Моим родным
ушедшим и живым...
Война… В стакане кипяток. Боюсь коснуться.
Озябший ёжик головы. Глаза, как блюдце.
Визжит пронзительно расколотое небо,
Волною крошево стекла. Иду в отрыв…
И вопль отца: «Ложись!». Я с пайкой хлеба
Влипаю в стену под кроватью. Взрыв!
Снесло под корень сад и дом красавицы,
Чьи косы, в руку, от пожара плавятся.
Рождённая пленять и вой звериный.
Черно безумием заполненное веко
Той, что была при жизни Валентиной,
Душевно скорбная, на всю судьбу калека.
Рука цветёт капелью земляничной.
Глаза отца и мамин дух больничный.
Мне восемь лет. Я знаю страх и голод,
Лепёшки с лебедой, дух керосинный…
День, превращённый в ночь, за шторой долог,
А в подполе возня и писк крысиный.
Увязан макинтош, два платья, два отреза.
Сосу рассол солёный из пореза.
Как годовалая – раздавлен палец зубом.
На маме телогрейка, кирзачи…
И тёплые, морщинистые губы
Мне тихо шепчут: «Не реви. Молчи».
Сжимаю сердце потным кулачком в тиски.
В село Печерники, что на реке Пески.
За мУчкою, мучИцею, мукОю,
Картошкою сушеной, горстью тёрна –
С котомкой за плечом, больной рукою
Уходит мама в неизвестность. Горло
Потру мучительно. Мне есть о чём молчать:
Отец Лубянкою отпущен умирать.
Такие страшные глаза. Глядят в себя…
Там не живёт вопрос, эмоций нет.
Бок о бок, рядом, через страх любя
Его не знаю. Рядом старый дед.
Он уходил в больницу. Словно звери,
Я знала, умирать. «Всё – каждому по вере»
Так он сказал. Шатаясь – ноги ватой
Костяк огромный не держали – полз.
Истерзанный. А сердце виновато
Вслед плакало горчайшей солью слёз.
Приехала! Вот счастье! Поменяла!
Мука! Картошка! Сухари! Как мало…
Домой вернулся кружевной платок.
Дар прошлого. Фестоны обвязали
Капелью чёрной «сахарный песок»
Стекляруса. Как хорошо, не взяли!
На керосинке варится картошка.
Огромная, как солнышко лепёшка.
«Пойди, отдай… там женщина в подвале,
Так голодает…» Сунув ноги в боты
Иду на ощупь. Ночь. Луна в прогале.
С пронзительною жалостью заботы.
С лежанкой печь и женщина опарой
С ногами тумбами, казалась старой.
Протягиваю… Эхом плач на плечи.
След человечности – мокрющий мех ресниц.
Её нашли соседи мёртвой, вечером
С лепёшкой тёплою у сердца, лёжа ниц.
* * *
И двадцать лет спустя. Мне восемь лет.
На вкус лишь пробую слова: бабуля, дед.
Бегу гулять. И – памяти руины –
Косицы тощие, слюна. И, сидя у окна
Сорокалетняя, всё та же Валентина
Мыча лепёшку тянет МНЕ! Война…