Бизнеследи

ПРОЛОГ
“В Советском Союзе нет секса!” –
смеялся весь Запад тогда.
Без главного в жизни рефлекса
мы долгие жили года.
Но всё оказалось иначе.
Об этом давно не судачат.
Открылся в аптеке сексшоп,
повергнувший город наш в шок,
Кричали “моральные” люди:
“Зачем напоказ выставлять,
резинками нас развращать!?”
Но шли безуспешные будни,
и понял совковый народ –
сексшопы – начало свобод

от пошлостей в мыслях приблудных
на фоне развала страны,
и пьянок, увы, беспробудных,
когда все изъяны видны.
Спасибо должны Валентине
сказать. Горожане, в интиме
теперь разбираетесь вы,
срывая со страстью цветы
на поле иных удовольствий,
неведомых взаперти дней.
Поэма вся эта о ней,
наглядно поведавшей вольность
в интимной эротике вам,
мужчинам без радостных дам.

Твердили, что всё аморально
в советской империи зла,
что это всё в ней виртуально.
Мораль лишь в Союзе была,
Все видели члены лишь в бане,
да моясь за стенами в ванне.
Никто не хотел понимать,
как нам “аморальными” стать.
Но всех убедив, Валентина
открыла притончик услуг –
шокирован даже супруг,
владелицей стала “Интима”.
И люди признательны ей,
довольны судьбиной своей –

справлять в одиночку потребность,
испытывать в жизни оргазм.
Забота её и любезность.
Разбила чиновный маразм,
что нету, мол, похоти в людях.
Она, все представив на блюде, –
поставила на ноги всех
и в том безусловный успех
сопутствовал вновь Валентине.
Стоит постоянный вопрос,
но не было яростных роз.
А что вы ещё-то хотите?
Всё новое входит с трудом
в закрытый аморфностью дом.

И всех раздражает стремленье
в открытую людям помочь –
утешить хоть как-то томленье,
что длится и длится всю ночь.
В закрытом пространстве условность
присутствует где-то виновность,
предвзятость советских идей
в безнравственной массе людей.
Отдельные граждане всё же
признательны будут всегда.
Она им продляет года,
хоть трудной, но жизни похожей
на полный набор всех утех.
И в том Валентины успех.

Интим в одиночку – планида –
трагедия жизни людской.
И в ней перспективы не видно.
Всё скрыто печальной тоской.
Ущербность поняв, Валентина,
вполне, я скажу, объяснимо –
решила тем людям помочь,
недуг сей людской превозмочь.
И ей удалось, безусловно,
пройти испытания все.
Как белка она в колесе
крутилась последней оторвой,
себя поднимая с колен,
советский отбросила тлен.
1.
Писатель гениальный как-то
сказал: “Сорока, на, займись.
Из пары, тройки голых фактов
создай развёрнутую жизнь –
получишь в руки уйму денег! –
изрёк, не издеваясь, гений, –
Я знаю, в этом ты мастак”.
И я пошёл опять ва-банк.
От денег отказался с ходу,
пока не будет результат,
чтоб пару троечек цитат
я смог прочесть о новой моде,
не навеличивать себя,
себя другого возлюбя.

И снова чистый лист пугает,
а в голове лишь пустота.
Собака злая где-то лает,
вокруг печаль и простота,
не видно горизонта даже
и звёзды вымазаны сажей,
и дым сиреневый – столбом.
Мой в слове слышится надлом.
Не хочется смеяться, в скорби
смотреть на белый модный цвет,
искать в вопроснике ответ
на десятичность в мире дроби,
но двигаться всегда вперёд,
не зная, собственно, свой род.
2.
А чуда-то, увы, не вышло...
...печалью полнятся глаза.
Прожить хотел бы тихой мышью,
да непременно три раза
пройти весь путь такой недолгий
и не крутой, и не пологий,
отмеренный судьбою мне,
не утонуть бы и во вне
зависимости безнадеги,
увидеть лучик золотой,
что так сверкает чистотой.
В своем стремлении, убогий,
я преступаю вновь черту
и поднимаюсь в высоту.

Притом без всяческой награды
писать поэму славы рад,
но Богушевскому не надо,
прославил чтобы я бильярд,
вознес чтоб в небеса поэмы
его сыночка, вне дилеммы:
“да-да”, “нет-нет”  иль “да”, но “нет”,
запутывая свежий след,
иду по выпавшему снегу
в осенних сумерках тепла.
Душа беспамятством бела,
спускаясь в радостную негу,
готов соперничать с собой,
смеясь над собственной судьбой.

“И свет её с улыбкой встретил;
Успех нас новый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб, сходя, благословил”,
Так записал когда-то Пушкин,
читал я это в той избушке,
что притулилась у реки.
Душа наполнена тоски –
исчезла вся моя деревня...
...крапива там растет, полынь,
как вспомню – на Душе теплынь,
и детство, словно бы поверье,
звучит, не прячась по кустам,
идет по косогорам там

в давно забытом одеянье.
И с обгоревшим носом я
из детства, в радостном сиянье
смотрю струится как заря
и заливает все пространство,
и красит краскою убранство
берез над озером Большим,
где камышом вода шуршит.
Сверкает тихо отраженьем,
струится, серебрясь, ручей,
наполненный скупых лучей,
заканчивая бег круженьем
в обской бесхитростной волне,
вздымающей печаль во мне.

Нас пестовал Озолин Виля,
а Марк осаживал меня,
и под критическим я ливнем,
седлал вновь своего коня,
и нес меня Пегас по полю,
я чувствовал задор и волю,
летел по строчкам внутрь времен,
пугая критиков, ворон
своим бесстрашием в свободе
словесных оборотов, где
кипели страсти на огне
бескомпромиссности на взводе,
я устремлялся на Парнас
и видел поле без прикрас.

А в поле одинокий Пушкин.
Его осмеянный роман,
я перечитывал в избушке
и погружался вновь в обман.
Из гениального романа
я выходил, как из тумана,
и шел в заснеженную даль.
Снимая с радости вуаль,
мне виделось пространство света.
И от начала до конца
не мог я выйти из кольца,
в нем было замкнуто Поэтом
отрезок времени, а в нем
пылал закат любви огнем.

Не претендую на удачу,
не зарюсь даже на успех.
Я только тему обозначу,
конечно, только лишь для тех,
успешных в области сомнений.
Я с тихой песней откровений
иду, где падает листва
в осенней грусти торжества.
В веселом ветряном раздолье
вновь листопадит в тишине
мое сомнение во мне
с довольством истины безволья,
когда смеющийся закат,
ночи дающий новый старт,

кипит, пылая, в запределе,
где нас тревожит память-ложь,
мы снеговые слышим трели,
безумствуя же, точим нож,
неслыханной печали точно,
как повторенье пошлой ночи
на перепутье в тишине.
И в очистительном огне
сгорают вскоре все сомненья,
и отметаются они,
и остаются лишь одни
воспоминания мгновений,
записанных строкой мечты,
пришедшей вдруг из пустоты

осенних сновидений в счастье
отмеренных в пути свобод
нелепостями безучастий,
идущих все-таки в обход
несостоявшихся мечтаний,
неадекватных сочетаний
размера с ритмом тихих слов
с былою памятью оков,
сжимающих пространство неги
безвыигрышных в поле лет,
где в пышности цветет навет,
и начинаются забеги
в пространстве перманентной лжи.
И вновь печалят витражи

осенней прихоти стозвонной
под синевой густых небес.
Заметить все-таки резонно –
попутал, вероятно, Бес
того, кто в безнадеге струсил
и пребывает часто в грусти,
что нет в безветрии надежд
среди безнравственных невежд,
кричащих лозунги унынья
в печальном повороте лет,
оставивших на поле след,
пропахший ветряной полынью
несостоявшейся мечты –
сожженные возвесть мосты

обединения народов
из развалившейся страны,
что жаждала вступить в свободу
из непонятной тишины,
царившей в жизни повсеместно
в застойном времени, известно
всем гражданам, и только власть
в хвосте известности плелась.
Осталось мне добавить только,
что на Душе тоскливо мне,
топлю беспутство я в вине.
Иду в заснеженном околке,
ловлю момент иной тоски,
и совершаю вновь броски.

Вчера с Бавариным Олегом
встречался радостный Поэт.
Я прибыл словно на телеге,
тем самым удивляя свет
и окружение Олега
со взорами, как из-под снега
торчащими шипами роз.
На мой безнравственный вопрос
Олег ответил очень просто:
“Выписывайте на меня
свой счет, монетами звеня,
оплатим”. И по лицам постным
улыбки тихие сошли,
как будто жирные нули.

