в игре пошлёт он,
уж он высокое Партнёра звание не посрамит –
так, что и Вавилон покажется песочницей, где малолетние играли в куличи!
Геостратегами и геотактиками разобщён так,
мир снова делится – как организм, которому во вред дальнейший рост,
или как бог, чей оптимальный жизненный состав, по меньшей мере, тройствен;
как никогда, над нами небеса – а их многоэтажность тоже ждёт подсчёта –
полны не только видимых, но и предполагаемых созвездий и отдельных звёзд...
Но: думать ли о тяге вверх как всё ещё о нашем и лишь к ним влеченья свойстве?
***
Небо давно с овчинку
и даже её, выделанной,
стоит всё меньше и меньше.
Шкуру отдать в починку –
голому будто бы выгодней:
будешь ты сам себе и двойник и сменщик.
Если отыщешь их,
вынеси хоть святых,
им очертя их головы
нимбами, вышвырни за
глаза болтовни глазами,
просящимися назад –
в парные души-голуби
выдержавших экзамен...
Сызмальства жизнь заставляет взять
с каждого встречного и на себя слишком много –
так увлекает кого-то большая дорога,
и изменить, по сути, уже ничего нельзя.
СНЫ – НАСМЕШНИКИ
Вот и я, наконец, умру:
не останется всё, как прежде –
то есть больше уже никто, то есть я, поутру
вряд ли буду так недоволен...
Усмехнутся себе надежды,
посмеются вослед невежды:
дескать, доля – нам, а вольному – воля.
Роли, планы, успехи, лавры
(да и в супе лаврушка)
остаются уже другим (никому – моими),
«зане»
и дворцы, и храмы –
пускай хоть на ножках Буша! –
как ни вертятся, даже задом уже не ко мне.
Был и бился внутри:
как же слезть? по какой верёвке?
там, где заперты двери, ищи окно! – настоящий пожарный зуд...
А окно, да и двери, и все нараспашку – ну, ты посмотри! –
напротив...
И верёвка валяется совершенно уже никчёмной внизу.
То есть я ли хотел во всём этом себе участка!
Не хотел – так участвовал, бывал и на выгоне
и почти что весь
засветился, как фото – нелепейшая случайность! –
где-то меж новобранцем и девицей на выданье...
«Днесь»
эти сны – как частушки: и гоголем, и за здравие
отберут и здоровье, и гоголя – за упокой...
Не мои это песни, но когда-то ведь знал же заранее:
в круг, как из игры, вытолкнут и потребуют: пой!
ПЕГОМУ ОСЛИКУ
в связи с 5-ым заездом
"...всему виною, вероятно,
до третьих петухов – сплошные куры."
В.Павлов
1
КТО давно уже сам себе сам и неинтересен –
научился он как-то там жить и привык
удивляться не слишком, когда не получится
(– и на что же, как кажется, только ещё надеясь! –
у него ведь уже сколько лет
не бывает даже когда с получки,
надоело ловить на слове,
брать с поличным под мысли,
а они всё о том, что такое уже никогда да и незачем) –
тот иной раз посмотрит на рынок искусства и даже истории:
2
все ищут и спрашивают друг у друга весёлых и лёгких песен
или приятных для глаз открыток, добро и свет излучающих,
или щемящих, берущих за душу,
или, если есть время, каких-нибудь небывалых историй,
которые с кем-то всё же как будто случаются...
...И только вокруг одного ларька, как правило, пусто.
Практически, он заброшен, товар его никому не нужен...
Подходят какие-то редкие-редкие – вроде бы тоже люди –
каждый с крайне сосредоточенным видом, вокруг себя ничего не видя,
пошевелит с сожалением ту или иную кучу давно спрессовавшегося хлама,
отделит слой осторожно, как археолог,
посмотрит на следующий, этот взвесив,
с тоской качнёт головой – дескать, и так слишком много –
бережно прижмёт к себе эту плесень
и так же, кроме себя ни в кого не глядя,
уйдёт восвояси, слегка теребя обретение или даже гладя...
А то – напротив: с собой приносит и ставит сверху, взметнув слой пыли,
свой, свежий, ещё и не пыльный вовсе...
Ну, разве лишь слегка запылённый, но не тяжёлой уличной
или, тем более, пылью банкротства,
после которой, уж точно, выглядит хламом и только...
Здесь ведь его уже столько,
что поклонники птичьего пения давно уже поговаривают:
пора бы сюда поселить петушка покраснее...
Но пока лишь ходят поодаль, поглядывая друг на друга –
кто б, мол, решился, а подсобили бы все.
Хозяина нет. Хозяева в тех местах, где торговля, пусть вялая, но идёт.
А тут, по идее, платить бы надо тому, кто не проходит мимо.
А у кого лишние! Да и, если есть, кто же настолько дурак!
Жизнь ведь нынче такая, что не дай бог лохануться – одно слово: рынок.
