Так я попал в регион необычайных трудолюбов. Как я узнал позже, сюда переселилась часть несъедобных. Прочие несъедобные трудились где-то в отдаленных местах планеты на строительстве моста, а другие – за ними я и устремился позже – частично под водой, частично в воздухе, созидали некий Ареал Независимости.
Необычайные трудолюбы были настоящие мастера своего дела. В «Бхагаватгите» Кришна учил Арджуну, что лучше плохо делать свое дело, чем хорошо ч у ж о е. Здесь же всё знали свое дело и делали его только хорошо.
Трудолюбы обеспечивали себя изделиями изящных искусств, утварью, не говоря уже о насущном хлебе, обеспечивали они еще и профессиональных потребителей, или созерцателей, которых было гораздо больше, чем трудолюбов.
Созерцатели тоже когда-то занимались общественно-полезным трудом и вступали друг с другом в производственные отношения. Но они до конца жизни так и не знали, занимаются ли они своим делом. Как бы ни учил Кришна, трудолюбы не последовали кастовому разделению индуизма. Они пришли к мысли, что будет лучше, если некоторые вовсе не будут работать, поскольку исправлять результаты их плохой работы весьма затруднительно, а то и вовсе невозможно.
Первые опыты показали, что работать без созерцателей гораздо приятнее, показатели стали расти, улучшилось качество продукции и увеличился ассортимент производимых товаров.
Мало того, созерцатели оказались образцовыми потребителями. Никто лучше их не мог оценить новую продукцию. Они постоянно повышали спрос, а это стимулировало производительность труда трудолюбов.
Трудолюбы удовлетворяли растущий спрос созерцателей и получали от этого двойное удовольствие, и созерцатели тоже получали двойное удовольствие – и от того, что не работали, и от того, что потребляли. Они стали созновать, что и они приносят несомненную пользу обществу, от этого самочувствие созерцателей уличшилось, они стали общительнее, добрее, а некоторые за долгие годы безбедственного созерцания находили свое дело, и после соответствующих экзаменов переходили в класс трудолюбов.
Труднее было решить проблему полезной деятельности общественных институтов, учреждений, бюро, организаций, комитетов, коллективов и добровольных обществ. Надо подчеркнуть, что решение не могло быть генетическим, так как время показало, что разные институты в разных поколениях отличались разной продуктивностью и общественной славностъю.
Наряду с этим было много удобных новшеств. Так, газета доставлялась созерцателю сразу с завернутой в нее свежей селедкой. Письма приходили уже тщательно прочитанными, иногда, если так было нужно, уже отвеченными. Кино созерцали обычно в парной бане, причем видимость изображения говорила о нехватке пара, так что созерцатели тут же кричали банщику – наддай!
Сюжеты фильмов были разные, но суть одна – в мужской бане показывали женскую баню, и наоборот.
Я не назвал еще особую категорию местного населения, чьей задачей было определять, кто любит свою работу, а кто нет. Это были фундаментальные деятели с большим опытом как трудовой, так и созерцательной жизни. Трудолюбам было весьма трудно что-либо созерцать, они сгорали в работе. И это тоже шло на благо созерцателей, которые обожали салюты, фейерверки и прочие огненные зрелища.
Мне здесь не сразу повезло с работой. Блюсти чистоту меня не допустили, так как ее блюли фундаментальные деятели, следившие за несмешиванием трудолюбов с созерцателями. Я не имел опыта для такой работы, и был к тому же иностранцем в неопределенной степени. Иностранец, прибывший из соседнего еропокитая, явно был несъедобным и считался иностранцем первой степени. Несъедобных первой степени уважали и загружали физическими работами без особых рекомендаций. Я же прибыл из-за нескольких границ и сам не мог твердо определить свою степень. Это было в высшей степени загадочно, и меня назначили временно заниматься перемещением предметов в пространстве.
Перемещать можно было все. Пересаживать деревья с места на место, создавая видимость движущихся лесов. Это делалось ради созерцателей в грибные сезоны, дерево за деревом перемещались в город, чтобы созерцатели могли совершать прогулки за грибами. Грибы, конечно, оставались на месте ушедшего леса, но это было неважно, созерцатели дышали свежим воздухом и созерцали природу, а трудолюбы тем временем собирали грибы, что было делать легче при отсутствии деревьев, среди которых легко заблудиться.
Приходилось перемещать дома, чтобы менять среду общения созерцателей, они надоедали друг другу время от времени, так как нельзя было созерцать долгое время одно и то же окружение и говорить на одни и те же темы. А когда дома взаимно менялись местами, созерцатели взаимно думали, что у них появились новые соседи.