Я от удачи убегаю,
она преследует меня.
Стихи с поэмами слагаю,
успехом подлинным звеня,
иду по краю недовольства
союзной челяди, без свойства
воспринимать таким, как есть,
но мне не нравится их лесть
и лживость подлых заявлений,
рекомендуя, тут же лгут.
А дни безжалостно бегут
по тихой заводи явлений
неистребимости страстей,
когда продрогший до костей,

сажусь в безнравственную лужу.
Меня ругают. Поделом.
Я тихой песнею разбужен,
березка машет подолом
и серебрится в день морозный.
Мой критик, безусловно, грозный
с великим именем “Ханжа”,
вокруг да около кружа,
пыля словами беспокойства
за независимость во тьме,
как будто находясь в тюрьме,
блистательного в сути свойства,
видать, потеряна вновь нить...
...кого-то надо обвинить

в несостоятельности этой,
в удачном бессердечье дней.
Моею лирою воспета
под скрип пера, а не саней
оставшихся воспоминаньем,
моим, увы, непониманьем.
Зачем вся эта чехарда
словесная и та бурда,
поименованная кем-то
высоким именем, когда
незаходящая блестит звезда –
приколота на лацкан Кентом-
товарищем с Политбюро,
как будто на коне тавро.

“А мне оно, простите, надо?” –
есть выражение одно.
Звучит нескладно, ну и ладно,
зато видать у мысли дно.
В серебряном потоке этом,
когда идешь в печали летом
по берегу густой тоски,
как будто ветреной реки –
поток бурлит и гонит волны
на берег памяти моей...
...в Душе становится светлей.
Воспоминаний детских полный
я возвращаюсь в этот Мир,
где всюду только блуд да пир.

Мой грустный голос не услышан
и в этом суть иных времен.
Я под дырявой часто крышей
не вовзвожу печальный трон
и не ищу свои невзгоды.
Счастливым дням лишь антиподы
встречаются повсюду нам,
устроившим в стране бедлам,
и вакханалию сомнений
посеяв в наших головах,
и возвращается вновь страх
за будущее притесненье
не ведающих, что творят.
Поймут потомки нас? Навряд!

Мой будущий успех печален
своей безрадостью стихов.
Я, вероятно, все ж опален
со множеством чужих грехов,
повешенных на плечи эти
в безрадостной судьбе Поэта
под визги челяди блатной,
такой невежливой со мной,
познавшим горести удачи
и радость поражений всех,
успехов под веселый смех
того, кто никогда не плачет
в жилетку собственной судьбы
во всем обилии борьбы

за истину на Свете Этом,
она, наверное, на Том.
Опять вы скажете: “С приветом!
Ему Турецкий строит дом”.
Созвучно зависти, пожалуй,
пойду по кромке светло-алой
и состоянью улыбнусь,
быть может, даже удивлюсь
навеянному счастью в поле
давно забытой суеты.
И только в звоне пустоты
услышу отзвук, поневоле
вернусь в осеннюю пургу
моих всех недругов в кругу.

Ну, вот... и умер Ельцин Боря –
не самый первый президент.
Легко рифмуется он с горем –
в стране свершенный прецедент
развала собственной державы.
Он в теле словно гвоздь был ржавый,
в Союзе нашем полустран...
...кровоточащих с болью ран.
Был коммунистом он махровым
и ленинцем себя считал,
но демократом сразу стал,
покрыл соратников позором,
из тупика лишь сделал шаг.
Для коммунистов злейший враг

ушел из жизни незаметно
и в этом парадокс судьбы.
Увитый траурною лентой,
лежит в гробу адепт борьбы
за собственность в стране Советов,
преодолевший сонм наветов,
останется собой навек
всех раздражавший человек.
Конечно, лидер многозначный,
кто от войны гражданской спас
неадекватных в жизни нас,
стремящихся к местечкам злачным,
халявщиков своей страны
с забвеньем истинной вины.

В стране приспущенные флаги –
по Президенту траур наш.
Он полон был во всем отваги
и многим он давал карт-бланш,
прощал ошибки, преступленья.
Российское он был явленье
во всей безнравственной красе,
его не уважали все,
но подчинялись легкой силе,
посты теряли просто так
и друг его, и скрытый враг.
Так повелось, друзья, в России
с московских каверзных князей
с советских подлости вождей.

Союз разрушив в одночасье –
он высший занял тут же пост,
отправил многих в заточенье,
хоть по-мужицки был он прост
не в обращении с народом –
играл на публику, в угоду
своим амбициям идей:
порушить здание вождей
и отлучить её от власти,
по имени КаПэ эСэС,
гнилой рубил без щепок лес,
кромсал страну свою на части,
разрушить только Мавзолей
не смог Бориска – водолей.

А вы, – друзья пера, не мните
себя Поэтами Земли
во славе, словно бы в зените,
хотя вы ими стать могли,
не ввязываясь в драки часто
за эфемерность, но несчастья
мелькнувшего всем вам в пути.
Иного вам и не найти,
друзья, свободной ипостаси.
Все занято давным-давно
и только жгучее вино
бодрит ваш ум и даже красит
посредственность печальных дней,
откуда прошлое видней.

Борис крестился в Иордане,
в том самом месте, где Христос.
В коммунистическом обмане
прожил всю жизнь... и вот вопрос
сам по себе вдруг возникает,
но почему никто не знает,
что продал Душу Сатане?..
В безнравственной его стране
по христианским с ним канонам
прощалась Родина моя.
Под сатанинский гимн земля
разверзлась, бедная, со стоном,
заблудшего все ж приняла,
сложившего свои крыла.

Воспряли духом коммунисты –
Зюганов потерял врага.
Он – пустозвон, во всем речистый,
в глазах его кипит пурга
и гнев бессмысленно-сквозящий,
умершего врага разящий,
летит, как эхо, по стране.
Не всем понятный и вполне
необъяснимый, безусловно,
во всей безнравственной красе,
бежавший белкой в колесе.
Исполнив бедственное соло,
наш успокоился Борис...
...Зюганов словно бы раскис –

вторую потерял опору,
чтоб истым выглядеть борцом.
На политическом просторе
он был, останется скопцом
безликим в поле созиданья.
Нет коммунизму оправданья
на рубеже иных времен,
где сонм загублено имен,
и дом Ипатьева разрушен.
А царь расстрелянный – Святой
великомученик... Пустой
остался звон в свинцовых Душах.
Ушел, покаявшись, Борис,
как будто бы осенний лист.

Ходил по бездорожью в поле
своей безнравственной судьбы.
Я был как будто бы в неволе
в Душе начавшейся борьбы
с самим собою, ну, и ладно.
Все начиналось вновь с обмана,
об этом вспоминать смешно.
Души распахнуто окно,
в него влетает птица счастья
с надеждой истинных хлопот
в крутой свободы поворот,
перестающие смеяться
над тихой песенной строкой
с её невидимой тоской

во всем величии сомненья
с разлетом утренней зари,
как правило, без умиленья
опять смотрю на сентябри
в весеннем долголетье странном,
мелькнувшим тенью по экранам
небесных сфер. Пустой пейзаж
вступает снова в эпатаж
с веселым состояньем сквера
в пыли безнравственных забот
идущих задом наперед,
когда дымящаяся сфера
скрывает лица в торжестве
плывущей грусти в синеве,

разлитой в небе состоянья
невероятности слепой,
достойной все же осмеянья
безвинно-памятной толпой
в пылящем гуле оправданья
всей вакханалии, преданья
семейной гласности в цвету,
идущего не в пустоту
забвения в ответном слове,
в посланье к будущим векам,
как били часто по рукам
в стране безнравственной  при сломе
устоев подлости во всём,
на вид, в Отечестве моем.

Закончился роман плаксивый
по воле Пушкина, когда
нависли тучи над Россией,
зажглась безумствия звезда.
“Онегин франт и прощелыга”, –
сказал мне тихо эС. Кулыгин,
а Виктор вывод подтвердил
и потому вот угодил
в мою поэму о счастливце,
дожившем все же до седин,
как будто странный господин.
И только полукровка Ливи
вступил в безнравственный обман, –
отверг не начатый роман.

