лошади спускаются к реке,
над селом
царят покой и пенье.
дорогое мне соединенье:
родины
и песни вдалеке.
дорогая память: меркнут травы
на покосе, горький самосад
у костра задумчиво смолят
мужики соседские, на равных,
с пацаном, со мною говорят
про колхоз, про новый птичий двор.
Мол, нашли американцы повод,
чтоб сорвать хороший Договор.
Злобствуют. Да мало ль в жизни горя?
«Ты, малец, учиться едешь в город,
дак смотри там – нас не опозорь…»
Луг темнеет. Звёзды на подходе.
Я почти не слышу этих слов,
на соломе скрипувшей подводы
падая в беспамятство и сон,
и от слов почти неотличимо
фырканье пасущихся коней…
И протяжно шелестит лещина,
и ворчит под камушком ручей.
Лошади сбредутся. Превратится
в ветер слово, в облако – вода.
Родина
не может прекратиться
в сердце человека
никогда.
Говорят, нужна поэту тема…
Соловьи без темы говорят.
Я пройду,
как будто дрожь по телу,
по земле подсолнухов и хат.
А помру – к чему про то жалеть?
Отщепенцам это не обида.
След мой на покинутой земле
незаметно, словно шрам от бритвы,
заживёт.
Растенья и жуки
повторятся в том же беспорядке,
на покосе так же мужики
отдохнуть присядут на лужайке,
помолчат, закурят в полумраке
и раскочегарят костерки.
Напекут картошки молодой,
и пойдёт степенная беседа
про тяжёлый в мире непокой,
сеносбор, ошибки сельсовета…
Не как экзотические птицы
остаются жить мои стихи –
как-то по-домашнему, в любимцах,
как дворняги. кошки, петухи.
И не стоит к их простым словам
подгонять меня по общим меркам…
Ничего не жалко соловьям.
Никого не жалко человекам.
Что считаться? Каждый в мире гость.
Всё одно, куда душа ни канет –
на родной родительский погост
или в злую хмарь Афганистана.
Ничего. Спокойно будет мне
в поминальных списках литургии
знать, что на покинутой земле,
там, живут хорошие. другие:
есть всегда горячая вода,
решены глобальные вопросы,
девушки
не курят папиросы,
пунктуально ходят поезда.
Пусть прольются, словно из ковша,
дождь колбас и сливочные реки,
только б не задо'хлась в человеке
русская, высокая душа.
Будут лучше, искренней меня,
я – поэт в конце второго ряда.
Только не такие уж, как я:
с нутряным, мучительным разладом.
Мне ведь, в общем, быть или не быть –
не вопрос. Дух там, где хочет, рыщет.
И душа, уставшая любить
безответно, счастия не ищет
и ведь не от счастия бежит,
возносясь к лазурным перламутрам…
Видно я, как вечный русский жид,
не найду нигде себе приюта.
Ясно видя весь маразм и бред
социальных встрясок и дебатов,
я бы сам был циник и эстет,
только понимаете, ребята,
родину не можно замолчать.
И стихи мои не виноваты,
что всегда останутся звучать
в них малороссийские пенаты.
Веспер, Веспер, ранняя звезда,
выходи над мельницей и садом,
посвети идущим никуда,
снизойди до пасынка и чада:
ныне, на протянутой руке,
и потом, когда меня не станет,
и тогда, в лимонном молоке,
обещай, что ты не перестанешь,
обещай, что, пересилив мрак,
из глубин, где холод и нирвана,
вместе на излюбленных местах
будем появляться из тумана.
Так же будет звёздчатая сеть
плавать над соломенной деревней
и плакучий
горний лунный свет
занимать беседки и деревья.
Тайными лесными вечерами,
перестав смеяться и дышать,
новый мальчик будет целовать
девочку с глубокими глазами,
повторять такие же слова,
то же ощущать непониманье.
И домой с запретным опозданьем
добежит до спящего села,
и, на холм взобравшись, вдалеке,
замерев, увидит – всё родное:
аисты гнездятся над избою,
лошади
спускаются
к реке