В синеватом Париж тумане...

Белый Налив
                Любовь – странная вещь. Часто роковая.
                Ведь это греки сделали из любви богиню,
                но ведь они жили в Золотом веке.
                Дж. Голсуорси




Сижу в парижском ресторане.
Пью небольшими глотками шабли и на Сену смотрю.
Вечереет... Париж погружается в свой синеватый туман.
Я глаза закрываю. Фантастика... Мистика...
Я вспоминаю: начало двадцатого века,
Тот особый стиль жизни, письма и рисунка,
Что немногим тогда и сейчас был доступен,
Ну, а тех, кто не понят, и люди не любят, -
Часто их прогоняют подальше жестоко.
Ах! зачем осложняю я жизнь, без того не простую!

                ***

Да-да-да! Вот уже где-то ближе, всё ближе...
Вот и  вспомнила я, наконец. На Монмартре в Париже
Жил художник один в нищете беспросветной.
И картины не брали, и презренным считали,
А себя называл он «Проклятым Моди».
Да и вправду в лице и судьбе Модильяни
Было что-то особое и роковое.
Но, как он ни старался,
Изменить ничего был не в силах.
Продолжал он писать на холстах
Тех «вульгарных» гризеток парижских –
Женщин чувственных, обнажённых
И с точёной фигурой античных богинь.
Вёл он нищую жизнь,
Но, единственный из гардероба,
Доставал он костюм бархатистый,
И рубашку под стать – он другой не носил,
Потому что и не было больше.
Вместо галстука в алом шарфе
Амедео был так элегантен
И для женщин приманкой он был нестерпимой.
Был ли счастлив он с ними? Конечно же нет.
(Скажем прямо, как с ним и они). 

Как-то вечером, когда на Париж
Опустился туман синеватый,
Встретил женщину он,
Музой ставшую для него.
Вдохновила на многие темы
Для ближайших картин,
Что-то новое в нём приоткрыла
Для него самого, а в ответ
Он ей сердце впервые открыл.
Встреча их состоялась в «Ротонде»,
Где потом продолжали встречаться
Итальяно-семит Амедео, французский художник,
С поэтессой российскою Анной Горенко.
Они сразу нашли друг для друга
Нишу в сердце. И юная Анна
Очарована светом, горящим
В Модильяни глазах, а художник,
Грациозность любивший в моделях,
Оценил свет ответный, который
Исходил от художницы слова.
И любовь их под стать была душам
Двух искусств, двум талантам от Бога.
Анна розы бросала в открытые окна,
Где художник писал. Амедео
Всю её на полотнах пытался раскрыть
Гениальною кистью.
В Люксембургского сада аллеях гуляя,
Итальянец и русская вслух наслаждались
Поэтическим трепетом строк от француза Верлена.
И никто из прохожих, гулявших по тем же дорожкам,
Даже в мыслях представить не мог,
Что сейчас, в данный миг, в данный час,
Мимо дивной любви, в никуда их ведущей, проходит.
Лишь рисунок один сохранился от этой любви быстролётной,
Но какой! Стоит только взглянуть - убедитесь,
Что душа в нём обоих звенит на пронзительной ноте:
Парой-тройкой штрихов передал Амедео
Ту Ахматову Анну, которой в то время
Ещё не было просто для всех, но которая позже
Зазвучит и взлетит в небеса поэтической музой.
Двадцать два ей в ту пору лишь было, зато Модильяни
Разглядел в ней всё то, что мы позже узнали.

А спустя полстолетья, предчувствуя близость кончины,
Анна как-то сказала примерно такое:
«О каком там наследстве мне стоит теперь говорить?
Просто Моди рисунок взять в руки и тихо уйти!..»


                ***

Вот такие мне мысли на ум приходили
На террасе кафе на парижском каком-то бульваре,
За бокалом шабли от какого-то близкого года,
И кафе это было отнюдь не «Ротонда».
Так откуда же тени явились
Из прошлого века,
Из года одиннадцатого?
Присмотрелась – и вижу: напротив кафе, на асфальте
Остывающем к вечеру медленно, две парижанки,
Лет под сотню, сидят, кофе чашку держа грациозно,
А другою рукой сигарету изящно меж пальцев.
Что-то в позах их, будто застывших,
И движеньях, таких артистичных, 
Мне о плавности линий и теней
Вдруг напомнили тел обнажённых,
Что раскинулись томно на креслах,
На диванах, кушетках и софах
В живописном скупом обрамленье
Под скупыми мазками у Моди.
Может, бабушек этих изящных,
Может старших сестёр на полотнах
Рисовал Модильяни когда-то.
Восхищаясь, своё восхищенье
Этой грацией, тела богатством
На полотна выплёскивал Моди...
Всё возможно, конечно, не спорю.

А тем временем в небе вечернем
Синеватое облако всплыло,
Из которого будто сложилось
Очертание женщины - той же,
О которой сейчас эти строки
Я сложила, не глядя в рисунок.



                4.12, 5.15