Красняк же Виктор, как повеса,
со всеми ласков, спасу нет.
Встречаюсь с ним для интереса,
я ж, как-никак, а всё ж Поэт.
Он – интересный собеседник,
язык, как будто бы передник
раскрашен розами, с шипом.
В угаре словно бы хмельном
он обещает беспрестанно
с улыбкой франта тишины,
в глазах нет толики вины
и объяснения пространны,
порою удручают всех,
заложенных со смыслом, смех

в его устах звучит... Достойно
пера Сороки Вити жизнь.
Получится памфлет убойный.
Быть может, скажут: “Извинись!”
Так извиняюсь я заране,
увидев вас на заднем плане,
товарищ критик дорогой,
пускай о вас кричит другой.
Красняк, конечно, понимает,
что смех опасен иногда
в его достойные года.
Но! нет такого на Алтае,
да и в России всей, друзья.
Его приветствует Земля

своим вращеньем возле солнца
и в шестьдесят красивых лет.
Испив веселости до донца,
ни у кого претензий нет
к спортсмену высшего разряда.
Ему любая муза рада.
Он лыжник классный и борец,
штангист, пловец и наконец
зампред Красняк наш комитета –
организатор всех побед.
Ему, пожалуй, равных нет
на всем отечественном свете
спортивный он авторитет.
Таков изысканный портрет

чиновника от спорта в спорте
не полный, может быть, вполне.
Но вы с Поэтами не спорьте,
они на вороном коне
галопом мчатся по Европам
с метафорою или с тропом
и видят, истинно, насквозь
всё вместе в жизни и поврозь.
При этом выводы ужасны,
о них не думает страна
и потому она бедна.
Не каждому, но все же ясно.
Прислушайтесь к моим словам
и кончится в стране бедлам.

И за базар я отвечаю,
и за искренность тоски,
и, карту с местностью сличая,
я вижу голые пески,
на горизонте перелески,
провальные печали с треском
уходят сразу в никуда.
И только вешняя вода
бурлит ручьями в поле, пенясь,
несет в потоке листьев прах.
И наступает где-то крах
желаний искренних, сомнений
по поводу возможных фраз,
невысказанных вами враз.

Распад Союза – всем во благо
свершился тихо, сам собой
и, как прощание с ГУЛАГом,
с кроваво-бедственной судьбой.
Мы вспоминаем ту житуху,
как будто корь – болезнь – желтуху,
когда во всё влезал партком,
ему поддакивал профком,
и доносили друг на друга,
живя в моральной чистоте,
витая в жуткой пустоте.
Ходили бодрыми по кругу
и ждали светлый коммунизм,
хотя была вся чёрной жизнь.

Союз советский, канув в Лету,
оставил нам в наследство грязь...
...И что же делать? – денег нету
у всех – конфисковала власть,
и запустила в жизнь реформу.
В стране, распавшейся, огромной
по нищим нанесла удар.
Всем заправлял лихой Гайдар.
Гонимый в фарсе Ельцин Боря
Совет Верховный расстрелял –
с гражданскою войной играл.
Но выбрал меньшее всё ж горе –
в стране посеял нищету,
чтоб всех поднять на высоту.
3.
В красивой Марьевке таёжной,
где много клюквы и грибов,
в семье советской и безбожной
родилась девочка. Любовь
к онегинской Татьяне, мама,
минуя святость древних Храмов,
Татьяной дочку нарекла
и против муженька пошла.
Чекист дал имя – Валентина
из-за наколки на руке.
Два имени в одной тоске,
сверкавшей, будто гильотина,
пошла с Валюшею она,
всей необычностью звеня.

Её отец, ко всем суровый,
всегда и всюду начеку.
Запомнился ей чернобровым,
но всё ж не терпящим тоску.
Служил в милиции достойно.
И было в Марьевке спокойно.
Его все уважали в ней.
Теперь всё выглядит скромней.
Для дочери он был примером,
любовь взаимною была,
росли у девочки крыла.
Красавицей слыла в деревне –
защитой был её отец
и трепетал любой подлец.

Училась в Марьевке, а после
попала в строгий интернат.
Учила швейные ремёсла
и стала обшивать девчат.
Росла по службе неустанно.
Сейчас-то кажется всё странным.
Заведующей ателье
назначена. Она в семье
главенствовала, всюду первой
старалась быть – входила в клан
и перевыполняла план.
Встречались при советах стервы
и стервецы советских лет
и все давали ей совет,

как сделать то, как сделать это,
а сами-то ни в зуб ногой.
Но век закончился Советов
и наступил совсем другой.
Она киоск себе купила,
в нём продавала то, что шила.
Деревню помнила свою,
всегда нарядами семью
снабжала. И стремилась часто
подняться выше над собой,
довольствуясь швеи судьбой.
Считала “грамоту” за счастье
с десяткой красной получить –
легко стежок ложился. Нить

прямёхонькою строчкой, словно
сиреневой подсветки луч,
безукоризненный и ровный,
как линия дождя из туч
преображала вид изделья.
О! сколько было-то веселья,
когда всё спорилось в руках –
она витала в облаках,
на Землю опускалась редко.
Художник радостный в ней жил,
по жизни словно бы кружил.
И ставила она себе отметки,
вступая полнокровно в жизнь,
отбросив девичий каприз,

жила как все в Союзе нашем.
Мать – продавщица, батя – мент.
Как пелось в песне: краше, краше...
Не резала кровавых лент,
косынок красных не носила.
Её любила не Россия,
Сибирь любила и Алтай –
колония Москвы, считай.
Всё шло под лозунгом свободы,
но жили впроголодь всегда,
смеясь в советские года,
переселённые народы
в Сибирь за тридевять земель
считали родиной своей

Алтай степной, тайгу Нарыма
болот марьяновскую гать.
Своим считали взморье Крыма,
порою, надо полагать,
туда наведывались – счастье! –
вручал путевки за участье
в соревнованьях профсоюз,
горящие в предзимний блюз,
когда волнение на море,
и валит снег в седом Крыму.
Но рады были мы тому,
встречали памятные зори
в пансионатах для блатных
сибиряки ветров степных.

В словесном жили изобилье,
стояли все в очередях.
Терпели партии засилье,
мечтали мы о светлых днях.
А времечко бежало рысью,
мы созерцали рожу лисью
больного Суслова в те дни.
Красиво жили лишь они
в Политбюро, ЦеКа, крайкоме,
райкоме, исполкоме, да
перепадало иногда
профкомам и бюро, а кроме,
пожалуй, больше никому.
Свою любили мы страну,

она пошла вразнос и вскоре
рассыпалась не вдруг она,
покрывшая себя позором.
Вся взбунтовалась вдруг Чечня.
Мы выживали, кто как может...
...рассказ безрадостный итожит
о жизни в годы передряг,
кто друг не знали, кто же враг.
Прошла и Валентина то же,
что вся Россия в годы те,
осталась всё ж на высоте,
собой довольная, похоже,
став бизнеследи, но не вдруг –
она вошла в элитный круг.

Жизнь интересами богата,
непредсказуемостью дней;
то окунёт нас всех в регату,
то расседлает вдруг коней.
И топчемся тогда на месте.
Вбежать желающих в известность
она придержит у стены
без плача, собственной вины
не видим в горестях напасти,
идущей, словно бы поток.
Преодолев крутой виток,
идём по площади безвластья,
довольствуясь своей судьбой,
наполненной иной борьбой,

да выживанием на Свете
в пожарах беспардонных войн,
где ни за что уж не в ответе,
как в эпицентре новых бойнь.
А жизнь идёт дорогой грусти,
но мы давно уже не трусим,
хотя боимся перемен,
но поднимаемся с колен –
свободно мыслим о прошедшем
в безверье памятных хлопот
и вяжем не плавучий плот,
смеёмся в истине безгрешной
над нестандартностью людской...
...волной любуемся обской.

Она из тех, кто любит первой
во всём пространстве этом быть.
И, чтобы зря не тратить нервы,
и по течению не плыть,
идёт не против новой власти,
но всё же вопреки ненастью
в печальных перегибах, где
висит сознанье на гвозде
программы новых отношений
во всей безнравственной стране,
на склон взошедшей по вине
необстоятельных решений –
занять без крика высоту,
создав в презренье красоту.

4.
Закрылась фабрика пошива.
Не нужен классный модельер.
Всё складывалось столь паршиво,
что удивился б сам Мольер.
Трагедия порою фарсом
становится, житуха барсом
набросилась на всю страну,
втянув в гражданскую войну.
Но “криминальною разборкой”
назвали мы её тогда.
С Кремля упавшая звезда
погасла мигом. Глазом зорким
увидела она свой путь
и, не сумяшеся ничуть,

не рассуждая Валентина
отправилась одна в Москву
авантюристкой за интимом,
чтоб семью прокормить свою.
Помог ей мент московских улиц.
Она, слегка побарнауля,
нашла заветный магазин.
В нём столько было мягких Зин,
что разбегались глазки... пенясь
срамные губы, клитор, член
стоял на полке как рефрен,
в морщинках красовался пенис –
сплошной безнравственный разгул
ворвался с криком в Барнаул.

