Нам будет сниться небо Аризоны.
Репейник, обжигающий ладони.
Стремительные гордые мустанги.
Jack Daniel's горючий как слеза.
И худенькая русая девчонка
коленок подсыхающие ранки
неловко лёгким платьицем прикроет
и искоса посмотрит нам в глаза.
Нам будет сниться небо Аризоны,
изрезанное мелко облаками,
измазанное солнцем как вареньем,
Великий оседлавшее Каньон.
Мы вечером костёр под ним разложим
натруженными сильными руками
и кофе в котелке со смехом сварим,
и звёзд увидим целый миллион.
Нам будет сниться небо Аризоны,
спокойное незыблемое небо,
когда над головой залают пули,
свинцовые залязгают огни,
и в пекле наползающего ада,
глотая обнажившуюся небыль,
захочется нам к небу Аризоны
подняться от пылающей стерни.
Но мальчик, зацепившийся за пулю,
вдруг рухнет на стерню добычей бранной,
не небо обнимая перед смертью,
а злое прошлогоднее жнивьё -
и больно ему станет до предела
за каждую обманутую рану,
за каждую изломанную песню,
за веру и ничтожество своё.
Нам сниться будет небо Аризоны -
как некогда в игре весёлой детской
с жилетками ковбойскими на спинках,
что вышила нам ласковая мать -
но нас оденут в пепел и посолят
землёй незаживающей донецкой,
и сверху постучат по ней лопатой,
чтоб больше никогда не вспоминать.
А где-то в Таганроге или Туле,
где нашим матерям натужно скажут,
что мы пропали без вести от гриппа,
в апреле грянет с неба чёрный снег.
И взвоют наши матери от стужи -
но им иного неба не покажут:
мы канувшие в небыль фантазёры,
святые и проклятые навек.
Над родиною нашей зреют тучи,
и падальные гаркают вороны -
она прошила солнце камуфляжем,
она прошла по небу сапогом.
И вечно под унылым этим небом
нам будет сниться небо Аризоны.
Мы тени неопознанной державы -
но это уже песня о другом.