Еще приходилось перемещать баржи по реке, впрягаясь в бечеву, потому что здесь царил лозунг – ЖИЗНЬ БЛИЖЕ К ИСКУССТВУ! – а так как было произведение искусства с изображением бурлаков, то созерцателям требовалось это и в жизни.
Попытки размышлять об осмысленности многих перемещений обошлись мне не даром, ибо фундаментальные деятели стали склоняться к тому, что меня надо отправить в созерцатели. Перемещая предметы, я уже перемещал некоторых развенчанных трудолюбов в штат созерцателей, меня поразило их поведение, они совсем не чувствовали благодарности за то, что им указывают надлежащее место в упорядоченной жизни. Мне было проще перемещать деревья и дома, не оказывавшие ни физического, ни тем более словесного сопротивления, что для меня, относящегося к слову со вниманием, было особенно невыносимо. Словесное сопротивление сводилось к возмутительным уверениям, будто нынешнее перемещение производится лишь для доказательства непраздности фундаментальных деятелей, которые последнее время не то наобум, не то за мзду, не то по наветам перемещают некорректно как в ту, так и в другую сторону.
Я вовремя подумал об очередном побеге. Я уже слышал много разных толков о строительстве Ареала Независимости, и по тропе, протоптанной различными несъедобными, трудолюбами и просто любителями приключений, добрался благополучно до места возведения Ареала. Никто не созерцал мой уход, никто не кричал «эй!», и что самое удачное – никто не заметил моего прихода.
Я увидел гигантский колпак. Вблизи стало виднее, что он имеет форму распускающегося цветка, вот почему я сумел проникнуть внутрь в том месте, где у земли сходились два лепестка, уходящие в небо. Судя по обработке самого купола, создавлось впечатление, что начали его созидать великаны, у подножия высились огромные прозрачные блоки правильной формы, а потом они мельчали, то ли по соображениям технологии, то ли потому, что мельчали созидатели.
Нечто подобное я заметил еще на тропе, она была когда-то много шире, судя по просеке и плотности почвы, на которой до сих пор была лишь скудная трава, а дальше стеной стоял лес. Лишь позже я догадался, что широкая магистраль – это путь великанов к Ареалу, а остаточная тропинка, это дорожка карликов, бегущих оттуда.
Идя по тропе, я заметил огромное плато в стороне, оно было совершенно голым, хотя в долине рос великолепный лес, в основном хвойный. Я вспомнил о нем много позже, когда мне удалось узнать о происхождении материала, из которого создавался купол. Проектов было несколько – предлагали образовать огромный пузырь на поверхности моря и потом его заморозить; создать озеро из раскаленного стекла и выдуть огромными горнами гигантский колпак, – и то и это отпало, так как не предусматривало проникновения под колпак. Тогда решили собирать колпак из прозрачных блоков. Вначале это был естественный, потом искусственный хрусталь. Много позже обнаружили на плато гигантские залежи рогов и копыт, из которых варили нечто вроде клея, дающего после застывания мутные блоки необходимой формы.
Ночь внутри строящегося колпака была особенно темна и тепла. Судя по звукам, где-то недалеко находились живые существа, которые посапывали, храпели и вскрикивали во сне. Я наткнулся на некоторое сооружение, снаружи гладкое и привлекательное, наощупъ проник внутрь, почувствовал себя очень удобно и скоро заснул.
Какой срок я проспал, неведомо. Нетрудно догадаться, что я попал внутрь памятника Великой Случайности, а так как это была бывшая реторта из ЦИПРОНОЧЕЛа, то внутри ее был особый климат, благоприятный, но скорее не для роста, а для летаргического сна, во время которого искажаются все физиологические процессы. Отсюда все временные смещения, заметные в моих записях.
Как ко мне относились внешние обитатели – «непотомственные»? Возможно, увидев меня на рассвете внутри чудесного памятника, они вспомнили о чуде непорочного зачатия.
Я предполагаю, что пока я спал, сменилось несколько поколений непотомственных, и на меня стали смотреть уже как на неотъемлемую часть памятника. У непотомственных не было памяти, в которой бы хранились предания, и все слухи, судя по слухам, были занесены с материка, либо взяты с потолка вместе с упавшими околпачивателями, либо были записаны вилами по воде стараниями водолазов.
Иногда мучает совесть, ведь я занимал то место, где кто-то непотомственный мог расти и развиваться!