“Вот эта женщина моею,
я знаю, будет навсегда! –
сказал так Виктор, – Я немею,
с ума сведут её глаза!
...А что же будем делать с ними,
мы с гениталями твоими!? –
воскликнул Валентины муж,
тот самый Виктор Гридин уж
законный с прибамбасом редким.
Об этом лучше умолчим.
Но в жизни множество причин,
чтоб удивиться словом метким,
увиденным порой тобой
с какой-то странною судьбой.

Но всё сложилось, вероятно,
причин достаточно и так.
И вспоминать порой приятно,
как дорог. Но понять никак
не можешь ты без пояснений
своих безрадостных сомнений.
Уходят сами в никуда,
идут и в бизнесе года.
И всё прошедшее – красиво.
Всё было в жизни в первый раз.
Увидя женский голый таз
(а секса не было в России)
резиновый – остолбенел
любой бы, Виктор, побледнел.

Но присмотрелся всесторонне
и все он взвесил “против”, “за”,
и понял – женщина на троне,
блестят туманные глаза,
нельзя мешать полёту мысли,
не зря стремится, видно, в выси
полёт фантазии степной
не поздней, раннею весной,
когда всё зеленеет в Мире,
цветут и буйствуют цветы –
залог счастливой чистоты.
И в удивительной Сибири
нередко соловьи поют,
и создают они уют.

Хозяйка скромная под мужем,
чтоб выжить и богатой стать,
шагала осенью по лужам,
выстраивала членов рать.
В аптеке оказалось к месту.
Нападки выдержала с честью
и покупатели пошли,
где гениталии цвели
и где влагалища краснели
от напряжённого стыда
в те беспокойные года.
Завистники при виде млели,
но ветер перемен всё дул,
цивильней стал наш Барнаул.

Не стал шарахаться прохожий
в цивилизации Земли,
на революцию похоже
движение реформ, смогли
преодолеть своё стесненье
и изменилось в людях мненье,
раскованней стал человекс –
в России объявился секс.
Заслуга Гридиной, конечно,
большая в этом. Спору нет.
Ей был использован момент.
Настало время, чтоб о вечном
подумать, всю отбросив пыль,
свой утверждая жизни стиль.

Не всем понятно, но, однако
есть в людях всё-таки зерно
красивой похоти под знаком...
Зачем пихать веретено,
когда интимное подобье,
и не смотрите исподлобья
на безупречность в чистоте.
Людское всё – на высоте,
естественно, не безобразно.
Давно уж сказано не мной.
Душою понял Мир иной.
– Интим? Да! это же прекрасно! –
воскликнул первый человек. –
Блаженствует который век.

Читая “Гавриилиаду,
не понимаешь, что к чему.
Неужто, это путь из Ада?
Никак, друзья, я не пойму.
А может, просто богохульство
и описание конвульсий?
А может, жизни торжество
и творческое мастерство?
Предположения развеял
мне Пушкин Саша на заре,
когда всё небо в серебре
цветущих звёзд: – Проста идея –
духовность в связи чтоб вдохнуть,
на истинный наставить путь

пылающих любовной страстью
в осеннем сумраке времён,
духовным облекая счастьем
со всех безрадостных сторон,
убогих, даже и ущербных
во дни разгула всюду вербных,
сзывая прихоти в вертеп
и подавая всем на хлеб,
живущий праведник безгрешен.
В любви с покорностью во всём
с духовной близостью живём
и закрываем в Душах бреши,
и как ты всё ни назови,
желают все, ну а в любви

играет кровь, трепещут члены,
упругостью сверкает грудь.
Происходящее нетленно
и в этом повторенья суть.
Венец любви, конечно, дети.
Любимей нету их на Свете
от Бога, за любовь они
великодушно нам даны.
Всё остальное, друг мой, похоть,
необходимая в пути,
по жизни чтоб легко идти.
Вздыхать, друзья, не надо, охать
при виде в шопе естества.
О том гуляет пусть молва.

“Зайдём в сексшоп, – сказал Онегин, –
посмотрим хоть одним глазком”.
В полемику вступив с Карнеги,
он стукнул в двери кулаком,
они открылись, но не сразу,
издали словно бы: “зараза”, –
чего стучишь, мол, кулаком,
что, с вежливостью незнаком!?
Влагалища увидев, члены,
Онегин улыбнулся вдруг,
спросил: “А это что за круг?”
Придя в себя почти мгновенно:
“Всё это только не для нас –
без бабы я не ловелас!”

Бледнеет “Гавриилиада”,
показывают что теперь.
С его безвинною балладой,
хоть верь, читатель, хоть не верь –
Онегин удивился даже
с огромным ловеласским стажем,
когда мы с ним зашли в сексшоп –
сравнить его с балладой чтоб,
что позволительно о сексе
писать, показывать для всех,
притом ещё иметь успех.
“А гениталии, как вексель
уж выставляют напоказ! –
наш возмутился ловелас, –

Ущербность половых сношений
бывает благом для больных.
Уж коли принято решенье,
дорог нам нету уж иных,
как двигаться вперёд и прямо
по сценам, даже по экранам,
не выставляясь напоказ”, –
закончил речь наш ловелас.
Откланялся он всем любезно,
покинул незаметно шоп,
выказывая свой апломб,
заулыбался вновь скабрезно,
заметил: “Сорока, где мораль?
У вас и май-то, как февраль.

Я видел всё и даже больше! –
воскликнул гордо ловелас, –
гораздо в жизни нашей тоньше,
другое дело местный “Спас” –
работа истинно мужская.
Судьба коварная людская –
сюрпризы преподносит нам
и в постреформенный бедлам,
свободомыслие отринув,
идём опять своим путём,
играя, собственно, с огнём.
Нам красноречия турниры
устраивает снова власть
и разжигает в людях страсть”.

“Меня, мой друг, вы извините, –
вмешался Пушкин в разговор, –
в любовной лирике в зените
находитесь вы с давних пор.
Вас, ловелас, создал я словом
и получилось, видишь, клёво,
как говорят теперь у нас
повесы”. – Но я-то ловелас.
– Но мог бы быть ты и повесой,
коль я того бы захотел.
– Тогда и ты бы попыхтел
под бенкендорфовским навесом,
а проще, то – под колпаком.
– Не будь, Онегин, дураком!

Не нравятся тебе сексшопы?
Ты что попало не морозь, –
и гений, по плечу похлопав
Евгения, продолжил, вскользь
коснувшись похоти стремленья, –
Увидеть надо всё явленье
и искренность понять в других,
и в ситуациях тугих
помочь преодолеть, возможно,
летально-временной исход –
не подоспей спасатель. Вот
такой мой вывод, – осторожно
закончил речь: – Что, ловелас,
во всём ли убедил я вас?
5.
Мелькают кусты и деревья,
и крутится поле вдали.
Мы едем, а мимо деревни
бегут всё – хозяйки Земли.
Дома пустотою зияют,
провалами окон, сверкают
разбитым немытым стеклом.
Машина бежит под уклон.
Мотор зачихавший украсил
шипение мчавшихся шин
со звуком, как бьётся кувшин.
Машина заглохла на трассе,
не хочет нас дальше везти.
У нас впереди – полпути.

Салон выстывает мгновенно –
на улице жуткий мороз,
и зябнут спина и колени.
Обидно нам, люди, до слёз –
машины проносятся вихрем...
...в пространстве становится тихо,
мотор беспокойно молчит,
и стартер надрывно ворчит,
уже не вращается, клацнув,
и лампочки гаснут уже.
Тоскливо холодной Душе.
Бессилен шофёр, хоть и классный,
буксировать надо бы нас.
“Москвич” перекрашенный спас.

Добравшись до дому, хозяйка
“Интима” решила создать,
не жгли, чтобы в поле фуфайки,
структуру – в пути выручать
в холодные зимние пурги,
когда коченеют и руки,
и двигатель словно бы кол
и просится в тёпленький холл.
Впервые во всём Барнауле
машины буксировать с трасс,
хозяйкою созданный “Спас”
лицом к шоферам развернули,
платформу сварили они.
В печально-далёкие дни.