Тут иной раз даже и не до песен, не то что до этих прессов
(конечно, если не спутать с прессой,
с деликатесом или с прогрессом,
папье и пейсами,
псами и эссе,
СС и СССР...
А слева и справа –
по брату эсеру –
атланты...
Нет, лучше – кариатиды,
ведь эсеркой была и Каплан –
родом, кажется... Да нет, точно – из Атлантиды).
Рухлядь старая... Сколько Букв! Не ленились титаны мысли!
На чувствованьица и настроеньица не отвлекались!
Брали быка за рога – быка, не козочку, не барашка!
А то – носорога, или вообще – мамонта!
И – либо клочьями на рогах и бивнях, либо чудовище – в стойло.
За меньшее не брались – не стоило,
мух оставляли птичкам.
...А теперь – запустенье такое,
словно весь крупнорогатый и с бивнями скот давно вымер,
да и насекомые – тоже.
Просто пыль здесь никто до сих пор почему-то не вытер...
Нет проблем: чья песенка спета, а чья и поётся – слушай –
хоть бы и нехотя – вот же:
...нет проблем... Чей же это голос? Или, может быть, просто эхо?
Но только почему-то всё требовательнее и строже...
3
А ДРУГОЙ РАЗ и проворчит:
Ищут смысла в словах, смысла слов, соли – в них, не в себе и себя, как это бы надо...
Отвергая бессмысленность многия слов ради кратких способных возжечь,
ищет спичек и искр высочайшая воспламеняемость блага –
не собьёт его с толку вода, не посеет сомнения речь...
Ни своя, ни чужая... Чужую и слушать не станут:
с нашим праведным гулом в башке что де может сказать нам софист-суеслов!
Бог известен: он – с нами, мы – с ним. Пусть все те, кто не с нами, отстанут –
не мешают идти нам подальше от многих и путаных слов!
В толстых книгах толстЫе пускай и толкут свою мутную воду,
пусть в копчёности наших небес не суют свой лукаво влажнеющий нос.
Коли есть что сказать, будь попроще, а главное – ближе к народу.
Ну, а что за народ и куда он зашёл со своей простотой – это праздный вопрос.
Нас уже посмешили однажды: учиться, учиться, учиться...
А теперь и в четвёртый раз снова учиться нам что ли, да? Ща!
Мы уже научились, спасибо... А если каким просвещением и облучиться –
лишь бы с плоским широким экраном, а там – хоть бы лампочкой и Ильича.
Глубока, ненадуманна и проницательна мудрость людская:
всё одно – пропадать, но мой малый кусок перед смертью отдай!
Да ещё и прибавь – за молчание, голос мой в урну спуская...
Нынче – рынок, тут, сам понимаешь, должна быть взаимная дань.
Погулять, оттянуться ли, влиться ли, пофестивалить ли –
это нам ты уж, дерьмодавильня продажная, днесь обеспечь!
Вам, понятно, «здесь жить», а, пожив, вслед за нажитым и посваливать...
Это нам, уж как водится, костью собачьей здесь лечь.
Что же, грамоты этой для жизни собачьей, и правда, довольно...
А об овцах, к примеру, тут нечего даже и пасть раззевать:
чо ни гавкнешь, получится лишь по-китайски – бишь, грамотно больно:
даже если болит, эту часть как срамную учили скрывать...
То и знаем: сей «труженик тыла» давно уже ходит героем.
Говорить же об этом пристало лишь в третьем лице, со злорадством, а лучше и невзначай...
Ну, а всех грамотеев по этому поводу как извращенцев мы сами уроем –
не балУй уж наукою, и без того горемычную душу мою не смущай...
4
А ВООБЩЕ-ТО он, как и я, всегда любил цифру 5.
Это у нас, видимо, ещё из советской школы...
Или, может быть, из стишка о превратностях зайкиных выгулов?
(И ведь не только у нас: пятого, в пятницу, возле пятого корпуса, в пять, пятый «парк» (пятый! – мы не какие-то «двоечники»), пять рублей, каждое пятое «колесо» – бесплатно; кстати, если надо, там найдётся и «пятка», – из неофициальной рекламы неофициального товарооборота благословенно неофициального прошлого.)
Ну а, что же касается презагадочной магии нынешней школы, тут ведь тоже пятёрка замешана.
Не потому ли, что из тройки её (ведь были же честолюбивые и дальновидные ученики,
не одни только «ироды»!) всегда было легче подделать?
И учителя с легчайшей министерской руки, наконец, извлекли свои далеко заходящие выводы:
3 + 7 = 11. Пусть математика и безутешна, но –
вот именно: ничего уже не поделать!
...Но только времён года, говорят, как было, так и будет четыре –
тут пока всё чисто, не ущемлён ни один школьник.
(Впрочем, мы уже, кажется, перешли от цифр к числам.)
«Хорошо» – это, как известно, самооценка бога.
Перед сном или отпуском. А если ещё и в курортной зоне!..
