СКАЗКА ПРО КОБЫЛКУ-ПЕВУНЬЮ.
Гоп, хлоп; тру-ля-ля!
Нету в сказке короля,
нет принцесы ясноглазой,
нету принца с клячей бравой,
нет дворца и слуг дворцовых,
нет волшебников и гномов,
нету злого колдуна --
только есть в лугу копна,
а на той копне -- кобылка;
подставляя ветру рылко,
песенку она поет
день-деньской весь напролет.
ПЕСЕНКА КОБЫЛКИ
Во дубравушке, в траве,
во густющей мураве,
спрятан темный погребочек
под зелененький листочек.
У того, у погребка,
дверца чиста серебра
закрывалась на дубовы,
на замочки и засовы.
Как ключи от тех замков
на колечке золотом,
а колечко держит в клюве
черный дрозд на белом дубе.
Ой, дружочек, черный дрозд,
задымил в полях навоз,
сгинули зима и холод,
на волов одели ворот.
Ты с дубочка, дрозд, слетай;
ты замочки отпирай;
отворяй скорей дубовы
деревянные засовы,
дверцу настежь открывай;
крАсно лето выпускай
во дубравушку, на волю;
к солнцу, к ветру, в чИсто поле.
Слава лету красному!
Слава! Слава!
Слава солнцу ясному!
Слава!
ПОЧЕМУ И КАК ОСЕНИЛО КОБЫЛКУ.
Как кобылка на копне
песенку свою пропела,
так в вечерней тишине
вдруг подумала несмело:
"А ведь песенку мою
с высоты никто не слышит,
я с утра еще пою,
вон, и день почти весь вышел.
Мне нужны успех, цветы
и поклонники гурьбою...
Где же их в сей час найти?
Поищу-ка под копною.".
Вот кобылка в три прыжка
спрыгнула с копны на землю
и заметила жука,
рядом с ним -- в рогах оленя.
Тут пошла кобылка петь
и стучать ногой в подкрылко --
стало тихо вечереть,
пах цветок "собачье мылко".
Только жук на лопухе
песенку ее не слушал:
был себе он на уме,
он листок репейный кушал.
Рослый, с гривою, олень
тоже песней не увлекся,
съел он кисленький ревень,
в ближний лес, к своим, поплелся.
И кобылка песнь свою
спев всего на половину,
слезкой капнула в траву
и подумала наивно:
"Ведь не слушает никто
песенку мою про лето,
хоть пою я хорошо...
Надо делать что-то с этим.".
Вдруг кобылка на траве
видит земляную жабу:
рот открыт, язык в слюне,
в твердь уперлась крепким задом.
Ловит жаба на язык
комаров и мелких мошек.
И один уже прилип.
Только луговой горошек
ус свой горе-комару
протянул. Потом за лапу
взял его и потянул --
и оставил с носом жабу.
И кобылка, видя то,
над ропухой посмеялась:
сильно жабе не везло,
жаба без еды осталась,
спрятала язык в слюне,
рот большущий свой закрыла...
Тут кобылку на траве
нужной мыслью осенило.
И сказала так она:
"Сделаю-ка другом жабу,
пусть попробует тогда
не воспеть мою руладу.
А для этого -- совру,
ложь розбавлю лестью грубой,
жабе земляной скажу,
что она стройнее будет
горной серны молодой
и красивей Афродиты,
и охотится при том
лучше славной Артемиды.
Ну, а то, что изо рта
слюни речкой у ропухи --
небольшая то беда,
вытру их листком лопушьим.".
И кобылка на репей --
прыг! -- на листик мягко села
и сказала: "А теперь
лопушинку с мохом белым
мне б с верхушечки сорвать,
мягкую, как ватка в хлОпке,
чтобы жабе не содрать
родимочки на бородке.".
Тут кобылка на репье
видит длинный ус горошка
и комарика -- в траве,
на худых высоких ножках.
Тот комар, прервав полет,
без жужжания и писка,
острым носиком вперед
кланялся горошку низко.
И "спасибо" говорил
за спасенье от ропухи,
горячо благодарил...