Бывает, захлопнутся двери,
ключей, как назло, нет при вас,
стоишь ты под дверью, растерян –
приходит на выручку “Спас”.
Откроют вам двери мгновенно.
Сосед, наблюдая надменно,
вдруг скажет: “Да вы молодцы,
хоть с виду, смотрите, юнцы!”
– Всё ловко у вас получилось,
хотели ломать мы уж дверь,
внимательны будем теперь. –
хозяйка от счастья искрилась,
признательна “Спасу” она –
закончилась с дверью война.
6.
Сергей Николаевич в “Спасе”
вёл первую скрипку в авто
любого условного класса
и делал работу чисто.
Его – “Политех” – альма-матер.
С лихвой окупались затраты –
моральный был стимул во всём.
Крутился и он колесом:
лебёдку смонтировал, чтобы
затаскивать в кузов авто.
И всё получалось легко.
Механик он высшей же пробы,
для спасовцев ловких пример –
конструктор лихой, инженер.

И двери любые он вскроет,
откроет любой он замок.
Учился и в школе без троек,
усвоил по жизни урок,
что честность – великое благо.
Поэтому гордо с отвагой
любой криминал отвергал.
Себе он и Богу не лгал.
Соблазнов на Свете-то много,
по честной тропинке идёт
и совесть с законом блюдёт,
живёт, безусловно, под Богом
без пут криминальных оков
весёлый Сергей Пресняков.

Приходит на помощь хоть ночью,
хоть утром, в морозы и зной...
...здесь ставлю я всё ж многоточье
на фоне работы – запой...
Жена недовольна – понятно.
Но всё-таки вспомнить приятно
красивое времечко – “Спас”:
– Всё помню, как будто сейчас,
спасали попавших в неловкость
и даже попавших в беду.
Другой никогда не найду
работы подобной, условность
во всякой работе сквозит.
А “Спас” – мой великий зенит

успехов в работе красивой –
людей из беды выручать.
Мы первыми были в России,
кто начал машины вскрывать.
По вызову мчались на место,
где бедствие терпит и честно
работали мы с огоньком! –
закончил Сергей Пресняков.
Глаза засияли хозяйки.
Он лестно сказал и о ней,
что нету на Свете добрей,
что всё рассказал без утайки
и, словно покаялся он
за то, что разбили “ГАЗон”

и “Ниву” разбили в дороге –
кормилицу спасовских дней.
Летали на ней по тревоге,
как будто на сотнях коней.
Казалось, ну вот оно – счастье,
любое не страшно ненастье.
Но времечко быстро прошло
и в бахус его занесло –
расстались с хозяйкой спокойно.
Да, нет, не в обиде она –
задумок чудесных полна,
и лишь уваженья достойна
и слов благодарности. “Спас” –
вершина, как будто Парнас,

для вас – гениальных Поэтов
с онегинской стройной строфой.
Пером многократно воспетой.
Но жизнь не бывает лафой.
И “Спас” продолжает работу
на новом этапе, в заботе
по-прежнему он впереди
на верном в спасенье пути.
Заслуга во всём Валентины –
она беспокойством сильна.
Ей платят любовью сполна
спасённые люди. Картина
из жизни – суровой была –
красивым сюжетом светла.
7.
Мы с Диксона возили грузы
на льдину – в сборе трактора.
Во дни могущества Союза
была бездарная пора.
Осталась в памяти предвзятой
в Душе безнравственной – заплатой
на фоне зарубежных склок.
Какой заученный мной слог?
Понять, конечно, трудновато
вам, члены, юных беспокойств.
Довольно непонятных свойств.
Идёте вы в своё куда-то
под нелегальный бури свист,
как будто одноногий лист.

Я стал писать о новой теме,
но древней, словно Этот Свет.
Пошло на лад в интим-поэме,
не зря ж: – Талантливый Поэт! –
назвал меня Вильям Озолин. –
В стихах твоих – Души мозоли
видны, картинность строк стиха,
хоть к ним Россия и глуха,
они звучат в пространстве грусти
и заявляют о себе
в твоей безрадостной судьбе.
Не утихает, люди, чувство
огромной радости во мне,
что восседаю на коне.

На “Патэрсона” заменили
названье магазина. Он
“Под шпилем” назывался стильно.
А – “Патэрсон”, увы, смешон.
Для Барнаула это – нонсенс.
Но не моя ли в этом косность.
Быть может, даже я не прав.
Вы нити с прошлым-то порвав,
стремитесь вытравить народность,
имея денег вороха.
Герою моего стиха,
сатиры въедливая твёрдость
богатым не мешает быть.
Традиции бы надо чтить

и брать пример бы с Валентины,
и уважать не свой народ, –
достойный, может, гильотины,
идущий по стране вразброд
с традициями буйных бунтов –
наследники весёлых гуннов –
мы – русские сибиряки,
в нас нету грусти и тоски.
И даже в дни больших трагедий
соображаем на троих,
мы чтим родителей своих.
Ментом хотела бизнеследи
в далёкой юности-то стать –
отца любила, чтила мать.

Я не люблю свою эпоху,
однако всё же в ней живу,
довольно, кажется, неплохо.
В ней курву не люблю Москву
с Кремлём её за Мавзолеем,
стоящего его левее
неисторический музей.
В нём много извергов-друзей.
Хоть в ней родился Саша Пушкин –
великий мастер всех эпох.
Музей – истории подвох –
от Мурманска до самой Кушки,
от Бреста путь на Сахалин
прошла война под новый гимн.

Всё отражается на людях
такое множество утрат.
В трёх соснах снова блудим
и почитаем вновь Арбат.
Вся вакханалия оттуда
доходит и до нас, паскуда,
и развращает наш народ.
“Не надо нам таких свобод!” –
кричат повсюду ветераны
по состоянью Душ – рабы –
подранки бешеной борьбы.
И, бередя свои же раны,
заигрывают с властью вновь
и разжижают людям кровь


своим порывом лизоблюдства,
и получают “Жигули”.
Противники в глаза смеются.
Как власть вы потерять смогли?
Сочувствует им Валентина
и не проходит Валя мимо
малейших горестей страны
с сознаньем собственной вины
за участь бедных по России.
И боль, познавшая утрат,
звонит в колокола, набат
о жизни горькой. И в бессилье
всё вспоминает время то –
жестокое – собой пусто.

Несостоятельность печальна
и в этом удивленье масс.
Понятно было изначально,
когда взбрыкнул не мной Пегас,
что обойду на повороте,
вы потому что рьяно врёте
и хвалите огрызок свой.
И снова властвует конвой.
Опять идём по кромке страха,
выводит бездарь на парад.
Хотя народ, увы, не рад
ни состоянью в грусти Храма,
ни новым взбрыкиваньем тех,
кто вызывает только смех.

Политика у нас в России
безнравственна по сути всей.
Мы снова Мир повеселили
печальной гроздью новостей,
врагов находим там, где нету
по всем безнравственным приметам,
а мы упорно ищем их.
чтоб оправдать вождей своих
и их безнравственное кредо –
шагать всё задом-наперёд,
обманывая свой народ
и тешиться чужой победой
в том незапамятном году
у всей Планеты на виду.

Своеобразие момента
не в том, что я иду сквозь лес
подпиленного им конвента,
где угасает интерес
к его персоне, как гаранта,
и даже хуже, как нонграта
в осенней зыбкости идей.
А ну, товарищ, побалдей
над несуразностью эпохи
несостоятельностью слов
среди непонятых стихов.
Мы собираем всё же крохи
своих мечтаний о былом,
подбитым машем всё крылом.
8.
Убили сыночка бандиты,
раздели его донага.
Подонки богатой элиты –
у них вот такая игра.
А мать – убивается, плачет,
что в жизни сынка неудачи,
как будто весенний туман,
лежит недвижимый Руслан.
Не найдены эти подонки,
смирилась в проклятьях Душа,
в ней слышится хлюп камыша.
Подолгу стоит у иконки
мать, молится тихо без слёз...
...а жизнь всё стремится вразнос.

Недели проходят, а траур
у матери нежной в груди.
И строятся новые бары,
и в них дискотека гудит.
Работа одна лишь спасенье.
Впервые она на Алтае
музей про авто создаёт.
Душа деловая поёт.
Но грусть не проходит утраты,
беседует с сыном всегда,
приходит и он иногда
и смотрит на мать виновато,
уходит бесшумно в ночи
под трепет оплывшей свечи.
9.
Да, мы печалями богаты,
и оптимизма нет у нас.
И все душевные затраты –
свободный песенный рассказ –
мы слушаем в восторге жизни,
по умершим справляем тризны.
И всё-таки идём вперёд,
и свой мы вспоминаем род.
Разочарованы порою
своим познанием судьбы
подранки царственной борьбы.
Предел, скажу, не за горою,
но мы стремимся не к нему.
И даже в радостях весну

встречаем в ветреной свободе,
чтоб оставаться при своих.
Поближе надо быть к народу,
делить и радость на двоих.
Так Мир устроен, и, понятно,
нам сознавать, друзья, приятно,
что есть на Свете и мечты.
В них мы сожжённые мосты
наводим в пепельном просторе,
идём за прошлый поворот
с желаньем истинных свобод.
Читается в потухшем взоре
у Валентины в новых днях
вся жизнь проходит на рысях.