Вероятно, поэтому столько поэтов, как числится, так и успокаивается в хорошистах.
Лишь один, ай да сукин сын, хоть и плохо считал, но какой преотличный, однако, был шкодник!
До сих пор даже и на чёрный четверг ничего не удаётся притырить –
ни задним числом, ни заочно...
А ведь кто не мечтает о некоем пятом сезоне!
Пятилетки и те обычно заканчивались досрочно.
А одна – даже когда на неё по всем правилам рассчитывали фашисты!..
Но ведь что и до четырёх – тут ведь тоже всё из-под носа порастащили!
Вот – живёшь-живёшь, а до прихода Зимы
даже и не догадываешься, что все прошлые были халтурой.
И ещё неизвестно, как там с будущими.
Верно, снова: ни фрукт – ни овощ, ни рыба – ни мясо, пустые щи лишь, да и те – мимо...
Или – как, одурев от внезапно ринувшейся на гоп-стоп весны,
воспрепятствовать ловкости рук иного весьма симпатичного Мима!
Он ведь даже и вслух отнюдь не на это напрашивается.
А наше мерзкое – вечно в собственном соку – лето!
Кто в нём ещё не дурак (дура) дураком (дурой)!
А с чего, спрашивается!
От воды в воздухе, как ни прикидывайся в нём рыбой, а в ней птицей, мокрая квёлая курица!
Наконец, от нагрянувшего и на наши головы полнейшего Болдина
у кого и чего ещё только ни зашевелится, ни защемит!
И тоже – почему, чёрт возьми!
Тут-то и попадётся под руку какая-нибудь хорррошшая книга –
ну вот, обрадуешься, наконец-то доверительнейшие откровения сатаны
в добросовестнейшем переводе какого-нибудь Давида.
Ну, и убедишься: сам словно и надиктовал ему о себе свою отповедь.
Сам, как чёрт, ухмыльнёшься: поэты опять распевают псалмы –
не пора ли надиктовать им уже и проповедь?
Вот до какого порой доходишь зазнайства! Да ещё и нАвскид...
Ну… не буду, не буду – все и так знают что и куда – не воротите носики...
Но, действительно, ведь – хуля этот русский! почти тот же еврейский!
Нет, надо учить китайский.
А то ведь книжка, и в самом деле, уж больно халёсики.
Чё смеяться-то! Кто ещё в состоянии накатать хотя бы приличный сонет?
Страшно даже представить себе,
сколько раз, как монаху на киче, придётся его переписывать наБелых.
От кого ещё там по способностям, и кому там ещё по труду!
Если это вопрос, то – вполне ли скабрезный, но – есть и ответ:
надоело лететь с потрохами в трубу – попытайся хотя бы в неё не дудеть,
не роняли её сюда никакие архангелы.
(Как ни тянешься перьями ввысь, гравитация самодовлеет, –
и, сердечно лелея симптомы прыщавых депрессий, кто же выдюжит!
Только нечисть, пожалуй, от этого лишь здоровеет, ей вообще – хоть тресни!
И выходит, что только в поэты и подаваться тому, кто так и не переболеет,
но, как ни странно, всё-таки выживет.)
Глянешь издали на иное пернатое – цыпа цыпой!
И то, казалось бы – обзавелось насестом, ну и сиди себе, носом поклюкивая.
Так нет же, случайно приблизишься: так и цапается, так и цепляет!
Ну, просто гарпия то ли с пере-, то ли с недо-сыпа,
да ещё и вещая, ведь на гуще чего-то наидостовернейше неизвестного...
И ни проклятья, ни ругань, ни ядовитая критика её уже не вернут на место,
это тебя, наоборот, кудахтанье, полетевшее вслед, убаюкивает... убаюкивает...
Ну и, наконец, усыпляет.
Отойдя, очнёшься, и – если не первое, то, уж точно, пятое – что придёт в голову
(разумеется, полную зависти!):
у поэтов, должно быть, слишком большое или очень больное сердце –
постоянно его обсуждают, прислушиваются к нему, с ним же обо всём договариваются...
И ведь если бы хоть один как исследователь подражал кардиологу! Нет ведь –
все, как перепуганные, с тем и ускоряются до инфаркта!
Итак: кто всех лицемернее и безжалостнее относится к этому органу?
Разве пьющий? Или курящий?
Оно, конечно, и то, и другое, и даже третье, как правило, обнаружится
(в братстве принято распределять и ответственность поровну),
но если всё это проделывается ещё и певуче и пишучи,
то мы, говорим: Поэты (подразумевая всю партию Аортия Миокарда)! –
хотя мне лично видится что-то вроде кучки одышливо приваливающихся друг к дружке
сивучек и сивучей.
(Кто ещё не поэт – берегись: заразно.)
Говори же – о сердце,
пой – оно же,
люби – кто ж ещё!
что вообще не оно и, желательно, разом!
(– сугубо поэтическая практичность?)
словом – бейся! бейся! бейся!