Вот кобылка лист лопушьий
сорвала, и в травку -- скок! --
да коленку чуть прибила.
Плелся по репью горох...
Тут кобылку -- осенило.
И сказала так она:
"Сделаю-ка лучшим другом
и беднягу комара,
он на крылышках по лугу
быстро-быстро разнесет
про меня такую славу,
что попрет большой народ
слушать, как пою я браво.
А для этого совру,
ложь розбавлю лестью грубой,
и скажу я комару,
что он крепче дуба будет,
что острее нос его
стрел Геракловых в колчане,
спасся б он и сам легко..,
и без тех, кто весь с усами.
А про то, что комара
зашибить соплею можно,
буду я молчать пока,
это мне совсем не сложно.".
И кобылка неспеша,
в лапке стиснув лопушинку,
поскакала тут туда,
где ропуха грела спинку.
Да некстати по пути
зацепилась хворой ножкой
за, обвивший лопухи,
ус душистого горошка.
И упала на траву,
как на мягкую перину...
Лежа на одном боку,
вновь кобылку осенило.
И сказала так она:
"Сделаю-ка я горошек
другом, как и комара.
У него хоть нету ножек,
и ходить он не мастак,
и летать он не летает,
да зерна в его стрючках
столько -- он и сам не знает!
Каждое в стрючке зерно
сделаю своим я фаном:
будет у меня полно
и признания и славы.
А для этого совру,
ложь розбавлю лестью грубой,
и горошку я скажу,
что под стать собою будет
он лиане молодой
с Амазонской дикой сельвы,
а усы его и ствол
треплют по большим деревьям
прямо к солнцу, к облакам,
и оттуда, словно птицы,
смотрят вниз и по бокам...
Может ствол под небо виться.
А про то, что сей горох
выше лопуха не влезет,
я, конечно же, молчек.
Небом пусть горох погрезит.".
И кобылка неспеша
с травяной перины встала
и к ропухе подошла,
и на ножку не хромала.
КОБЫЛКА И ЖАБА.
А ропуха, словно сфинкс,
в одуванчиках сидела:
неподвижно, сверху -- нимб,
с лЕгоньких пушинок белых.
Тут кобылка на тот нимб
стала дуть, и нимб -- распался.
И очнулась жаба-сфинкс:
рот подковкой к верху сжался.
Да кобылка, грудь вперед,
на ропуху напирала...
И открыла жаба рот.
И кобылке так сказала:
"Ква-ква-ква, ква-ква, ты -- кто?
саранча? ква-ква, кузнечик?
Знаешь прыгать высоко.
Я на то смотрю весь вечер.
Крылья длинные твои,
голубые, словно небо,
зримы всюду средь травы...
У тебя ко мне есть дело?...".
Так поставленный вопрос
не смутил ничуть кобылку,
и она, став в полный рост
и поднЯв на жабу рылко,
звонким-звонким голоском
без заминочки сказала:
"Я -- кобылка, а родство
с саранчой мое так слабо,
что и говорить смешно.
Аппетит мой -- очень скромный,
не летаю я толпой,
и в копне душистой -- дом мой.
Все бы, жаба, ничего,
только я так одинока...
Друга вот ищу давно.
Без друзей не жизнь -- морока.".
И кобылка пронялАсь
тем, что только-что сказала,
и слезами так зашлась,
да, унявшись, продолжала:
"Ты, ропуха, так стройна,
словно молодая серна,
нежной кожей зеленА,
словно листья на деревьях,
а красива, как сама
греческая Афродита,
и в охоте ты сильна,
как Диана-Артемида.
Будь, ропуха, другом мне,
от сегодня -- и на вЕки,
другом в счастье и беде,
самым-самым на планете.".
Тут кобылка лопушком
слюни вытерла у жабы,
жаба обняла ее
и сказала:"Очень рада!
Я, конечно, не стройна
и совсем не Афродита,
кожей, правда, зеленА
и в охоте -- не любитель.
Но не стану я скрывать,
мне твои слова -- услада.
Другом же могу я стать.
Что тебе от друга надо?".