Она в стремленьях постоянно
и в поисках всегда она.
Утрат не заживают раны,
но жизнь её трудом полна
с утра до вечера, лишь ночью
позволить может, между прочим,
слегка расслабиться от дел.
До горизонта улетел
красивый день, в заре раздумий,
поняв стремительность свою,
и вовлекая всю семью
в суровый бизнес, как Везувий,
она довольна не собой,
а собственно своей судьбой.

Пройти хотела в депутаты,
чтоб людям честно помогать.
Они ж ни в чём не виноваты,
что так смогли их оболгать
здесь, в нашей бешеной Отчизне.
Все неудачники по жизни
стремятся, подлые, во власть,
поиздеваться чтобы всласть
над бедным собственным народом,
и говорит: “Попутал Бес,
сыграла я на интерес –
почувствовать свою свободу...”
Осталась в бизнесе она,
где делать всё она вольна.

Мы попадаем в передряги,
по жизни праведной в пути
одолеваем пни, овраги
и продолжаем вновь идти,
и мчаться на машинах в поле,
по трассе мимо сёл на воле
бывает разное в пути,
пытаемся всех обойти.
Мы мчимся лихо, даже классно,
что снег на лобовом кружит,
зима свирепствует, пуржит...
...не хочется точить уж лясы.
На стёклах иней и куржак,
как будто плёночный наждак.

Дорога серебрится лентой,
водитель-папа напряжён.
Случаются лишь раз моменты –
авто снегами окружён.
Один лишь миг – летим с откоса,
вращаются вверху колёса
и подтекает бензобак,
а нам не выбраться никак.
Водитель, ехавший куда-то,
увидев тормозящий след,
остановился и – в кювет,
помог нам выбраться бесплатно,
нас отбуксировал домой,
не взял оплаты никакой.

Пришла весна на смену стуже,
рассыпала свои цветы.
И снова Мир весной разбужен,
и снова столько красоты
в полях, лесах и перелесках,
в лугах во всём красивом блеске
она уж властвует везде.
И скачут галки в борозде,
за трактором летают стаей.
Проклюнулись листочки все
в лесной кудрявой полосе.
Весна прекрасна на Алтае.
Собой нас радует она,
хоть кое-где лежат снега.

И снова Пушкин отбывает,
он мух не любит, летний зной.
Но дух над бронзовым витает
и ветерок свистит степной.
Моё перо выводит слово.
Оно, как будто бы обнова,
звучит, сверкая новизной,
и снова комариный зной
приходит с летнею порою.
Работают во всю сексшоп
и “Спас”, всем помогали чтоб
вечерней, утренней зарёю
и звёздной ночью, да и днём,
когда беспечно мы ведём.

– Причём тут Пушкин, извините? –
услышал снова я вопрос.
– Во славе гений, он – в зените
и на него большущий спрос.
– Ты имени его не трогай,
идя недальнею дорогой,
равняться с Пушкиным смешно,
к тому же и ещё грешно.
Вишь, присоседился ты к славе
Поэта всех времён земных.
В просторах истинно степных
его копировать не вправе!
Я слышу, люди, каждый раз,
свой новый выпустив рассказ.

Да и сейчас косые взгляды
я ощущаю на спине:
– Какие странные баллады
он пишет, словно на коне
гарцует строчками, с галопа,
себя же по плечу похлопав,
вдруг переходит вновь на рысь,
кропает прозу и корысть,
не поправляет, между прочим,
вновь ударение не там,
ему стихи не по зубам,
бывает, всё-таки пророчит –
и всё сбывается во зле
на грешной ветреной Земле.

Вот снова написал поэму
о бизнеследи на ветру,
несущему с собой дилемму:
встречать иль не встречать зарю
успешности в чужой удаче
и жизнь воспринимать иначе,
припомнив искренний соблазн
и, словно наступает спазм,
но пишет в беспокойстве тайном,
что всё-таки его поймут.
Свистящий, извиваясь, кнут
отложат в сторону. Но байки
распустит членистый Союз,
под руганью сокрыв конфуз.

Конечно ни при чём тут Пушкин,
простите, он – учитель мой
и частый гость в моей избушке,
сибирской длинною зимой
мы обсуждаем с ним проблемы,
читаем новые поэмы,
стихи, написанные мной.
И расстаёмся с ним весной
на всё загруженное лето
до первых золотых листов.
С охапкой новеньких стихов
встречаю снова я Поэта,
и мы беседуем опять.
Но членам, видно, не понять,

что может быть такое в жизни,
когда, войдя в Поэтохрам –
свободным ходишь по Отчизне,
иных уже не надо стран.
Моё желание не свято,
Душа моя, как лист, измята
неоднозначностью в стихах,
мне уж давно неведом страх.
И потому иду тропинкой
за Пушкиным, друзья, вослед,
не ощущая никаких побед,
и повторяю без запинки
стихи написанные им,
но почерком, увы, моим.

Сексшоп и “Спас” одно и то же –
спасенье в трудностях людей.
Быть может, я не прав? О! Боже,
но нету истины странней,
чем та, которая открылась.
На всё, конечно, Божья Милость,
на всё от Бога благодать.
Всё повторяется опять
на новом рубеже открытий,
когда неведомое нам
ложится памятью к ногам
и мы идём тропой наитий,
и продвигаемся вперёд
по направлению свобод.

Хотя вокруг творится, что-то,
чего понять уж не дано.
И в случае, наверно, сотом
вдруг обнажается не дно.
Встает пред нами вдруг вершина,
шипят резиновые шины
и на Душе опять светло,
всё, видно, грустью отцвело.
Открыта бездна состояний
в невероятной тишине...
...и всколыхнулось в стороне
неведомых пока влияний
на берегах моей Оби
на Души за окном любви.

Сексшоп и “Спас” в одной упряжке
везут не лёгкой жизни воз.
Не ищут, смелые, поблажки,
не ждут в подарок белых роз.
Они спасают от растленья
невероятностностью явленья,
когда случается тоска,
как полноводная река
смывает искренность тревоги.
Жизнь в одиночестве сложна.
О! как же помощь-то важна.
Мы все, друзья, живём под Богом –
понятно всем, не только мне
со всеми в жизни наравне.

Как стать богатым и успешным?
Не праздный всё-таки вопрос.
Но не казаться чтоб потешным,
шипы имея лишь от роз.
Секретов нету от народа.
Нужна, конечно же, свобода,
раскованность нужна ума –
удача к вам придёт сама.
Распорядиться ею надо
с умом и с толком – вот и всё.
И, раскрутившись, колесо
преподнесёт и вам награду:
и миллион, и миллиард,
чему, конечно, каждый рад.

Да, всё легко и очень просто –
удачу лишь не пропусти
и не шикуй, живи без лоска,
иди не слепо по пути
обогащения, при этом
не задирайся перед светом
кремлёвской мафии страны.
Шаги обдуманны – верны.
Ни у кого сомнений нету –
миллиардер и олигарх,
в России испытавший страх,
поверьте бедному Поэту,
не любит путинскую власть –
чекистов истовую страсть

к решёткам, лагерной колючке,
готовы всех пересажать.
Они все, сбитые по кучкам,
кто станет вдруг им досаждать –
окажутся в тюрьме, как Ходорковский
с судьбой, увы, не столь и броской.
Во всех грехах он обвинён:
“Не держит руки за спиной”,
И к сроку, на тебе “пятёрку”,
почувствуй сталинский ГУЛАГ,
для власти путинской ты – враг,
и потому теперь в сторонке
стоишь, твой славный ЮКОС – ёк,
хоть обвиненье всё – подлог.

Так Валентина рассуждает
о бизнесе в стране у нас,
живёт спокойно на Алтае,
сексшоп лелеет свой и “Спас”.
Желает всем добра, удачи
и о потерянном не плачет,
хватило в жизни ей утрат.
С ней каждый из клиентов рад
делиться новостью, советом,
он удовлетворён всегда
и в наши строгие года
доволен ею и при этом
он счастлив обращаться к ней,
делясь удачею своей.
10.
Она поэзию приемлет
такой, какая есть она,
и голосу провидцев внемлет,
и в том печальная вина
Поэтов грёбаной эпохи,
когда держали всех за лохов
и издевались, как могли,
завоеватели Земли:
Поэтов били по сопатке,
сажали в тюрьмы, лагеря.
Как видите, всё было зря,
нам об обратном молвят факты –
гонимый Родиной Поэт
выходит гениальным в Свет.

