Потрескивают струны
И булькает в котле
И ничего не видно
В завьюженном окне.
Я вижу картинки, одну за одной, словно слайды на старом диапроекторе.
Как это там: мы все когда-то кем-то были… И кто-то, не будем тыкать пальцем, кто, был одиноким, желчным и старым. Он любил вино, огонь и свою кошку. Жил в маленькой лачуге на самом краю города, который его забыл. День за днем, одинаковые, унылые и болезненные. Дни без смысла, без музыки. Старый сгорбленный старик со скрюченными пальцами, полутемная лачуга и разноцветная кошка.
Такая вот картинка.
А когда-то, когда он был молодым и бессмертным, - его называли мастером. Он виртуозно играл на гитаре. Дети радовались ему, женщины любили, а мужчины сходили с ума от злости, ревности и зависти. Мир был живым и ярким. Каждый раз, как только он брал в руки гитару, на миг наступала тишина. Пространство делало вдох и взрывалось, захлебываясь то радостью жизни, то дрожащими вибрациями страсти. Даже время оборачивалось, чтобы услышать как капли нежности, падают со струн и прорастают розовым клевером. Был ли он угрюм или весел, - он был живым! Чуть более живым, чем все остальные люди. В этом заключались смысл и цель его существования, вопросы, и ответы на них, и сама его суть.
Пока… Пока в один момент все не кончилось. Парочка озверевших, и немного, самую малость, рогатых мужей поймали его в подворотне и сломали ему пальцы на обеих руках, нос и два ребра. Он, конечно же, выжил. Одна из влюбленных в него дам, занимающая немалое положение в обществе, нашла для него лучшего лекаря. Пальцы и ребра срослись, нос с горбинкой добавил его лицу шарма, но….
Конечно же, «НО», а как вы хотели.
При всем богатстве выбора другой альтернативы нет.
Сделаешь шаг – останется след.
За все приходится платить.
Все когда-нибудь кончается.
Он не смог больше ТАК играть на гитаре. Наверное, большинство влюбленных в него барышень ничего бы не заметили. Им было бы достаточно его обаяния и тревожно-соблазнительных гитарных аккордов. Но, видимо, какая-то часть его души сломалась вместе с пальцами, или ребрами, или носом, а лекарь не знал об этой травме, и никто не знал. Этим переломом никто не занимался, и в результате все срослось не так. А если говорить безо всякой этой сентиментальной чепухи, то между ребер все время что-то екало, заставляя его горбиться. Немного неправильно срослись пальцы. И внутри поселился страх, вытеснив музыку.
Он просто не мог больше ТАК играть. Не раз, и не два, и не три, - снова, и снова, и снова он брал в руки инструмент, он пробовал любимые мелодии. Все заканчивалось одинаковой пустотой. Пространство больше не отзывалось. Время торопливо бежало по своим делам. В душе ворочался страх, стягивая тугим клубком его мышцы.
Гитара брошена в угол, а он с бутылкой - в трактире, в самом дальнем и темном углу. Он стал нелюдим и мрачен. Он шарахался от детей и женщин, шумные мужские компании обходил стороной. Со временем город забыл о нем.
И вот еще одна картинка.
Самая окраина города. Зима. Метет страшно. Ветер воет и смеется на разные голоса в переулках. Вьюга заносит дороги и двери домов, подбираясь к окнам. Зима танцует с февралем снежный бешеный вьюжный фокстрот. В лачуге тепло, полумрак, горит очаг, на нем висит котел. В котле что-то булькает, переваливается тугими темными пузырями. Длинноволосый сгорбленный старик помешивает ложкой варево. На низком столе лежит еще бездыханное голое, без лака, так напоминающее женское, тело гитары. Старик что-то бубнит себе под нос, его ноги обтирает разноцветная кошка с длинной лисьей мордой. Крутит восьмерки вокруг каждой ноги. Котел пора снимать и он боится пролить лак, шикает на кошку, отпихивая ее ногой. Кошка, фыркнув, медленно с достоинством отходит. А он дрожащими, скрюченными руками несет котелок к столу.