наконец, ему же – : остановись! потуши свет!
– Опять я?
– Будешь спорить? Неужели, сердце, и ты Мне... – Враг!
Понятно: желудок, печёнка, почки, кишки и прочее – это как-то ещё не совсем поэтично.
С мозгами, к тому же, ещё и скучно.
С ГОЛОВОЙ ПОЭТЫ ВООБЩЕ ДРУЖИТЬ НЕ СПЕШАТ,
ВСЁ БОЛЬШЕ С НЕЮ ССОРЯТСЯ.
К примеру, любовь с мозгами – это даже как блюдо не вкусно,
по всем расчётам это один сплошной брак – кому же понравится!
О, ПОЭТ – НЕЖНЕЙШАЯ, УТОНЧЁННЕЙШАЯ И РАНИМЕЙШАЯ ДУША!
И НА ЧТО ТЕБЕ ВСЁ ЭТО, ДА ЕЩЁ И СТоРИЦЕЙ!
Вырывают поэтов цинично-розничной прозой
из почти что райского бреда почти нирванической дрёмы –
со времён Адама и Евы тут всё повторяется!
И психуют поэты: SOS! SOS! SOS! –
ведь ещё самим Лейбницем, то есть научно, давно установлено,
что Психеи лишь само- и удовлетворяются, чему поэт и способствует:
на любой вкус и спрос разработаны, как и самые скромные, так и эффектные позы,
и за «триста минут» (то есть, если не раньше, то уж на пятый, опять же, час,
даже и не наблюдая часов) никто не останется неудовлетворённым.
Да, поэт – парень-гвоздь: в каких только мехах он ни бодрствует!
А спит без трусов.
Но, всерьёз если, – что они там кричат,
после третьих, не будучи даже и пятыми петухами, спросонья?
СЭЙВ-АУЭ-СОУЛС ли?
А – не спасите ли наши бедные астральные сомы?
То есть – пока не провалились они снова в общий наш полуад,
запустите их в свой полурай – всем их полусвятым сонмом!
И догрезились:
кто-то, точно, однажды попутал ню с нью, чище нашего порно из сна!
И теперь там-и-сям (практикую я новый язык)
нарываешься на умело и ловко расбросанное бельишко поэзии:
поневоле тебе примерещится в этом какой-то изыск.
Я отнюдь не маньяк чистоты, но уж эти её белоснежные ризы...
А за сколько был продан когда-то каким-то скопцам целомудрия пояс?
Дня на два-три ли ты, так сказать, не защищена, затворится ли этот твой творческий кризис?
И на горних ли высях набрёл на творительный этот падёж некий творческий поиск?
Видно, всё же легчает кому-то, помимо меня, и от этого-этой нытья-ворожбы –
всё по случаю, а особо – без случая счастья-несчастья
бить и гладить себя по головке, подковы словами, слова же подковами гнуть,
не обходится и без божбы (и Простит – чо уж там! – даже не уголовка,
коли сам хромоножка Пегас позволяет с собою и так обращаться...
В круге – я извиняюсь, конечно, но – пятом, вполне цирковой лицедей,
с полушага он, клоун и даже факир, одолеет бессонницу публики лишним копытом.
Так что все ухищрения школьно-бухгалтерских наших идей
индустрии бутылочно (ли?) беспробудного сна далеко не в убыток.
5
НУ, И ВОТ: шаг, как будто, наш выровнялся... Глядишь, и окрепнет,
ведь к концу пути даже у кляч заезженных случаются приступы резвости.
Ухты-ухты, расхорохорился даже... И ведь не лань, а какой страх-и-трепет!
Словно точно выяснил, чья теперь очередь чей и куда крест нести...
Эх, Шершавый! Ведь не на север, и не на запад, и не на юг, и даже не на восток, а по кругу
вспять ты вёз никуда, никуда и не ввёз... Так хоть вывези, пёстрый осёл!
Если пятое что-то искать, то, наверное, ты согласишься, что всё-таки лучше не угол...
Ну, а в стойле своём ты, похоже, нашёл – и давно уже – всё.
Если так, то и я, не ссылаясь на опыты и ещё более дальневосточных наречий,
героическое ты животное, ставлю тебя коневодам Парнаса в пример, ведь ишачить – не спать!
А иначе – к бомжовству в вонючем закисшем тряпье не снимаемых противоречий
так и нечего будет добавить... не только под №-ом 5.*
(*речь о "литальманахе" "СЕРАЯ ЛОШАДЬ" №5 Владивосток 2006)
ШТРАФ ПОД БЕРЛИНОМ
«Ангел смерти прислал своего проверяющего:
как мы тут – перед тем как в последний раз умереть за родину –
в постах и молитвах или же в плотском разгуле и блуде душевном?
Правда, почему-то в форме офицера НКВД...
Господь всех праведников уже приметил и даже прибрал –
метит теперь лишь шельму.
Нет, видно, не будет нам грешным отпуска.