Приехал Мандельштам из Рима
в косоворотке новых дней.
И проходил в ней всю он зиму
под светом бледных фонарей.
В лесу встречался Блок с Рубцовым,
Есенин, как всегда, фартовый,
играл гулящего опять.
Не мог, наверное, понять
зачем весь фарс советской власти
и с комсомолом без штанов.
И только Саша Иванов
с великой истеричной страстью
был с тонким юмором навзрыд.
Теряющий порою стыд,

шагал по строфам Маяковский,
на флейтах водосточных труб
играл мелодии Тузовский,
порою был, как Сталин, груб,
прославил Ленина живого,
ему так благодарен Вова,
как Сталин – вечный Президент –
воспел трагическую смерть
великого вождя России,
разъятой им же на куски,
разрезанной на лоскутки.
Диктатор даже был бессилен
в единый лагерь всех загнать.
Об этом стыдно вспоминать.

Твардовский маму предал, чтобы
войти в обойму петухов,
кричащих в поле русофобов
своим подобием стихов;
подобострастные Поэты,
одев с просветом эполеты,
запели новый гимн войне,
где Жуков грубый на коне
вновь принимал с весны парады,
звездою маршальской звеня,
пришпорив серого коня,
мечтая о глотке свободы
с полковником времён войны
советоваться стал с зимы

застоя брежневской эпохи,
когда стабильная страна
без Бедного Демьяна вздохи
печатала. Пока стена
не рухнула, и вскоре Миша
вдруг стал воды стоячей тише,
создал свой фондик Горбачев.
А как хвалился Щипачев,
с историей идя туда же,
но только в путинский тупик,
где слезы льет веселый лик.
И на Душе моей всё гаже,
хотя стараюсь бодрым быть
и по течению не плыть.

Сломала власть Поэтов русских
и, разбросав по лагерям,
оставила угодных трусов,
а тех, кто слишком был упрям,
поставив к стенке, расстреляла...
И, всё представив в цвете алом
не восходящей, но зари,
есенинские глухари
нам песни пели из заполья,
их Ельцин не хотел, но спас.
И всё осталось про запас
Души есенинской раздолье.
– Я понял, видно, невпопад, –
сказал Метелица, – был рад

прочесть “Живаго” на диване,
а не на нарах, где-нибудь
в немноголюдном Магадане,
на приисках откуда путь,
усеянный костьми советских
интеллигентов, дюже светских,
ведет условно по крестам,
стоящих тьмы и тут, и там
по всей “Большой земле”  жестокой,
где пели: “Широка страна...”
и “Сталин наше знамя...” на
собраньях, съездах. От истока
до самого до устья дней,
откуда подлость вся видней

становится Поэтам чести,
назвать не может эта власть
не ради праздности, а лести
пред теми, кто умеет красть.
О! как неправ был Евтушенко.
Небезобидна эта сценка,
когда в тайге возводят ГЭС
и валят, топят чудный лес.
А он взахлеб всех восхваляет,
ломающих в стране ландшафт,
и, исказивший свежий факт,
строкою как хвостом виляет,
уподобляясь, видно, псу,
мочу кто выдаст за росу.

Наверно, люди, бесполезно
историю напоминать?
Гуляют левые болезни,
страдает в них Россия-мать
уж много лет. – Поэты знают
опять, сбиваясь в осень в стаю,
поют безвинно старый гимн,
видать, недуг неодолим.
Сказать о Путине плохое –
себе дороже в новых днях,
грязцы достаточно в стихах.
Встречались, нет, на водопое
два бесхребетных ярых льва,
скрывая истины слова.

Возглавил свору КаГэБистов
диктатор – Вова – Президент,
нахальных, на руку не чистых,
советский бывший резидент
в контакте был всегда со “Штази”,
звучит в невероятной фразе,
а по-простому – был шпион,
куда ни глянь, со всех сторон
нас обложили КаГэБисты
и генералы всех мастей,
как представители властей
и подхалимы из юристов.
Астахов Паша, например,
из подхалимствующих сфер.

На языке блатного быдла
всем говорить, наверно, нам.
Настанет время, где бесстыдство,
как с позолотою туман
ложится тишиной на местность
и, словно жуткая известность
уж не дает покоя вам,
друзья печальные, в бедламе
раздоров и обогащений
за счет народной тишины
в разврате сгинувшей страны
невероятностных смещений
морали, совести и лжи.
И вновь бессмертные вожди

выходят на арену власти.
Опять безмолвствует народ.
А годы чередою мчатся,
и снова правит антипод –
великий кормчий мавзолейный.
Решаются дела келейно,
сообщество болванят вновь,
играя в подлую любовь,
покрытую осенней пылью
к народным массам всей страны,
что гибнут всюду без вины
и покрываются все стынью,
и сковывает Души лед –
идейной проповеди плод.

Санкт-Петербург с нахальной песней
и сиволобая Москва
с Арбатом серым, красной Пресней
во всем безнравственно права.
Качает, подлая, ресурсы
развития, меняя курсы,
ведет народ наш в никуда,
а в наши смутные года
загнала в нищенство народы,
на всём веселая печаль.
Построив снова вертикаль,
всё рассуждает о свободе,
лишая выбора всех нас,
внедряет сталинский указ.

ЭПИЛОГ
Российская жизнь в перегибах,
кровавая в лихе судьба.
Империя злобная гибнет,
кровавая всюду борьба.
Не нравилась людям корона,
Романов, сидящий на троне,
вся царская древняя власть.
Повсюду державная страсть
с идеей безумия вышла
на площади красных знамён,
и рухнул безжалостный трон.
Величество, ставшее лишним,
с семьёю был сослан. Урал
кровавый в объятья принял.

Отняли их жизни чекисты.
Был Ленин доволен собой.
Ту тайну хранили ГэБисты,
что заняты были борьбой
с народом печальной Отчизны,
расправы назвав коммунизмом,
устроили нам геноцид,
утратили совесть и стыд
вожди революции красной –
преступники царских времён,
сменили звучанье имён.
Такой нам устроили праздник
с хвалёностью подлых речей,
их голос сирены звончей

стоял над страной безутешной,
взорваться готовой внутри.
Расстреливать стали, не вешать,
гуманные в этом вожди,
и Сталин остался у власти.
И вновь улыбнулось нам счастье –
построить колхозную жизнь –
его немудрёный каприз
исполнили лихо, в холуйстве
нет равных в стране Октября,
зажглась коммунизма заря –
во всём изуверское буйство,
гражданская всюду война,
поёт и танцует страна.

– Сидят на морозе старушки,
торгуют они табаком.
Сидеть бы им в теплой избушке,
и, что там? смотреть за окном, –
посетовав им, Валентина, –
сказала: – Всё это мякина,
виновны правители в том,
разрушив советский наш дом,
построили лишь сараюшку
да с атомной бомбой в Кремле,
грозят всё стереть на Земле.
Ракетные строятся пушки,
чекисты у власти опять –
ведут нашу Родину вспять,

культличность они возрождают,
не ведают, что же творят.
Артисты всех нас убеждают,
их взоры притворно горят.
А Путин по сути-то – Сталин
на новом этапе морали –
стране подыскать вновь врага.
Но подлая это игра
с огнем на этапе безверья
великой реформенной лжи.
И снова клянутся вожди
народам, идущим по терням,
нас крепко опять напугал
у власти крутой генерал.

В осеннем тумане, как в яме,
ночами не видно ни зги.
Иду по веселой поляне,
не слыша соседей шаги.
Товарищ безнравственный лютый,
чекист оголтелый по сути,
под маскою он – демократ,
на самом же деле – сатрап.
Подмял под себя всё: свободу
и первый России успех,
творит, безрассудствуя, грех,
заботясь опять о народе,
как Сталин, не слышит страны.
Дела, безусловно, странны:

растущие цены, повсюду
идет передел, беспредел
опять выдается за чудо.
Чекист лишь с оружием смел,
воюет с народом российским,
всегда поступает по-свински,
и новое в жизни звено
сменил Президент, всем назло
играет в спектакле обмана
заглавную первую роль,
как будто какой Мумий Тролль,
на все напускает тумана,
чтоб только остаться вверху,
политики злобной во мху.