Однако непотомственные ничуть не завидовали мне и не мешали писать, полагая, что этого все равно никто не прочтет.
Но непромокаемые решили иначе, им для достижения их целей свидетели были ни к чему. Водворив меня внутрь памятника, где я на их памяти не был до этих пор, они успокоились, причем навсегда, так как в этот момент околпачиватели замкнули колпак, и дышать под колпаком стало нечем.
В этот же момент водолазы хватились, что от них ушла вся вода, и стали нагнетать воздух внутрь колпака, чтобы вернуть воду. Но для непромокаемых непотомственных было уже поздно...
Я вспоминаю тот момент, когда я впервые вышел из памятника ВС. Со всех сторон стекались любопытные непотомсвенные. Некоторые становились на колени. Некоторые останавливали толпу, исступленно крича, что ничего сверхъестественного не происходит, просто вылез кто-то и все, возможно, артист. Кто-то, помню, сказал – давай я ему врежу! Но его остановили, увещевая, что и врезать не хорошо, да и мало ли кто. Все ждали от меня либо чуда, либо окончательного разоблачения чудес. Чуда я не совершил, так что вскоре внимание ко мне ослабло, а в конце концов исчезло вовсе с поколением, которое помнило еще мое утробное состояние. А я все ждал, о чем бы написать, а писать все было не о чем...
Помню я и тот момент, когда меня освободили первые водолазы, проникшие внутрь вслед за воздушными пузырями. Меня откупорили, вывели на свет и стали допрашивать, делалось это через переводчика, так как сами водолазы не владели языком непосредственного общения.
Я очень дрожал после последнего разговора с непромокаемыми и не знал, спасся ли я, или меня ждут очередные невзгоды.
И когда переводчик передал вопрос – кто я и что, я попытался ответить наиболее непричастно ко всем возможным событиям и, заикаясь, выдавил:
– Ллирик я...
Переводчик нырнул к водолазам, стоящим под остаточной водой, и перевел:
– Я Кирилл!
Ужас сковал меня. Что это значит? Водолазы тотчас сняли свои шлемы и с обнаженными головами уставились на меня. Эк, как обросли под водой, подумал я, глядя на них сверху вниз, и сделал им знак надеть шлемы, что было как раз вовремя, иначе бы они нахлебались воды и тоже исчезли раньше времени. Так, подумал я, в них, видимо, генетически заложено почтение перед неким Кириллом, однако, как быть дальше мне, было неясно.
Тем временем переводчик вынырнул, он не проявлял никакого почтения, ибо, зная язык, абсолютно был чужд всякого генетического этикета. Следующий его вопрос сводился к тому, что я здесь делаю.
– Пишу! – ответил я, осмелев.
– Ушип! – перевел нырнувший переводчик.
Водолазы сочувственно покачали головами. Все это соответствовало преданию, ведь если я Кирилл, то я был растоптан, то есть, говоря деликатно, слегка ушиблен. К ушибленному вопросы должны быть уже полегче. И верно, переводчик, указал куда-то вверх и спросил, что это такое. Я увидел крупный зеленый лист, приставший к борту моего подсыхавшего памятника.
– Лопух! – ответил я, глядя сверху вниз на главного водолаза.
– Хупол! – перевел нырнувший переводчик. Водолазы согласно закивали головами, им понравился мой ответ. Тогда переводчик передал мне вопрос, чем я занимался внутри той сферы, из которой меня изъяли.
– Я рос, рос ум... – ответил я как-то неопределенно, стараясь восстановить традиционное предание непотомственных о пребывании внутри памятника Великой Случайности.
– Мусор, сор я! – нырнув, перевел переводчик. Водолазы потеряли ко мне всякое уважение и наглухо закрепили свои шеломы. Следующий вопрос они задали уже только из вежливости, надо ли им продолжать изгнание воды в том же духе. Мне показалось, что я уловил суть их языка. Все слова отражались в воде и зеркально входили в водолазные уши,
– О да, надо! – воскликнул я.