Дай же нам, если Ты есть, хотя бы Твоего отпущения!
«Кое-где ещё лежит и никак не может растаять снег –
грязно-красный, обуглившийся, чадящий;
на одном из сугробов застыл навсегда, не смыкая век,
ротный наш, уже 9-ое зрящий;
от смертельной усталости разве лишь тайный зарок навек
и поможет – сам по себе, конечно же, зряшный...
«Ну, да что уж тебе там и восемь и девять и десять, наш Вождь и Отец:
как всегда, благодетельствуй и благодарствуй!
Кого заживо, ну а кого и посмертно, но награди, наконец,
распроклятым твоим и таким долгожданным
тридевятым ч ё р т о в ы м царством!
СТИХИ С ЗУБНОЙ БОЛЬЮ
27 лет назад один мой зуб
пал невиннейшей жертвой банальнейшего скудоумия...
Опуская подробности, можно сказать (допускаю, что обращаюсь и к Думе я):
налицо неизбежные следствия узости медспециализации –
слепота и чрезмерность усердия чуть ли не робота – технологический зуд! –
и едва не садистская страсть непременно попрактиковаться.
И не скажешь, что день воздаяния на носу: стоматологи, мол, берегитесь,
мол, подобно тому как очки окулисту глаза не спасут,
так и зубодробильщикам инструментарий их – не защита,
ибо, дескать, грядёт уже справа и слева на них Высший Праведный Хук,
(дескать, Судьями этот коронный удар тоже будет, по праву, засчитан –
ведь не ради же красных крестов шельмования в белое рЯдитесь, хоть и рядИтесь!)...
Не люблю я врачей: в подавляющем их большинстве –
а ведь с ним-то как раз и приходится знаться (– по мере не только зубного облома) –
это (впрочем, как и везде) лишь бездарные двоечники и мошенники.
Гнать бы всех их взашей (а сыщите-ка выи черствей!),
да взамен покупных или просто фальшивых дипломов
в зубы волчий ли даже билет им! – совсем не на месте собачьи ошейники.
Уж кому ещё, а медицине так нужен, ведь столь ей содействует, Новый Завет!
Моисей, слава богу, остался навеки в пустыне, – и пусть его там вопиИт одиноко!
Слава богу, беззубая старость, как и зубастая древность, не судит – за давностью лет
отменяются ветхая зубом расплата за зуб (как, тем более, ветхая, оком расплата за око).
Как теперь тут потребовать: дескать, не можешь, не знаешь – так и не берись !
Уж давно, чтобы даже горшок обжечь, не обойтись без, хотя бы гончарного, бога.
Ну, а бог – даже если он есть, до того ли ему? И тут, хоть подерись,
всяк берётся за что ни попало! И часто ведь даже не платит налога.
Уж не знаю, «куда идёт мир», но до жо... извиняюсь, до ануса, точно, уже доскакал,
и, пожалуй, стоит уже не на распутье он – да и стоит ли!
Уж несёт нас подобно гов... снова прошу извиненья – несёт нас, как кал,
нет преград экскрементов потоку, не остановить их!
Хорошо быть акулой – зубов у неё... хоть, опять же, ешь анусом... Ах, и зачем
не растут и у нас так они – вроде бы ведь и в наших ртах тоже достаточно влажно!
С зуба всё началось и ещё продолжается, но ведь закончится – чем!
Можно выдрать молочные зубы, но мудрости зуб не прорежется дважды.
И поэтому стоматология – это ответственнейший бастион,
где в позорное бегство быть должен давно обращён хищный рвач
и, уже в контратаке преследуемый, добиваться без всяких надежд на пощаду.
...Но пока лишь победно, увы, напирает дерьма легион, –
и едва ли не лучше любого врача мёртвый врач,
то есть разве над гробом его стоматологу я и скажу: ну, да ладно, прощаю.
***
От любви, надежды и, тем более, от – даже тихой – славы
падающую толкни – подальше от высокородных дам...
Моя муза и валяется уже на самом дне канавы,
и руки, не то что сердца, я и сам ей не подам.
Но у края всё-таки стою, – и, стоит только зазеваться,
в общем-то ещё не старая карга – проявит прыть:
схватит за ногу, заляпает и станет издеваться –
мол, пока не спустишься, канавку не зарыть.
Тянет вниз меня хтоническая сила,
ноги увязают в чавкающий инфернал, –
здесь не стоит даже и пытаться уходить красиво –
или опрометью, падая и спотыкаясь, прочь, или пропал
на глазах, через брезгливо наведённые лорнеты
созерцающих такое непотребство среди бела дня;
сколько ни ори, ни умничай и ни горюй, не подадут кареты,
за такое царство – даже и за всё! – не подведут коня;
всех – тем более, крылатых – тут наоборот отгонят и подальше
от заразной ямы на благоустроенный для скачек ипподром,
лишь на словно бы забытое – мол, это ли не ваше! –
равнодушно покосятся на оставленное нам помойное ведро –
дескать, сами знаете, как обходиться с содержимым,
кто же кроме вас ещё оценит по достоинству подобный вклад
вашему от нашего стола! – и иронично, без нажима,
взглядом царственным ещё раз напоследок оглядят...