И кобылка, -- нос в пуху, --
так ропухе отвечала:
"Миленькая, я -- пою,
я -- певунья, коих мало.
Я сегодня, под копной,
только солнце сядет в травы,
буду песню петь о том,
как приходит из дубравы
лето красное в луга.
Буду петь я лету славу.
Ты, ропуха, хоть сама,
хоть с семьею, хоть с друзьями,
на закате под копну
приходи меня послушать.
Для тебя я так спою,
как твои ропушьи уши
и не слышали еще,
так, как спеть никто не может...
Сей концерт я жду давно, ...
аж пупырышки по коже.".
Жаба кратко неспеша
саранче в ответ сказала:
"Я приду, и не одна.
Просишь ты, на редкость, мало.".
Тут кобылка на траве
стала прыгать, суетиться.
Думала она:"А мне
вот бы так договориться
и с горошком луговым,
и с комариком носатым.
Побегу-ка быстро к ним
через мятенькую мяту.".
И кобылка сей же час
побежала через мяту,
лишь сверчок на копытках
озабочено затакал.
"Так, так, так, -- сказал сверчок, --
как бы тут чего не вышло... ,
побегу за саранчой,
может, что еще услышу.".
КОБЫЛКА С ГОРОШКОМ И КОМАРОМ.
А горошек с комаром
разговаривали мило.
Говорил комар: "Тепло.
Вот и лето наступило.".
И горошек: "Да, тепло.
Вон зерну в стрючках аж жарко.
Лезет из стрючков оно.
Спрыгивает смело в травку.
Катится то под лопух,
то под рослую крапиву,
поднимает в воздух пух
одуванчиков игриво...
Невдомек еще ему,
что созреть-то -- не созрело,
вот я прутик в ус возьму
и зерно, что осмелело,
что забрАлося в траву,
загоню в стрючки обратно.
А потом и отдохну.
Солнце падает к закату.".
Тут кобылке повезло
вставить от себя словечко.
Вставила она: "Тепло,
и вода нагрелась в речке.".
Как горошек с комаром
на кобылку удивились,
так сказали ей: "Ты кто?
Ты откуда появилась?".
А кобылка, грудь вперед,
в небо синее взлетела,
полетала там чуток
и с горохом рядом села.
И сказал горох: "Ого!
Саранча ты, точно это.
Так летаешь высоко,
что на "ты" с тобою ветер.
Чудо-крылышки твои,
голубые словно небо,
не боятся высоты...
Ты к нам так, или по делу?".
Так поставленный вопрос
не смутил ничуть кобылку,
и она, став в полный рост,
повернув к гороху рылко,
звонким-звонким голоском
без заминочки сказала:
"Я -- кобылка, а родство
с саранчой мое так слабо,
что и говорить смешно.
Аппетит мой очень скромный,
не летаю я толпой,
и в копне душистой -- дом мой.
Все, горох, бы ничего,
только я так одинока...
Друга вот ищу давно.
Без друзей не жизнь -- морока.".
Так кобылка пронялАсь
тем, что только-что сказала,
что слезами аж зашлась,
да унявшись, продолжала:
"Ты, горох, хоть луговой,
да под стать лиане будешь
с сельвы дикой и густой,
топором тебя не срубишь.
Ствол твой и твои усы
лезут по деревьям в небо
и оттуда, с высоты,
озирают землю смело.
Будь, горошек, другом мне,
от сегодня -- и на веки,
другом в счастье и беде,
самым-самым на планете".
Тут кобылка осеклась,
на минутку замолчала,
быстро духом собралась,
дальше громко продолжала:
"Ты, комар, -- под стать дубку:
дуж и крепок сильным телом.
Длинный нос твой, -- не совру, --
поострее будет стрелок
у Геракла за спиной,
тех, что в кожанном колчане,
а широкою душой
ты -- надежный русский парень.".
Вдруг сердчишечко в груди
у кобылки сильно сжалось,
подзависло там, внутри,
а потом так застучало --
и кобылка поняла:
что комарику не скажет
про ропуху ни словца,
ни про то, что он отважен,
ни что справится с бедой
смог бы он и без гороха,
не рискуя ни собой,
ни длиною острой носа,
потому что и горох,
и комар друзьями стали...