Кровавые годы террора
в печальный сей траурный день
в стране возвестила Аврора,
накрыла зловещая тень
страну, в революцию злобы
она погрузила и, чтобы
в гражданской войне утопить,
разорвана выстрелом нить
с великим державным, но прошлым,
и кровь заструилась рекой.
Преступники правят страной.
Доныне купаемся в пошлом
безумии ленинских догм.
Ломается даже мой слог.

В осеннем беспамятстве Лета.
Бушует, чернеет волна,
во льды заковала Поэта,
видать, обезумев, она
сомкнула печальные воды,
упрятала песни на годы
великих в стране перемен.
Звучащий кровавый рефрен
прорвался сквозь толщу молчанья.
И Лета бессильна была
обретшему снова крыла
подняться над всем одичаньем,
призывную песню пропеть,
поправ безвозвратную смерть,

что стал у руля всей державы,
дай Бог, чтоб не сбылись слова.
Но все механизмы столь ржавы,
что вскорости ахнет Москва –
не смогут сдержать все плотины, –
был вывод такой Валентины, –
обрушенный главный фасад,
когда подхалимов парад
пройдет по дороге столетий,
срывая знамена с Москвы,
поймете, наверно, и вы –
артисты, живущие в клетках
не лагерных, только, пока...
...закончится ваша игра

с плебеями жесткого века
под бурю оваций иных
с лицом без Души человечьей,
стремящих ударить под дых
ножом перочинного склада.
И с ними вам будет не сладко
по клеткам в безумье сидеть,
в квадратное небо глядеть.
Чекисты – фашисты по сути –
известно с советских времен.
Они, удержавшие трон
отца всех народов, а Путин
не винтик машины – ГУЛАГ,
а сталинский лагерный флаг.

Придумано было в Союзе
да, в сталинский лагерный взлет –
всемирного с нами конфуза.
Насилий советский оплот –
широкая Родина грусти.
Над нею потомки смеются, –
нет горше российской судьбы –
советских фашистов борьбы
с “врагами”, простите, народа,
с Поэтами честных лишь строк.
Истории горький урок –
свобода и вновь несвобода,
но бывшее снова живёт,
хоть принцип уже и не тот.

Всё выглядит даже достойно –
игра в демократию вновь
идёт постоянно, спокойно
пускают народную кровь.
Приемлет не всё Валентина, –
поборница “Спаса”, “Интима”
и честной на рынке борьбы.
Но, нет, не уйдёшь от судьбы,
понятно ей стало однажды –
пришлось в депутаты пойти,
да не было только пути.
В политику может не каждый
пройти безошибочно враз,
но это другой уж рассказ.

Листочки проклюнули почки,
деревья одев в изумруд.
Теплеют весенние ночки,
и волнами плещется пруд,
и лодка свой век догнивает,
и ночи опять убывают,
жарой наполняется день.
Плывущая облаком тень
звенит колокольчиком в поле,
горит огоньками в лесах,
и кто-то таится в кустах.
Играем мы странные роли,
тропинкой спускаясь к пруду,
где волны купают звезду.

Идёт Валентина по лугу –
она собирает цветы,
а жизнь протекает по кругу
несвойственной, всё ж красоты,
оставшейся тихою песней;
всё в детстве, конечно, прелестней
в красивой деревне, как сон.
Луна – безутешный неон –
опять отражается ночью
и манит вернуться туда –
в далёкие детства года.
И вновь убедиться воочью,
какая прекрасна она –
устоем деревня вольна.

Да помнит её Валентина
до боли душевной своей.
Красивая Марьевка линий,
овальных округлостей в ней
достаточно, даже в избытке.
Тропинки-дороженьки прытко
бегут перелесками вдаль...
...порой посещает печаль.
И вырваться хочется, бизнес
на привязи держит. Опять
деревня не может понять
такой суетливости жизни –
и времени чтоб не найти
её навестить, по пути

решая проблемы неволи
на рынке строптивой судьбы.
Хлеба, не растущие в поле, –
плоды неустанной борьбы.
Такие на рынке порядки.
Объять необъятное вряд ли
удастся кому-то из нас,
в том нам не поможет и “Спас”.
Стремленье вперёд – без оглядки –
её, безусловно, черта,
наивность – сама простота.
Сама устранит неполадки
в любой атмосфере она,
идей и задумок полна.
2.
– Уже уступают мне место,
а осенью будет страшней.
Но если сказать всё же честно,
от этого не веселей.
Грустнее, конечно, и горше.
Проехать хоть раз бы на “Порше”
в Париже – недавней мечты,
и сбросить бы груз суеты,
воспрянуть немедленно Духом,
не веря замызганным слухам,
пройтись по иной мостовой,
любуясь чужой синевой,
понять состоятельность чести
в осеннем безволии лет,
когда уж сомнений-то нет.

Не всё получается с ходу,
как хочется нашим вождям,
похерившим честь и свободу,
отдав всё на откуп друзьям
чекистского подлого счастья,
своим изуверством кичатся,
в ранг подвига всё возведя
свои преступленья, вождя.
Не видеть ошибочность эту,
преступность не видеть нельзя,
на что неспособны друзья.
Не верите зря вы Поэту –
всё подлое видно насквозь.
– Сорока, ты зря не морозь,

не надо плести ахинею
по поводу наших властей.
– Над вами, Поэты, балдею,
вы были бы чуть хоть честней,
понять бы смогли непременно,
что жизнь на Земле столь мгновенна,
в ней надо себя уважать,
не только вождей ублажать
своими стихами от Бога
в печальном беспамятстве дней,
загнав по дороге коней,
не видеть такого подлога
не только, простите, грешно,
а даже настолько смешно,

что хочется плакать от грусти
под грохот осенних дождей.
С корнями не вырванный кустик
из прошлых безнравственных дней
опять зеленеет недугом.
Жестокости ставят в заслуги,
в том наша большая беда.
Но, кажется, всё ж иногда
не всё столь печальное в прошлом.
Победа – бесславный итог.
Победу нам даровал Бог.
Её беспардонно опошлив
развалом огромной страны,
мы снова на грани войны, –

сказала легко Валентина,
вздохнула она тяжело, –
шагнула и я за полтину,
и чувство моё отцвело,
работа, как бизнес – пустое,
в нём правило есть непростое,
на грани фантастики суть,
не устлан в нём розами путь.
Шипы и тернистость дороги –
весёлая поступь времён
с любой из красивых сторон.
А если судить, то уж строго,
во всём потакая судьбе,
чтоб выдержать натиск в борьбе

и всю конкуренцию в этом
пространстве – спасенья людей,
быть надо немного с приветом.
Не ведая подлых страстей,
но двигаться ввысь по уклону,
и видеть успехи в искомом,
хоть пусть и трудны все шаги.
Себе никогда ты не лги,
свои признавая просчёты,
в борьбе конкурентной рискуй,
картины удач не рисуй,
не жиди и от власти почёта.
Закон, как себя, уважай,
но планку любви не снижай.

Я много дала бы советов,
как выжить и бизнес открыть,
но нету на Свете Поэтов,
кто смог бы, как я, изложить.
Нашёлся какой-то Сорока.
Без чёрных амбиций нет прока
и странный довольно на вид,
не ведает в жизни обид.
Мой имидж создал креативный
в поэме, красивой на слух –
витает победный в ней Дух.
Поэт он, конечно, наивный –
не просит червонцев за Дар,
за свой отвечает базар.

Друзья-конкуренты, поймите,
в красивом мы веке живём,
всесильными всё же не мните,
сжимая по жизни объём.
Усердствуя в бизнесе, знайте
вы меру, и всё же давайте,
старайтесь духовными быть,
чтоб варваром в Мире не слыть.
Работа – всегда осознанье,
что трудности все впереди,
уверенно всё же иди,
на первое словно свиданье
с единственной вашей мечтой,
прикрытой слегка простотой.

Дружите с Поэтами чести –
и в бизнесе будет успех.
Поэты не любят же лести,
поднять их легко всех на смех.
Поэзия бизнеса свята,
для вас, безусловно, приятна,
и денежный фактор в чести
на вашем труднейшем пути, –
закончила речь Валентина,
слегка улыбнувшись себе,
а может, великой судьбе –
её не заела рутина
всей жизни безнравственных лет...
...в тоннеле виднеется свет

не яркий, довольно спокойный,
с большой перспективой свобод,
и взгляд, безусловно, достойный
на жизнь с продвиженьем вперёд
по терниям новых успехов,
где лёгкие в жизни огрехи
в удачах уже не видны,
нет чувства лукавства, вины
пред будущим странной эпохи,
хотя до свобод далеко.
Наш век под названьем “очко”
нам вновь преподносит подвохи.
Мы их одолеем, друзья,
да нам по-другому нельзя!