Что же, ладно, пусть уходят. Ты, моё бабище,
своего опять добилось: я не то чтобы с тобой остаться рад,
но ведь больше не с кем – словом, от добра добра не ищут,
да и не особо верится мне в нахождение и торжество добра
даже там, куда они надменно и самодовольно
подались, ведя возвышенный иноязычный разговор
о вещах, конечно же, прекрасных, вечных, и, пускай о дольном,
но по-райски злачном месте, где я и как вор
никогда не испытаю даже неудачу –
пусть никто и не считает песней наш с тобою, муза, вой,
никогда нам не узнать, о чём и как там тоже плачут...
Ладно, о своём опять всплакнём и посмеёмся мы с тобой –
благо, нас уже никто не видит и не слышит.
И не то чтобы для этого и существует чернозём,
но, коль правды нет не только на земле, но, говорят, и выше,
значит, ниже мы с тобой её-то и найдём.
ГЕНДЕРНЫЕ ПРЕПИРАТЕЛЬСТВА
– Как много девушек хороших!
– И ещё не пленных.
– Как много ласковых...
– Но и всего лишь – что касается имён.
Как много баб, печалящихся, что они не те Елены,
что служат поводами для троянских войн!
– Ах, трижды – Сынку, Милый, Отче –
вы позабыли имена свои, мужчины!
– Неужто совершенно не осталось настоящих мужиков!
– Да здравствует матриархат, короче!
– Вас, дорогие...
– дорожающие? – дешевеющие?
– ...женщины, с почином!
– Да восстановит справедливость верно понятая глубина веков!
(Так и поныне, вкрадываясь лживым обольщеньем,
руководит дискуссией, опять же, правда-мать, –
и всем – кому в убыток, а кому и в возмещенье –
приходится внимать.
ЭДИП
«Я в прошлом – Царь, меня зовут...
Хотя – что значат имена!
Слова! Они уже Нам не нужны –
обман их впитан мозгом
и отравляет кровь,
транзитом достигающую печени и почек...
Мы всё ещё боимся умереть?
Живём – как будто всё ещё не получив от страсти
обещанного исполненья слов...
Морочит страсть!
Но это всё, что жизни нужно. Слово, замолчи...
Не разводи теперь своих благих бессмыслиц...
Ведь ты уже во всём созналось...
Для слепков с истины Нам не отдаст её ключи
ни Пётр, хранитель их, ни сам изготовитель
запоров и замков – великий Мульти-Локки:
проказник всех замочных скважин,
для подглядывающих извне
он изготовил даже ослепление-отмычку –
взгляд внутрь себя – в ларец
с немыслимо хитрО задуманным секретом...
Теперь стена вокруг – единственное оправдание
наличия дверей: не находя их,
столь многие выпрыгивают в окна...
(Я должен бы сказать: в глаза?..)
...и падают сюда.
Падение ещё не завершилось.
Мы всё-таки ещё не вдребезги разбились.
Но Мы не знаем, также, пухом ли земля...
НАКАЗАНИЕ БЕССМЕРТИЕМ
«Куда ведёшь, пустопорожний и занудный ум,
через цементные замесы и несметные запасы щебня!
Ты – злой, завистливый и мстительный колдун! –
урыл нам доброго и щедрого словес волшебника...
Ему не ускользнуть из-под тобою изготовленной плиты.
Все музы плачут в голос голося
(о смерти): «Хоть немного от него оставь и ей!
Не топай хоть – над замурованным!» Но ты,
победой гробового вдохновенья на сносях,
ещё и припечатываешь эпитафией».
***(Невозможно!
– давно говорю языком
по-батаевски (лишь) негативных прикрас...
Но и чёрная их бесконечность, как вздох из последних,
превозносит подземками арок
изнеженный свод!
Из руин, из могил, из зеркал... Из всего, что – тайком
и поэтому только внезапно – похоже на глаз,
пусть глядит отовсюду на нас, малолетних,
проницательнейшим ослеплением парок
это тихое и неизбывное бешенство!
*** (лишний вес жизни)
Художник садится спиною к миру,
поэт от него зажимает уши,
эротик подносит к паху секиру –
куда им девать их умы и «души»!
Любовь, картина, стихи – всё это
по большей части уже беспредметно.
И даже священник – от бога артистом
побыв, ныне должен бы стать атеистом.
(со слов моего же злобного гения,
весело записывающего меня в нытики:
всё это ОТСТАЛЫЕ ЗАБЛУЖДЕНИЯ
в поисках обнадёживающей самокритики)
***«сегодня все – поэты, только я,
держась за прозу и вражду к «таланту»,
отдам любую «правду бытия»
за жизни «ложь», в лоб – за обход по флангу
оптимистическая перспектива перманентного суицида
Раз пятьдесят уж, наверно, кончал с собой,
затем расследовал это убийство,
всегда находил и карал виновника
некой новой осмысленностью существования...