Рот кобылка -- на замок,
чтоб не ссориться с друзьями.
Да молчать не довелось,
ждал комар еще чего-то,
и кобылку понесло,
и она сказала вот что:
"Будь комарик другом мне,
от сегодня -- и на веки,
другом в счастье и беде,
самым-самым на планете!".
И тогда сказал комар,
нос задрав и топнув ножкой,:
"Я безумно, страшно рад!
Про меня ты все тут -- точно.
Я, -- как дуб, и нос мой -- остр,
так ты правильно сказала!
Мой ответ, как правда, -- прост:
будем мы навек друзьями!".
Вот тогда сказал горох,
свив свой ус колечком трижды,:
"Стар уж я, почти оглох...
Ты, кобылка, к делу ближе.".
И кобылка, -- нос в пуху, --
так гороху отвечала:
"Миленький, да я -- пою,
я -- певунья, коих мало!
Я сегодня, под копной,
только солнце сядет в травы,
буду песню петь о том,
как приходит из дубравы
лето красное в луга.
Буду петь я лету "славу".
Ты, горошек, хочешь сам,
хошь с семьею, хошь с друзьями,
на закате под копну
приходи меня послушать.
Для тебя я так спою,
как твои, с усами, уши
и не слышали еще,
так, как спеть никто не может.
Сей концерт я жду давно --
аж пупырышки по коже.
Приходи и ты комар,
под копною места много,
приводи с собою в зал
смело встречного любого.".
А горошек и комар
вот что саранче сказали:
"Под копну, в концертный зал,
мы придем к тебе с цветами.
Приведем с собой друзей,
родственников и знакомых...
Ты, кобылка, не робей !
Будет зал концертный полным.".
И пока в лугу закат
поджигал копну и небо,
просверчал сверчок:" Так, так...
Надо слушать песню эту.".
Вот кобылка под копной
прихорашиваться стала:
мыла крылышки росой,
рыльце лапкой вытирала.
Так готовилась она
к долгожданному концерту.
Красные прожектора
зажигало солнце сверху.
КОНЦЕРТ.
На лужку стоит копна,
под копною -- сцена,
из зеленого хвоща,
вся в ромашках белых.
Из-за сцены, с лопуха,
в зал глядит кобылка.
У нее горят глаза,
и дрожат подкрылки.
В длинных клеверных рядах
зрители толкутся.
Все с букетами в руках.
Все галдят, смеются.
В первом зрительном ряду --
сам горох с лозинкой,
голова его в пуху,
и усы вдоль спинки.
В три рядА за ним сидят
бойкие горошки
и задиристо свистят,
хлопают в ладошки.
За горошками -- жуки,
комары и жабы,
в желтых пятнышках ужи
и другие гады.
Из дубравы в зал зашли
лани да олени,
для себя места нашли,
сзади в клевер сели.
На копне в траве сверчок
битый час копался,
как нашел себе шесток --
на него взобрался.
И сказал сверчок:" Так, так.
Места лучше нету.
Петь пора уже, однак,
песенку про лето.".
Тут кобылка с лопуха
прыг на сцену лихо.
Стала голос, как всегда,
пробовать свой тихо.
И подыгрывал в такт ей
на свирелке новой
ветерок, что прилетел
из дубравы темной.
"Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля...", --
знай, поет кобылка,
и звенит, как никогда,
на подкрылке жилка.
Зал притих.И вот закат
освещает сцену.
Ветерок меняет такт
да дудит напевно.
И кобылка, как всегда,
начинает песню,
и летит ее душа
в небо с песней вместе.
"Во дубравушке, в траве,
во густющей мураве,
спрятан темный погребочек
под зелененький листочек.
У того, у погребка,
дверца чиста серебра
закрывалась на дубовы,
на замочки и засовы.
А ключи от тех замков...", --
льется песня, льется.
Да на слове "золотом"
вдруг дрожит и рвется.
Что случилось не поймет
смелая певунья,
только голос не поет,
не подвластен лгунье.