Я не мастер гитарных дел, я всего лишь мастер иллюзий, я не знаю, до какого градуса должен остыть лак, чтобы можно было одеть в него инструмент. Но мне думается почему-то, что лак для инструмента, - как кожа для человека, и без нее, без кожи, не могут ни человек, ни инструмент.
Старик мечется по лачуге, прикладывает ухо к печной кладке, к окну, опускается на колени возле подпола. Он слушает ветер. Во вьюжной погоде, которая за окном, ему мерещится знакомая мелодия. За долгие-долгие годы он впервые слышит ее также четко, как до перелома души. Впервые не страхом наполнены его грудь и живот, а предвкушением. Ожидание длится и томит. И кровь бежит быстрее, и походка становится легче, и вот, наконец, он решает, что пришла пора…
Я не знаю, как он покрывал лаком гитару, мне кажется с нежностью. Я не знаю, сколько она сохла. Я не знаю, сколько он не спал. Дремал, вздрагивал, вставал кормить кошку, делал глоток вина, торопливо жевал черствый хлеб, мерил шагами пространство от печки до двери и обратно, снова ложился на продавленную кровать и задремывал. Я только знаю, что в какой-то момент его вырвал из дремы вздох. Он дернулся встать. Заныли больные суставы. Он поднялся на ноги, прислушался к ветру и вьюге за окном, к звукам в собственной лачуге. Опять ему послышалось, что кто-то вздохнул. На минуту вернулся прежний страх, чтобы схватить его за горло и больше уже не отпускать. Старик отмахнулся и сделал шаг и еще шаг навстречу инструменту. Подошел к гитаре. Огонь очага блеснул на высохшем лаке, отразился блеском в его глазах. Пришла кошка, уселась возле печки, обернула лапы хвостом, нахохлилась и приготовилась ждать. Старик взял в руки инструмент, сел, пристроил гитару на колено…
Я не знаю, как долго он крепил струны непослушными пальцами, как долго мучил колки, я не знаю, сколько корчилась и стонала гитара от резанных, жгучих и не гармоничных звуков. Я не видела этого.
Очаг почти догорел. Красные угольки дают совсем мало света. Кошка проснулась, сидит прямо, смотрит в угол, на старика. Вьюга закончилась, и как-то разом смолк ветер. На миг стало совсем тихо. Пространство сделало вдох и… Заплакала гитара, тихонько и с облегчением от того, что она родилась. На стене замерли часы и кошка, переглянувшись со временем, обнажила в улыбке белые клыки. Огонь полыхнул в очаге. Где-то что-то охнуло, рванул аккорд… И радость жизни сменилась вибрациями страсти и запахло розовым клевером…
Кроме кошки никто не видел, как распрямлялась сгорбленная фигура, как волосы снова стали черными и короткими, как выпрямились и перестали дрожать пальцы, как брезгливое выражение сбежало с помолодевшего лица. И пространству, и времени было не до того, они наслаждались мелодией, пока уверенная рука мастера не схлопнула звук, легко шлепнув по струнам гитары.
И вот еще картинка.
Молодой человек идет по дороге из города. Высоко в небе нагло ухмыляется холодная желтая луна. Под снегоступами скрипит снег. За пазухой у человека тепло. Кошка почти не ворочается, дремлет. И мир – просто мир, и снег – просто огромное белое одеяло. И по спине с каждым шагом хлопает гитара, подгоняя его, скорее, скорее уже прочь отсюда. Человек хмыкает, разминая теплые живые пальцы, тихонько мурлычет себе под нос:
«Я хожу-брожу по городу под мухой, с кошкой под мышкой
Я хожу-брожу по городу под мухой, с кошкой под мышкой».
В такт делает шаг, и шаг, и снова шаг, все дальше и дальше уходя от маленькой лачуги на самом краю надоевшего города. Она уже далеко, по самые окна в снегу. Над крышей из трубы все еще вьется тонкой струйкой дымок. И если бы кто-то сейчас туда заглянул, - увидел бы…
Я не советую никому туда заглядывать… Ну, так просто, чтобы не возникало лишних вопросов, ответы на которые приносят всякому свое: кому - удивление и радость, кому - разочарование.