в.
1.
у меня синдром “принимания близко к сердцу”
веселящим газом его травила - осталось жить погорельцем
раздетая совесть окоченела, храбрость не доплыла и села на мель
знаешь, из меня поэтесса, как из висельника модель,
но раз начала - не ной. закуси удила и ползи до точки
как ползает заключённый по камере-одиночке.
я зачем-то тебя терплю, безотказная глупая рыба
мол, Джа терпел, нам велел, но отчего же сейчас так стыдно?
весна вскипятила все мысли, бандитская, по словам саши скула
пустила ладони в пляс, замкнула в улыбку губы.
ты - безумие в кубе, не можешь сложить и два слога
если назвали женщиной, будь любезна раздвинуть ноги
и перед местным гением и перед больным чахоткой
ты же, блять, созидательница, вот и латай любовную лодку.
выучи свою роль и молчи, говорить будешь с разрешения
мужа, любовника ли. твоё назначение - деторождение.
моё - хоронить под язык разноцветность, писать так, чтоб до дрожи,
любить недоумка, предателя. гения тоже.
со временем ты станешь круглой, как мяч, может, даже сильней .
я же брошу наркотики, как бросают детей.
буду плавать в молочных диетах, грызть сухари и валидол
ты - рассуждать о кредитах, зарплатах, о том, кто кого наколол.
стребуешь алименты с мужа и свалишь в тень,
унося в животе прощальный подарок, величиной в сто дней.
я перестану писать стихи, мучить лёгкие дымом.
небо разродится дождём.
ты разродишься сыном.
в.
2.
больница пахнет дветыщичетвёртым годом
и казённым, несвежим бельём.
свет флуоресцентных ламп
толкается в зрение откормленным мотылём -
не уснуть.
сетка кровати провисает, как небо весной.
и пружины врезаются в грудь.
из забывших меня получился бы
целый квартал.
даже ты обо мне не помнишь:
девочка ася не прижилась в твоём мире,
жаль.
мне приносят невкусное молоко
белое, как стены в той съёмной квартире,
где мои губы казались сплошною ссадиной
от поцелуев -
так жадно сцеплялись рты.
а позже - я наглоталась твоим молчанием,
горло распухло от пустоты.
и, знаешь, это больнее всех
назначенных препаратов,
падающих в вену весенней капелью.
пока я думаю о тебе - время течёт быстрее.
я почти забываю, что здесь день идёт за неделю,
свивается в бесконечный жгут.
впрочем, там, за больничными стенами
меня
всё равно
не ждут.
иногда кажется, что мы снова вернулись в миры,
из которых выйти можно только по блату.
но лающий кашель соседки
вновь возвращает меня в палату.
жене.
3.
это тяжело - носить внутри горькую, неприлично-единоличную память
говорить о том, что поймёт меня только тот, кому больно.
и одиноко так, что говорится отныне - стихами.
а прозой - довольно, довольно, довольно.
твой номер - отнюдь не горячая линия,
гудки длиною в февраль надломили трубку - не дозвониться.
кажется, надо всего лишь сказать “алло”, чтоб ледяная пустыня вдруг стала городом
но я молчу из дурацкого принципа.
голос хромает на все ноты и звуки, превращается в эмбиентный шум
всё, что есть у меня - складывание слов из огромного НИЧЕГО,
а ведь когда-то пела оды карандашу,
разрисовывая цветными узорами будничность вечеров.
у меня из белого только кожа, не тронутая загаром стильным,
у меня мир собран из тишины и унылых трэш-песен.
лучше бы я родилась не талантливой, а красивой,
перемотанной к своим двадцати бинтами из лжи и лести.
и я никуда не уеду. между нами по-прежнему не километры, а словари,
пара строчек из головы о смысле ненужной жизни.
я останусь в съёмном жилище города на букву “и”
ты - затеряешься где-то в России, без адресов и писем.
мне захочется быть нежней, я выну из груди всю соль и весь перец,
жалея, что не сделала этого раньше.
буду вести себя, как собака, которой дали команду “сердце!”
и она начала его клянчить.
что я могу? в каждую строчку толкать по десяткам “я”
носить одежды, чернее души твоей и прятать в порезах руки
что ещё есть у меня? диагноз, сломанный телефон и таблички на теле - “нельзя”
но нет ни одного человека, который меня полюбит.