"А колечко держит в клюве...", --
шепчет лишь кобылка.
Даром тянет в горле струны.
Даром бьет в подкрылко.
"Ой, дружочек, черный дрозд...", --
только хрип на хрипе.
"Уж в полях дымит навоз...", --
только крик на крике.
"Ты с дубочка, дрозд, слетай...", --
слезы с глазок градом.
"Ты замочки отворяй...", --
петь уже не в радость.
"Дверцу настежь открывай...", --
всхлип ушел в рыданье.
"КрАсно лето выпускай...", --
горькое стенанье.
"Слава лету красному!", --
воздух ртом хватает.
"Слава солнцу ясному!", --
саранча икает.
"Славу" петь не знает как
горькая певунья.
Ветерок дудит набат.
Вечер шапку кунью
уж одел. И солнца свет
потихоньку гаснет.
"Слава!!!", -- ветерку в ответ
саранча, как гаркнет.
Зал на том сорвался с мест,
побросал букеты,
кто подался молча в лес,
кто кричал куплеты:
-- Как кобылка, саранча,
всех сегодня провела,
пригласила на концерт
да не может петь совсем.
-- С детства, видно, ей медведь
заказал красиво петь,
наступил он ей на ухо,
у нее и нету слуха.
-- Голос тоже у нее
только крик и ничего,
как у старого барана
или дохлого фазана.
-- Ты, кобылка, не икай,
а со сцены, ты, слезай,
и держи закрытым рот,
не смеши честной народ.
Солнца нет, зато луна
стала в темном небе.
В бледном свете саранча
топчется по сцене.
Опустел помалу зал,
не уходят только
ни ропуха, ни комар,
ни горошек бойкий.
Все на хвощ залезть спешат,
все букеты тычут,
восклицают "Ох!" и "Ах!"
и хотят все лично
от себя хоть что сказать,
поддержать певунью,
только где похвал тех взять
в это полнолунье.
Говорит горох:" Так вот,
спела ты -- не очень,
так бывает, не везет,
не сияют очи.
Только ты не унывай,
знай: еще споется,
голос всяко распевай,
а успех -- найдется."
И сказал комар:" А мне
песни нету лучше
ни на многия воде,
ни нигде на суше!".
И ропуха прорекла:
" Голос -- то от Бога,
на тебя он, саранча,
рассерчал немного.
Что-то сделала не так --
и ошиблась ладом,
и уже не спеть... То знак --
исправляться надо.".
А кобылка-саранча
крылья опустила
и спросила:" Чем же я
так не угодила
Богу в небе? Не пойму.
Вы мне подскажите.".
И сказал горох:" Ну-ну...
Я домой, простите.".
И сказал комар:"Пора
мне в цветок репейный.
Сладкая не нем роса,
в нем -- нектар елейный.".
И ропуха так:" Ква-ква...
Мне же на охоту.
Разлетится мошкара,
как зерно укропу.".
С тем кобылка, вся в тоске,
спрыгнула со сцены
и полезла по копне,
а в душистом сене
на шестке сидел сверчок,
грудь чесал легонько,
лишь под ним его шесток
"скрип" да "скрип" тихонько.
КОБЫЛКА И СВЕРЧОК.
В небе, рядышком с луной,
загорались тихо звезды
и висели над копной,
словно огненные гроздья.
И сказал сверчок: "Так, так...
Что случилось, то случилось.
Не беда. Свистит и рак.
Будет и кобылке милость.
Только б горе-саранча
все в себе пересмотрела
и исправиться сама
очень сильно захотела.
Я кобылке укажу,
отчего ее страданья,
лишь сначала -- пропою,
привлеку к себе вниманье.".
ПЕСЕНКА СВЕРЧКА.
Ночь-хозяйка у плиты
начинает печь блины.
Не блины, один блиночек.
Есть и с маслецем горшочек.
Сковородку ночь взяла
и блиночек испекла,
выклала его на небо,
полила и маслом щедро.
Весь блинок по ободку
брызжет маслицем вовсю.
Освещает сверху землю,
речку, лес, в лесу -- деревья,
освещает и меня,
на шестке верхом -- сверща.