У гедониста всё получается претворить в мукУ, –
и от мучного успешно толстеют
(– ах, о Ком же это – «такая пошлость!»),
хорошего явно всё больше и больше,
почти не остаётся вещей, которыми стоит мучиться...
Так что зачем делать что-то необратимое
(в самый последний раз из всех последних разов),
тем более – в мире, где вечность – это всего лишь одно
из очень и очень многих нелепых ругательств
(типа: во бля, опять разродился!).
ЭСТЕТИЗМ САМОПРЕОДЛЕНИЯ
...И всё же – «не доверять себе»:
силлабо-тоника, рифма и прочие
традиционные элементы легитимной поэтической речи...
А нелегитимности – как интимности (стыдливо сдержанны – не опошлить),
или – как контрабанда (очень малыми партиями – не уличить).
«Респектабельность – прежде всего»?
Но разве мало не потерять лица –
даже с распоротым (ведь и не по-самурайски же) брюхом!
Кто будет всматриваться в его выражение, если твоя голова
уже в корзине – хоть бы даже компьютера!
Черновик и должен быть там
(как и фото – в паспорте).
Литературная жизнь – это, может быть, лишь попытка хотя бы п е р е п и с а т ь себя набело.
Не потому ли автопортрет одного Микельанжело – на «шкуре» св. Варфоломея,
а другого – на главном «трофее» Давида в борьбе с Голиафом.
Но и лучшим портретом горгоны Медузы
мы обязаны лишь воле Персея не потакать чрезмерному любопытству.
***(тоже... фронтовик)
«Я мотался на чёрной акуле в Египет
и неплохо я там отдохнул.
Было там что поесть, было даже и выпить,
и других было много акул.
Я построил их клином и вывел из правил
журавлиным почти косяком.
И бомбили мы все пирамиды окраин
и на сфинксов плевали закон.
***
Абсурд сегодняшнего дня:
он – «день рождения».
Честить который год меня –
чьё заблуждение?
Вновь обнадёжит эта месть
лауреата.
В шестой палате много мест –
ума палата.
Проставлюсь в дате 46
глуши поляной.
Пусть назвонит, влажнея, честь
тоскливых склянок.
О, волн житейских капитан,
бегущей крысой
на дне похороню титан!
Ну, вот и высох.
ПАДЧЕРИЦА – ОТЧИМУ
«...Ты, папа, был хороший дед мороз:
дарил игрушки в детстве мне, а позже даже не скупился на мои мечты о тряпочках...
Однако с первого же раза я узнала и блудливые глаза, и острый красноватый нос,
а кроме этого ты, по рассеянности, был в своих домашних тапочках...
***
Пустая круглая клумба,
вокруг разбросано несколько веников –
как окурки из опрокинутой пепельницы...
Всю зиму мы согревались водкой.
Теперь похмелье – весна...
И – снова винокурение.
ИКОНА
Два кровавых надреза – от тетивы
серебристого лука бровей;
по сапфиру в обоих, и оба – на вы,
и из них – сквознячок-стреловей.
И ведь даже закрой прозорливцу глаза –
острой чуткостью нервных ноздрей
и могуществом слов, удержавшихся за
милосердной завесой кудрей
бороды и усов,
– до святого ноля
остаётся он вооружён
и с победой.
А чей-то ненабожный взгляд –
это как УЖЕ лезть на рожон.
К МОЛЬБЕ ИОВА
ОБ ОТКРОВЕНИИ
Не о чем рассказать?
Или же время потехе
вернуться часом назад
поупражнявшись в технэ?
Коль «кандидат наук» –
от коей из них и куда он
в пустыне своё «ау!»,
хваченный, как ударом
«светила» по голове,
сделает вопиюще
невнятным людской молве
в её взбаламученной гуще?
***
«Я пытался забыться, «братаясь с народом»,
но уже ничего не забыть –
даже собственной гибели, что год за годом
лишь сдвигает границу судьбы
по избитым тропинкам истоптанных истин,
по пути обесточенных догм –
обесчещенным словом униженных высей,
где беснуется наш «жёлтый дом» –
в тот этаж его, может быть, где обитает
бесконечность открытых дверей,
и реальность, как самка, томится и тает
жаждой Любящего незверей.
***
Во время оргазма твоё лицо становится девичьим, даже детским.
Я – не волшебник, поэтому благодарен природе и за нехитрое это умение.
К тому же, и ты уверяешь: по силам не каждому.
И я – втихомолку, как это и должно – гордился бы, но
слишком уж много массовки в этом дешёвом рекламном ролике.
Нужна ли Орфею Сафо...
Ведь и она живёт посреди далеко-далеко уже не бескрайнего моря
и на всемирно прославленном островке –
пусть и ни разу, возможно, не заподозрив, что даже он
намного обширней её просоленной вагинальными выбросами простыни...
