К чему если война, то сразу - дева?
Средь всадников Война - лишь женский род.
Упругое, настойчивое тело;
на коже, где следы от пепла, пот.
Но кто сказал, что ей влюбиться трудно?
Сказавший явно ляпнул сгоряча,
ведь если мы и вяжем это смутно,
то жрица боли любит навсегда.
И много лет назад, когда смыкались
те реки, что сейчас стремятся врозь,
на бой последний Всадники примчались,
пока метались стрелы вкривь и вкось.
В агонии предсмертной возлежали
те толпы, что пытались рваться в жар;
молились Богу, к ангелам взывали.
С их лиц от пекла поднимался пар.
И Всадники средь них шли горделиво,
Смерть хладнокровно выполнял свой труд;
увидев руки, что давно остыли,
освобождал их от телесных пут.
Чума вдыхал любимый запах гноя,
и, сладострастно застонав затем,
вершил предназначение в диком зное,
сгрызая тех, кто к Смерти глух и нем.
О Голоде не надо лишний раз;
тут самый пир для этого тирана.
Вернемся к ней.
Взгляд черных зорких глаз
Упал на чьи-то язвенные раны.
И это существо не знало чувства;
ни жалости, ни боли, состраданий.
Где сердцу биться надо было - пусто;
где память есть, там нет воспоминаний.
Он жадно пил последний спирт из фляги
и рвал зубами лоскут рукава.
Казалось, что из ран поток отваги
стекал по коже, но не кровь. Тогда
Он сел рывком и прислонился к древу.
Сжал челюсть столько сильно, сколько мог.
Заметил эту неземную деву
и засмеялся (вид ее был строг).
"А я считал, что больше не увижу
таких чудес, пока еще живой!
Я думал, что свой крест скорее выжгу,
чем буду диалог вести с Войной!"
"Ты бредишь. Здесь не я", - ответ поспешный.
Хотя волнений не было почти,
но Всадница дивилась - лишь безгрешный
способен был их существо узрить.
"Да нет же, вижу стан непобедимый,
бесчисленные шрамы на плечах...
Скажи, Война, зачем такою милой
в немилых ты участвуешь боях?"
Холодный цепкий взор впивался в душу,
а парню все равно; и, улыбаясь,
он опытно обласкивал ей уши,
за дерзость эту ни черта не каясь.
И хоть забилась копоть в каждой поре,
и грязью каждый миллиметр тронут,
его лицо не искажало горе,
улыбка - яркий свет, манящий в омут.
Спустилась ночь, он веки не сомкнул,
глядел в луну, как будто черпал силы,
затем мельком на Всадницу Войну,
свой голос тихо подавал игривый:
"Умеешь петь? Я знаю много песен:
о женщинах, героях и тебе.
Но, черт возьми, мой тембр слишком пресен.
Давай ты подпоешь немного мне?"
В ее сосудах медленно вскипела
до пара изо рта кровь с молоком.
И, дьявол!..
И она ему запела!
Но тихо так, чтоб не жалеть потом.
И пела о героях и о славе,
о страхе смерти; как красива жизнь.
О неизбежной воинской расправе,
о том, как дух взмывает после ввысь.
Он слушал, завороженный, мотивы
и, словно убаюканный, уснул.
Наутро вместо гордости строптивой
он встретил любопытства караул.
"Прожил еще.. Не помер до рассвета.
Твой мягкий голос явно спас меня".
"Ты прав. Ведь я любого человека,
могу восстановить, как и тебя.
Но только не подвластно воскрешать.
Да и к чему? Ведь мне это не надо".
"Ты не любила, что же тут гадать.
Не чувствовала сих мучений ада".
"А я бы рада, просто не умею".
"Попробуй полюбить тогда меня.
Я в цвете, кучу гор свернуть сумею,
звезду достану для одной тебя".
Война лишь улыбнулась. Славный малый.
Одно печалит: неумение - ложь.
В груди раздался стук усталый, слабый,
а мысль вызывала в теле дрожь.
И кто сказал, что ей влюбиться трудно?
А вдруг она наивна донельзя?
И взгляд ее до боли тусклый, мутный,
пробуривал горящие поля.
Она любила столь же горячо,
сколь убивала жертв своей рукою.
Для Всадников других ее плечо
всегда бывало сильною опорой.
Но в смертного влюбиться - лишь беда.
Погибнет, и прощай былой покой.
И будет дева с дикого стыда
по новой возвращать душевный строй.
Взгляд черных зорких глаз впивался в душу,
и тронулись улыбкой ее губы.
И, реку жизни обративши в лужу,
Война в оскале обнажила зубы.
"Довольно сантиментов. Я не дремлю,
а значит и не спит моя работа".
И, слушая, как треск костров ей внемлет,
Она вернулась к воинским хлопотам.