Слышит горе-саранча:
рядышком сверчок распелся,
и сказала так она:
" Слышишь, сверч, не рви мне сердце.
Песня ладная твоя
обостряет мое горе.
Мне не спеть. Осипла я.
Знать, на то -- Господня воля.".
И сказал сверчок: "Так, так...
Ты была себе певунья
да запуталась в словах,
стала ты, кобылка, лгуньей.
Дай порядок ты словам.
Ложь попробуй-ка исправить.
Правду расскажи друзьям.
А Господь, он все наладит.".
Речь кобылка поняла,
с цвиркуном не попрощалась,
со копны в траву сошла
и друзей искать умчалась.
КАК КОБЫЛКА РАССКАЗЫВАЛА
ПРАВДУ ДРУЗЬЯМ.
При луне отец-горох
всласть размахивал лозинкой,
а зерно? зерно, оно,
раскатилось по ложбинке.
Спряталося в копытки
и назад в стрючки не хочет,
пьет водичку из росы
и себя в росе той мочит.
Да заботливый отец
деточкам не уступает,
он лозинкою их всех
из-под травки выгоняет.
И помочь ему спешат
жаба и комарик бойкий,
во стрючки малЫх дитЯт
загоняют они ловко.
Только лишь зернЯтки все
по стрючкам поразобрались,
как в зелененькой траве
саранча и показалась.
Крылышки свои сложив,
ровно став на длинных лапках,
слезку искренне пустив,
начала кобылка так вот:
"Милые мои друзья,
выслушайте, что скажу вам,
тяжкая моя вина:
я вас нагло обманула.
Знаешь, жаба, я тебе,
что красива ты сказала,
думается, жаба, мне,
что красива ты едва ли.
Слюни у тебя текут,
рот большой, нет, рот -- огромный,
и бородавки вокруг;
слизкой плоти цвет -- зеленый...
Жаба, ты меня прости,
только ты -- не Афродита,
сколько ложь не говори,
а не станет морда ликом.".
Тут ропуха рот большой
вытянув в большой улыбке,
так сказала: "Ну и что,
эта ложь не стоит пытки.
Рот большущий и язык
у меня такими будут,
потому что я без них
и мушонка не добуду.
Но ведь надо что-то есть,
чем-то надобно кормиться,
вот на слюни я обед
и ловлю, чтоб подкрепиться.".
И комарик в стороне
долго ждать не оставался.
И сказал он о себе.
И в словах чуть задавался.
Он сказал: "И я -- не дуб.
Малым телом -- хил и слабый,
только я -- надежный друг,
в дружбе я Гераклу равный.".
Не сдержался и горох.
Он прорек: "Да все мы знаем.
Петь-то хочется всерьез,
из-за славы погибаем.".
Саранча от слов таких
робким духом осмелела
и, нашептывая стих,
вдруг взяла и вдруг запела:
звонко, радостно, легко,
так что небо наклонилось,
так что сделалось светло,
так что звезды опустились
в копытки, на дикий хвощ,
в одуванчики, ромашки,
так что черноглаза ночь,
словно маляр, лунной краской
на траве, как на холсте,
кисточкой нарисовала
прямо в ножки саранче
путь-дорожку к звездной славе.
По дорожке саранча
зашагала к небу смело
и при том с душой она
песенку про лето пела.
А ропуха и горох,
и комарик с ними бравый
вылезли на сена стог
и кобылке слали "браво".
Рядышком цвиркун-сверчок
на шестке своем качнулся
и сказал: "Так вот, так вот...
Голос к саранче вернулся.
Что вернется, знал всегда,
только саранче -- ни звука,
потому что бы тогда
ей не вышло бы науки.".
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ.
Гоп, хлоп; тру-ля-ля!
Обошлись без короля;
без принцесы ясноглазой
и без принца с клячей бравой;
без дворца, без слуг дворцовых;
и без феи, и без гномов;
и без злого колдуна --
да была в лугу -- копна,
на копне была кобылка,
подставляя ветру рылко,
песенку она пропела
и попала с ней на небо.