С потерей отшельничества – такое сиротство!
***(невопрос)
Теперь, в тошнотворной передозировке претензий,
когда уже всё имущество начисто сожрано описью,
и в ней уже, даже давая волю рукам, не набить себе цену –
прочь от герменевтической сдержанности сентенций –
не строчными, а уже сплошной непечатной прописью –
кому, для кого и по какому поводу стану я ещё закатывать сцену!
НА СЧЁТ
1:
Я, видно, всё ещё молодо,
хотя как бы и инвалид:
не столько я честен,
сколько открыто частен.
Сравнений здоровых голод
ещё сомневаться велит
в количестве стен
и меж ними – угла по части.
Гори, персональный холод,
как шапка: поэт велик,
что холл для гостей,
а человече – несчастен.
2:
Он почему-то считает,
что всякому жизнь интересна вся –
не только собственная,
но, в частности, собственная и его:
чего же там, дескать, она на сносях?
Он как будто не знает,
что где-то уже вот-вот
разразится или даже идёт
война. И – не на живот,
а насмерть.
Фланируя меж жопами-рылами быдл,
он, похоже, забыл,
что лучше не попадать в дерьмо,
ибо попав и в очень большое дерьмо –
именно из него, выложенного на скатерть,
придётся делать стихи –
ещё, так сказать, и нАпердь.
Он, верно, не понимает,
что только те, кому повезло,
будут довольны тем, что и есть,
и, несмотря на всякое зло,
это они и поют слова из дерьма как хит,
это для них из него добывают честь
и даже законы,
что предпочтительны в жанре ха-ха и хи-хи
т. е. – говнаркопорноиконы.
3:
Хлеб стоит меньше проезда в транспорте –
даже в одну остановку.
Мобильности перед сытой праздностью
должно быть неловко.
Она и мечется, как от стыда.
Но, впрочем, именно голод
и гонит: кого – туда, а кого – сюда,
и даже на холод.
То есть, похоже, не хлебом единым
достигается сытость, – и впереди нам
не чёрствая корка сути, а деликатесы
сдобы уже замесили на воздухе тесты
лёгкости перемещений (хотя бы в диетах).
4:
Невежда – ткни его только во что-нибудь шнобилем:
Стой!
– возопит – Да ведь это же эврика!
Потому он и верит в силу познаний и разум (свои – особенно). Да и рубрика
занимательного, любопытного, необычайного
не требует еврика –
даже великим учёным (до Нобелевской)
хватает порой и рублика.
Всякому умнику ради полётов мысли
Надо – приходится! – быть чуть-чуть птицеводом.
Но птицеферма должна быть рентабельной, как синица:
даже в банальных (на отмелях или зимой) прогулках по водам
втридорога обойдётся не знание, а его заграница
(надо всегда и везде оставлять на дорогу домой).
5:
О ВЛАСТЯХ НАКАНУНЕ их ВЫБОРОВ
и почти по-французски
Юмористический трюк
эдакого пиар-акробата –
просто возня, но
с натужно шутливым названием «нана-борьба»...
Общее двоеголовье «борцов» – смотрю...
– Ох! Слава богу, вата! –
или же у самоборцев с самими собою...
– Ба-а-а! –
На жопе!..
Жопа им (бишь, «самоборцам» – не нам ли?) всеобщая двуголова!
Это, конечно же, новые технологии...
Нет – новейшие!
Нет уже времени нам
дожидаться «природного гения»,
или, тем паче –
клюющих жаркИх из «глубокого космоса»;
всё – уже на
био-, зоо- и проч., -инженерном подкскоке в МУаТАНТ:
здравствуйте,
это я – ваша – тётя.
***(редкие праздники бородачей)
Где-то, в любом подвернувшемся месте, для овцевода резон –
стричь с подопечного шерсть, но не больше лишь раза в сезон,
и обесцененной этой окладистости, открывающей иконостас
крайне кощунственного самозванца, итоги спускать в унитаз,
чтобы утроенных глаз поединок в трюмо, что и делу венцом,
выиграл бы незнакомец с с утра облысевшим лицом.
1990 – 2013
***(к надменной незнакомке)
Именно в дождь (!) напомадить погуще копыта,
выйти в них, тут же уделать и... дальше пойти...
Ты же, возможно, и выцедишь: «дурно воспитан...»
А я-то чо? Я ничо, лишь тебе – по пути.
Да и не по дороге ведь к... Из упрямейших губок –
к тем, что упрятаны глубже, чем стоит искать...
Нет уж! Все знают: отнюдь не любовницы губят –
только могучие: походя – тАк вот – ласкать.
Трудно, должно быть, тебе эту «тайну» не выдать.
Но ведь и я – не под пыткой тебя извещу
о далеко уже не стратегических видах:
ты, как и смерть, не из тех, кого я здесь ищу.
2015