Сижу в тени. Укачиваю внучку
под вечный хит «Эй ухнем!». В сотый раз.
Но «враг не дремлет»: дедову канючку
перекрывает мощный внучкин бас.
Мал золотник – однако мил и дорог,
как... передышка на передовой,
когда придёшь в себя на зов и шорох,
и смутно осознаешь: ты живой!
И сам живой, и – стонущий поодаль!
И – будет с кем пожить-перекурить!
За этот зов, считай, полжизни отдал,
чтоб весь остаток внучке подарить!
Отдать – и ни убавить, ни прибавить
того былья, что зарастёт травой
и – ахнет так, что потеряешь память!
Дай бог – поможет лекарь полковой...
Дай бог – вернёт потерянное здраво.
Ему и слава за такой возврат.
Где это было? В городе Варшава...
Январь. Последний... Полковой санбат...
Вернул мне память... И на том спасибо.
А сам прошёл войну и – на покой...
На нём теперь нетленной славы глыба,
на мне – росточек жизни под рукой.
Но...
Обернулась и лихая память!
О тех, кто так хотел её отнять,
Отца распять и рубище напялить
изнанкой на родную нашу Мать.
Нам столько лет и пели, и втирали,
что всё решали в бешенстве атак
лишённые идеи и морали
гламурный китель и штрафной блатняк.
Отчаянные псы и отморозки
без племени и роду, без родни.
В углу губы – огрызок папироски,
сквозь зубы – «ммать!» – хоть сам в ответ загни.
Нас опускали в гиль чужих форматов,
где всё с иголки, с полки фирмачей,
где поле смерти в сапогах немятых
верстают шут, гримёр и казначей.
А тут и вой назойливых «партнёров»,
которых рать на Память поднялась:
союз побитых псов и мародёров -
матёрый норов с видами на власть!
...Стою в тени – дневальным при ребёнке.
Смолк вечный хит: унялся дед-«бурлак».
Спит военврач, уйдя от похоронки...
Неймётся лишь псарям евродворняг.
Не вышло. Ни захватом, ни арендой,
ни той же рентой на судьбу и кровь:
мы эту кровь георгиевской лентой –
нам не впервой! – перебинтуем вновь!