– О да, надо! – воскликнул переводчик. В последующей беседе, протекавшей в атмосфере полного взаимопонимания, выяснилось, что нагнетание воздуха уже не вытесняет воду. Я высказал предположения, что околпачиватели снова расколпачивали колпак. Теперь воздух проходит насквозь, не вытесняя воды. Почему они расколпачили? Нетрудно догадаться. Замкнув колпак, они увидели, что сами себе закрыли доступ внутрь колпака. Что говорила их прежняя практика? Еще раньше они практиковали кроме парашютных спусков на внутреннюю твердь Ареала еще и паразитные полеты. Мне приходилось слышать об этом, делалось это очень просто. Из колпачного материала (похищенного) делался индивидуальный или групповой колпачок, двухэтажный, второй этаж заполнялся восходящим снизу курительным дымом, на первом же помещался экипаж. Колпачок вместе с экипажем взлетал при посредстве дыма и блуждал над планетой, пока дым не остывал, и экипаж высаживался где-нибудь в горном районе (ниже дым не опускался). Этим способом и воспользовались, по-моему, околпачиватели, оказавшись в изоляции от внутренностей Ареала. Для этой цели им, то есть наиболее предприимчивым из них, понадобился материал, разгерметизировавший Ареал.
– Однако, – продолжал я, – если воздух заменить более подвижным газом, можно скоррелировать скорости входящего и исходящего, воздействующую на остаточную воду.
В свою очередь водолазы предложили разложить воду электролизом на водород и кислород, реакция будет бурной, и газы, не успевая уходить в бреши, вытеснят воду, которая еще не разложилась. Для вытесненной воды надо пробурить скважину, лучше всего сквозь всю планету, чтобы не испортить окрестности самого Ареала.
Я начал мучительно соображать. Если прорыть скважину сквозь планету, вывести ее на конце, противоположном нашему, то этот конец станет как бы соплом реактивного (ЖРД) двигателя, планета наша сдвинется с орбиты, утратит наше светило и погрузит всех обитателей в длительную ночь. Вслед за светом иссякнет тепло... Я не был искусным вычислителем, но, прикинув в уме по формуле Мещерского, я с облегчением вздохнул, что массу земли не сдвинешь истечением таких легких газов, да и сомнительно, чтобы они миновали центр планеты. На всякий случай я прикинул в уме еще один расчет, поставив в уравнение вместо массы всей земли массу родной земли, памятный ландшафт, с березами, заливным лугом, спокойной чистой рекой, полоской домов на окраине – и ужаснулся – как легко это все утратить, стереть с лица земли, закоптить дымом, залить отработанными водами.
Я запротестовал против отвесной скважины. Длительность ее бурения, да еще этот центр, неизвестно, твердый он или жидкий, да еще что там за Ареал, каковы наши антиподы, как бы таким образом не попасть от них в зависимость, тогда весь проект Независимости коту под хвост. Это показалось убедительным, я и не стал нагнетать доводы, не стал доводить их до потери орбиты и нарушения законов Кеплера. Сошлись на двух скважинах, противоположно направленных, просверленных под тупым углом друг к другу, так, что их выходы будут не очень далеко от Ареала, но диаметрально противоположны. В худшем случае, на какой-то период планета ускорит, либо замедлит скорость вращения вокруг оси.
К тому же станет возможным соревнование между бригадами водолазов, бурящих две противоположных скважины. Этот довод привел в восторг водолазов и водушивил их. Мне казалось, что они уже не считают меня ни легендарным Кириллом, ни свихнувшимся летописцем, что мы нашли общий язык. В подтверждение своим мыслям о взаимопонимании я воскликнул:
– Шабаш!
– Шабаш! – перевел переводчик по всем правилам палиндромов. Услышав нечто дьявольское в моем заключении, водолазы пожали скафандрами, посовещались и решили упрятать меня туда, где меня обнаружили, так как их снова взяло сомнение, не являюсь ли я существом магическим, способным нанести вред их предприятию, так что лучше всего вернуть меня в мой саркофаг, чему весьма содействовал переводчик, которому уже невмоготу было нырять туда-обратно, переворачивая слова.
Меня вернули внутрь памятника и на всякий случай, закупорили. Водолазы тут же начали бурить и разлагать воду посредством высоковольтного электричества. Только тут меня осенило, что они запалят реакцию, остановить которую уже не смогут, их будет ждать та же участь, что и непотомственных, – исчезновение. Я пытался делать какие-то знаки, но снаружи уже ничего не было видно, меня обволакивали пары, сверкали разряды, словно в советском кино о покорении солнечной энергии, слышался гром, шум вскипающей воды, я чувствовал себя внутри яйца, опущенного в кипящую воду...
Как ни уютно было мне внутри гениального сооружения, мне казалось, что выделяющийся при гидролизе водород поднял наш Ареал над миром, и мы парим в стратосфере, подобно гигантскому инопланетному летательному аппарату. Где-то мы сядем?